Когда я проснулся, клянусь, оно было со мной.

Предчувствие.

Я уже две недели не работал на Мейнарда Стенханта. Предчувствие было со мной и до того, как я включил музыкальную интерпретацию последних новостей. Впрочем, новости подтвердили то, что я и так знал: пора заняться делом. Видно, придется найти клиента. Вялые всплески скрипок прорывались сквозь завывания хора и пропадали, а потом все повторялось снова и снова.

Тревожные звуки: что-то личное и трагическое — самоубийство или убийство, но уж никак не политика.

Музыкальные новости заставили меня навострить уши. Не так часто слышишь сейчас об убийствах. А если и доведется услышать подобное, так ближе к вечеру, в промежутке между выпивкой — да и то, как правило, ты сам же и рассказываешь в баре о своем последнем расследовании, а на тебя смотрят и не верят.

— Меня зовут Ортон Энгьюин.

Это был крупный парень, весьма напоминавший барана, и говорил он очень тихим голосом. Таким голосом меня не разбудить — меня обычно надо потрясти за плечо. Впрочем, это сделал для него дантист, и мне оставалось только протирать глаза и накапливать слюну, чтобы заговорить. Все это время он с глупым видом стоял рядом со мной. Я махнул, чтобы он сел, поскольку понял, что без приглашения он этого не сделает, и внимательно посмотрел на него.

Обычно я пытаюсь определить уровень кармы человека еще до того, как он начнет говорить, так что сразу понял — у парня с этим не важно. Ввалившиеся глаза, сбитая челка на потном лбу. Вряд ли ему больше двадцати пяти, — в любом случае он прожил достаточно, чтобы наделать дел, достойных сожаления. Ну и видок как будто он упал с самолета и развалился на части, а теперь его собрали заново — вот только душа куда-то делась. По моим прикидкам все это произошло максимум недели две назад.

— Меня зовут Ортон Энгьюин, — повторил он. Голос звучал так, словно его полоскали в слишком большом количестве хлорки.

— О’кей, — ответил я. — Меня зовут Конрад Меткалф, и я частный инквизитор. Вам это известно. Вы это где-то вычитали и начали питать надежды. Позвольте сразу же сказать, дальнейшее питание этих надежд обойдется вам в семьсот баксов в сутки. Вдобавок то, что вы получите за свои деньги, вовсе не обязательно будет вам приятно. Я имею обыкновение становиться занозой для тех, на кого работаю, в не меньшей степени, чем для тех, за кем слежу. Большинство уходит из моего кабинета, узнав о себе много такого, чего предпочитало бы не знать, — если, конечно, не уходят после первой же беседы. Дверь видите?

Мейнард Стенхант занимал офис в «Калифорния-билдинг» на Четвертой улице, у самого залива. Я подъехал и припарковал свою тачку на его месте — ему самому оно вряд ли понадобится, — вошел в вестибюль и стал ждать лифт. Все в вестибюле казалось как прежде. До сих пор в «Калифорния-билдинг» не случалось убийств.

В лифте моей попутчицей оказалась обращенная корова. На ней были шляпка и платье в цветочек; правда, пахло от нее все равно хлевом. Она мило улыбнулась мне, и я ухитрился выдавить ответную улыбку. Корова вышла на четвертом этаже. Я вышел на седьмом и нажал звонок у таблички:

Ожидая у двери, я размышлял об иронии нашей жизни. Покидая этот офис две недели назад, я и не предполагал, что когда-нибудь вернусь сюда. Зажужжал открываемый замок, и я вошел.

Поначалу Стенхант нанял меня следить за его женой. Теперь-то я гадал, служило ли это только прикрытием, должно ли было мое подглядывание обеспечить чье-то алиби, а может, меня держали за дурачка задолго до того, как от меня потребовали рукоприкладства, а я отказался. Так или иначе, после недели слежки я мог считаться эдаким экспертом по объекту наблюдения. Они со Стенхантом разошлись совсем недавно, так что токи между ними были еще сильны — я хотел сказать, тогда, когда Стенхант еще мог генерировать хоть какие-то токи. Сейчас это можно охарактеризовать однозначно — короткое замыкание. Вот интересно: каково теперь этой леди в полной темноте? А может, она сама обрезала провода?

Она видела меня только раз как парня, подсевшего к ней в баре, парня, от которого несет перегаром, а на уме только одно: быстрый перепихон. Стенхант подозревал жену в том, что она с кем-то крутит шашни, вот я и закинул удочку. Для убедительности запах спиртного был подлинным. Что-что, а актер из меня неплохой. Челеста Стенхант была хороша собой, а если тебе еще и платят за то, чтобы ты подглядывал за ней в окно, — так вообще раскрасавица. Короче, мне не было нужды раздевать ее мысленно.

Единственное, что мне предстояло решить, — это продолжать ли подглядывать за ней тайно или плюнуть на все и постучаться в дверь. Я выбрал второе. Если она меня узнает, я смогу сослаться на то, что работал на ее мужа, — рано или поздно это все равно выплывет наружу.

Я вел машину прочь от залива по тихим тенистым улочкам, мимо тихих уединенных домиков. Все это понравилось бы мне еще больше, если бы перед домами играла детвора. Почему бы им не бегать, шуметь, орать, почему бы, черт возьми, им не задавать друг другу детские вопросы. Так ведь и было раньше, пока ученые головы не решили, что дети развиваются слишком медленно, и не начали искать способы ускорить процесс. В конце концов они остановились на эволюционной терапии доктора Тустренда — тот же метод применялся для того, чтобы животные ходили на задних лапах и говорили по-английски. Плодом этих экспериментов стали башкунчики. Еще один триумф современной науки — ценой опустевших улиц.

Челеста Стенхант проживала в большом доме в самом конце Кренберри-стрит, там, где линия монорельса почти под прямым углом врезается в холм. Дом нависал над скалой, как стервятник над недоеденной тушей. Идти к парадному входу оказалось куда легче, чем карабкаться с заднего двора, чтобы заглянуть в эркер.

В вестибюле «Калифорнии» вроде бы не было никаких инквизиторов — именно такие вестибюли мне по душе. Я вошел в лифт и нажал на кнопку. Я опаздывал на несколько минут: задержался по дороге полюбоваться на океан, — но, если мой блеф сработал, Тестафер должен ждать меня. А я не сомневался, что блеф сработает. Я работал на Стенханта, а бизнес Тестафера слишком тесно связан с бизнесом убитого. Он будет ждать: вдруг мне известно что-то этакое.

Я уселся на тот же диван и стал ждать сестру, чтобы продолжить диалог, однако довольно долго никто не выходил. Затем из задней комнаты появился полный краснолицый мужчина, безупречно одетый, но с бегающими глазками. Он был не в халате, но я понял, что это и есть сам Тестафер. Я встал.

— Моя фамилия Меткалф, доктор.

— Очень хорошо, — ответил он, хотя вид его заставлял усомниться в искренности этих слов. — Я вас ждал. Пройдемте.

Я проследовал за ним в кабинет. Он сидел за столом Мейнарда Стенханта, только на этот раз табличка на столе гласила «Гровер Тестафер» и дальше — столбец медицинских званий. Он положил руки на стол, и я заметил, что они настолько же белые, насколько лицо красное.

Это было недолго, но противно. Я проснулся с ощущением, что так и не отоспался как следует после той ночи, когда меня забрал Корнфельд. На мне была уродливая пижама, и я лежал в квадратном белом помещении — вроде бы несколько минут назад я находился в таком же, только тогда вокруг суетились врачи, готовившие меня к заморозке.

Теперь в углу сидел один-единственный санитар с журналом в руках. Я слез со стола, потянулся и хотел уже было поворчать насчет того, что даже здесь у них ничего не работает как надо. Тут парень заметил, что я проснулся, достал откуда-то и вручил мне мою одежду, чистую и отглаженную, и только тогда до меня дошло, что я отлежал свой срок. Гадкому привкусу у меня во рту исполнилось шесть лет.

Я не спеша оделся. Санитар не торопил меня. Чуть позже он спросил, готов ли я, и я ответил, да, и мы вышли в коридор и спустились на лифте на первый этаж. В лифте санитар окинул меня взглядом и улыбнулся. Я попробовал улыбнуться в ответ, но не смог — так волновался. Я все пытался найти в себе подтверждения того, что миновало шесть лет, но не находил.

Санитар проводил меня в кабинет, где сидел инквизитор, в бешеном темпе печатавший что-то на встроенном в крышку стола компьютере. С минуту мы ждали, пока он покончит с этим занятием, потом он опустил монитор и улыбнулся. Я сел на стул и, пока санитар и инквизитор подписывали друг другу какие-то бумаги, переговариваясь вполголоса, выглянул в окно. Солнечные лучи слепили глаза, отражаясь от стеклянных стен домов напротив.

Может, это объяснялось особенностями моего свежеразмороженного зрения, но все показалось мне каким-то неправильным: слишком яркие краски, нечеткие силуэты. Словно плохо отретушированная фотография. Я вдруг понял, что мне вот-вот предстоит выйти из дверей Отдела в эту плохо отретушированную фотографию — насовсем. И эта фотография — мой новый мир, а старого больше не будет. И еще я понял, что продолжаю жить своим последним делом, что глупо. Смехотворно глупо. Можно подумать, что это дело еще не закрыто.

Мы уселись в его машину, и он отвез меня к себе домой и налил мне стакан у себя на кухне. Жилье было еще более убогим, чем то, в котором я навещал его шесть лет назад, когда его ранили. Кроме того, я не видел никаких следов его подружки, и, возможно, одно являлось следствием другого, хотя, что именно было причиной, а что — следствием, я не знал. Тот мир, что он построил вокруг себя, исчез. Когда-то он был классным частным инквизитором. Теперь он стал просто старой обезьяной.

Некоторое время мы молчали. Это устраивало нас обоих. Бутылка, которую он выставил на стол, была полна только наполовину, и мы не особенно торопились расправляться с ней. Виски на пустой желудок ударил мне в голову, и это мне нравилось. Мне не особенно хотелось проверять, какую закуску он выставит.

Я решил попробовать, что за порошок они мне там насыпали. Это казалось еще одним барьером между мной и этим новым миром. Я боялся, что, когда начну задавать вопросы, ответы на них мне не понравятся. Я надеялся, что зелье поможет мне забыть про вопросы.

Я высыпал на стол весь конверт. Порошка оказалось слишком мало, чтобы делить его на порции. Его едва хватало на один этот раз, какими бы ни были ингредиенты. Я покрошил его ногтем и свернул конверт трубочкой.

— На твоем месте я не делал бы этого, — заметил Сёрфейс.

Заведение, которое я имел в виду, куда-то делось, но через квартал располагалось почти такое же. Судя по всему, люди еще не утратили привычку есть сандвичи. Я решил разменять полученный от инквизитора полтинник и заказал десятидолларовый ломоть хлеба с майонезом и трехдолларовый стакан содовой, и, когда продавец выдвинул из-под кассового аппарата ящик с деньгами, тот исполнил оркестровый пассаж, не смолкавший до тех пор, пока его не задвинули обратно. Парень за прилавком улыбнулся так, словно на белом свете не было ничего естественнее. Я хотел улыбнуться в ответ, но улыбка не вышла.

— А мне казалось, ваша музыкальная шкатулка дает сдачу, — сказал я.

Парень непонимающе нахмурил брови. Он достал из кармана какую-то коробочку и заговорил в сетку-микрофон с одной ее стороны.

— Это, насчет музыкальной шкатулки, это как?

— Просто шутка, — послышался голос из коробочки.

По дороге к Тестаферу мне повстречался патруль. Они поджидали за поворотом дороги, так что я не видел их до тех пор, пока не стало слишком поздно. Инквизитор дал знак мне остановиться и наклонился к моему окну.

— Карточку, — потребовал он.

Я передал карту.

— Чистая какая, — заметил он.

— Совсем новая, — объяснил я.

Я сел в машину, не закрывая дверцу, положил руки на руль и подождал, пока они перестанут дрожать. Мне позарез нужен был Пристраститель, и побыстрее.

Я поехал в порошечню. Вывеска над входом горела, и это вселило в мое сердце некоторое подобие надежды. Казалось невероятным, чтобы у порошечника не нашлось нескольких старых ингредиентов, из которых он мог бы сообразить хоть что-то напоминающее мою смесь. А если даже и нет, разве не смогу я попросить у него чистого Пристрастителя, никаких добавок, нет, сэр, спасибо, как-нибудь в другой раз. Стоило мне войти, как надежда моя лопнула, как проколотый шарик. Единственный клиент совал свой рецепт в автомат у дальней стены. Ни тебе прилавка, ни кассы, ни полки с маленькими белыми пузырьками, ни славного старого порошечника. Ничего. Машины стояли у стен, словно писсуары в привокзальном сортире, и мне не надо было лезть в конверт к парню, чтобы знать, что в них.

Я вышел на улицу, пошатываясь. Казенный порошок жег мне карман. Но нюхнуть его я не мог. Вернее, мог, конечно, даже в любой момент. У меня мелькнула бредовая идея нюхнуть самую капельку, но я прекрасно знал, что это несерьезно. Раз начав, я уже не остановлюсь.

Я повел машину в холмы, в сторону старого фонеблюмова жилища. На деревья и крыши опустилась ночь, и я надеялся, что она облегчит мои мучения, но фигу. Внутренности сводило жаждой. Я притормозил у обочины и выкинул конверт в кусты — подальше от искушения. Если мне потом приспичит, я найду еще, но пока мне предстояла работа. И речь шла не только о моей памяти. Было совершенно очевидно, что мне придется еще помочь уйме народа припомнить отдельные подробности.

Поначалу я не узнал дома Фонеблюма. Большой иллюзорный особняк исчез, оставив на вершине холма только голый навес над лестницей. Я остановил машину, абсолютно уверенный в том, что мне нужно именно сюда, какой бы вид это ни имело со стороны. Жилище было не из тех, что часто меняют владельцев.