Ночь, когда пала Авиллида, была ночью крови и багряных пожаров.

Это был последний город по эту сторону Большой Реки, — финал долгого осеннего похода, совершенного по приказу короля. Деревья торчали черные и бесплотные, словно старые скелеты, когда отряды шли с юга вверх по течению; на блеклом небе затаился снег. Король и его вельможи решились на осаду, и среди людей царило недовольство. Солдаты на корточках сидели у своих костров, офицеры громко говорили за вином в своих палатках. Молва следовала за армией по грязным колеям, пробитым телегами, и вдоль разоренных дорог, тихая, но со своей особой настойчивостью, в то время как город за городом падал перед королем, и полоса битв отодвигалась все дальше на север.

В ту ночь, когда должна была пасть Авиллида, нечто нависло над лагерем, как туман. Господин Авиллиды, по Слухам, находился в союзе с силами, тьмы.

Хейвор из Таона сидел у костра один, когда наступили ранние сумерки. Был второй день осады, как и все. Солдаты и он настроился на долгое ожидание. Глухое чувство бессмысленности нависло над ним — чувство, связанное с пустотой надвигающейся зимы, но прежде всего с его собственным, отрезвлением в отношении войны, в которой он участвовал уже два года.

Хейвор был чужеземцем, пришедшим с той стороны Большой реки, высокий, стройный, долговязый, с темно-пепельными волосами и желто-коричневыми глазами сокола, которые обеспечили ему соответствующее прозвище среди солдат. Будучи моложе многих, он получил я начале осеннего похода командование, хотя и не бог невесть какое, над одним отрядом. Ему исполнилось всего восемнадцать, а он уже носил изображение медведя — знак короля — и отдавал приказы тридцати солдатам. Неплохое начало для человека, которому захочется подниматься ступень за ступенью в королевском войске. Для нет в этой войне все складывалось удачно, но вонь, картины разрушений и крики боли, тянувшиеся за ней как стервятники, наполняли его горечью. Да, Хейвор умел сражаться. И убивать. Он боялся смерти — как и другие, ему просто удавалось забывать о ней во время сражения. Но вид последних курящихся дымом руин произвел в нем странный переворот. Он больше не видел смысла в войне; это происходило, видимо, оттого, что он дрался не для себя, а для короля, не понимая истинной цели.

В общем и целом Качиль казался безобидным мошенником. Но он представлял для Хейвора загадку, подобно темному хаосу сгоревшего дворца. Голова Хейвора гудела от усталости и пережитого раздражения. Злость улетучилась, но накатила жесткая, со скрежетом зубовным, решительность. Он тоже хотел грабить и не постеснялся бы обшарить карманы мертвецов. Он хотел наполнить кошель Лакона, чтобы хоть немного смягчить тяжелое известие, которое должен был доставить в Венку.., не только ради матери и сестер юноши, но и ради самого вестника. Оставить что-то себе ему не приходило в голову. Богатство имело в его глазах что-то стесняющее.

Оно ковало свои собственные цепи. А так как пребывание в карцере было ему знакомо, он предпочитал идти свободным.

Они проникли вглубь дворца. Качиль провел их через дыру с зазубренными краями, которая когда-то была Воротами в наклонную штольню. Из сумерек они вступи-ли в ночь.

— Эй, рукосуй! — крикнул Фелуче. — Не думай, что ты одолеешь меня в темноте!

— Терпение, сударь, я взял с собой огарок. Один момент! Бледно-желтый, беспокойный свет, затанцевал на их лицах. Шелковый занавес, черный и мягкий как воронье перо, клочьями висел перед ними. Качиль отодвинул его в сторону, и они двинулись дальше.