С Рози за стаканом сидра

Ли Лори

Розоман Леонард

Лори Ли родился в Глостершире в 1914 году. Свою первую книгу он выпустил в 1944 году. Это был сборник стихов «Мой памятник — солнце». За ним последовало еще два поэтических сборника, радиопьеса и несколько книг автобиографического характера о его поездках по Испании, стране, которую он хорошо узнал еще в 30-е годы.

Своей популярностью и как прозаик и как поэт — а у него эту грань провести очень трудно — Ли обязан удивительной способности воссоздавать дух давно минувшей поры или утратившего свой прежний облик места. Нескрываемая симпатия к миру природы, который он описывает в мельчайших подробностях, и населяющим его произведения персонажам завоевала ему такую признательность публики, что лучшая из его автобиографических книг,

«С

Рози за стаканом сидра», была включена в школьную программу по литературе как в Англии, так и за границей.

Лори Ли был совсем ребенком, когда окончилась первая мировая война. Его глазами мы и видим сдвиги, вызванные вторжением стремительно меняющегося послевоенного мира в безмятежную жизнь его родной глостерширской деревушки. Книга

«С

Рози за стаканом сидра» вышла в 1959 году. Г. Э. Бейтс, приветствуя ее появление, в своей рецензии в газете «Санди Таймс» называл ее поэмой в прозе, «быстрой и стремительной, как змея…. веселой, неугомонной и чуточку насмешливой книгой…. прозой, которая сверкает и переливается, точно призма».

Помещенный ниже отрывок, опубликованный с любезного разрешения издательства «Хогарт Пресс», знакомит нас с горячо любимой, но временами казавшейся совершенно несносной матерью Лори. Мы встречаем ее в тот момент, когда она, покинув родительский дом, поступает в экономки к человеку, которому суждено было стать отцом Лори

.

Когда моя мать переехала в его крошечный дом в Страуде и взяла на себя попечение о четырех его малолетних детях, ей было тридцать лет и она все еще была довольно хороша собой. Мне кажется, что раньше она не встречала подобных ему людей. Этот довольно педантичный молодой человек, с его исполненным благочестия аристократизмом, напускной важностью и манерами, с его музыкой и честолюбивыми мечтами, с его обаянием, живостью речи и несомненной красотой, поразил ее воображение, как только она увидела его. И так она сразу влюбилась в него и любила его навсегда. А так как она и сама была миловидна, чувствительна и к тому же обожала его, отец мой также увлекся ею. И так он женился на ней. И так же потом бросил ее, оставив ей своих детей в придачу к ее собственным.

Когда он уехал, она перевезла нас в эту деревню и стала ждать. Она прождала тридцать лет. Не думаю, чтобы она когда-нибудь поняла, что вынудило его покинуть ее, хотя причины, казалось бы, были достаточно ясны. Она была слишком честна, слишком естественна для этого испуганного человека; слишком далека от его четких законов. По существу она была всего-навсего деревенской девушкой, безалаберной, истеричной, любящей. Бестолковая и каверзная, как поселившаяся в трубе галка, она строила свое гнездо из драгоценных камней и тряпья, радовалась солнечному свету, верещала при виде опасности, совала во все нос и страдала ненасытным любопытством, забывала поесть или же ела весь день напролет и пела на алом закате. Она жила послушная нехитрым законам живой изгороди, любила этот мир и не строила никаких планов, святым духом мгновенно распознавала чудеса природы и, хоть зарежь, не могла содержать дом в порядке. Отцу же моему было нужно нечто совсем иное: покровительствуемый порядок безупречных пригородов, — то, чего она никогда не могла ему дать и что он в конце концов получил.

Тех трех-четырех лет, что моя мать провела с моим отцом, ей хватило на всю остальную жизнь. Она хранила свое тогдашнее счастье так, словно оно должно было служить залогом его возвращения. Она говорила об этом счастье почти с благоговением — не потому, что оно прошло, а потому, что оно вообще было.

— Он гордился мной тогда. Я умела смешить его. «Ну и умора, Нэнс», — бывало скажет он. Сидит тут на пороге и со смеху помирает от тех историй, какие я ему рассказываю. Он был от меня в восхищении, в восхищении от моей красоты. Знаете, он по-настоящему любил меня. «А ну, Нэнс, — говорил он бывало. — Вынимай-ка свои шпильки. Распускай волосы — поглядим, как они сверкают!» Он любил мои волосы; тогда они закрывали всю спину и в них светились золотые искры. И тогда я садилась на окно и раскидывала их по плечам — вы не поверите, какие они были тяжелые, — а он крутил и вертел их так, чтобы они горели на солнце, и потом садился и все глядел и глядел…