Сложно устоять перед искушением начать книгу так же, как и Джейн, — с описания своей ранней жизни, с того, где я жила. Мать Джейн была богата, и многое, поведанное отпрыском богача, можно было предугадать заранее: путешествия, дом в облаках. Даже то, как Джейн появилась на свет: отобрана, физически выношена пять месяцев, аккуратно извлечена, доношена инкубационно и затем воспитана машинами — «Ускоренный метод». Ну а меня просто родили. Я была ошибкой. Моя мать, видимо, ясно дала это понять, подбросив меня Деду десятью месяцами спустя.

Я говорю «дед», но он не был моим дедушкой. Это был человек, с которым моя мать сама жила ребенком. Он что-то вроде вырастил ее, но потом, в возрасте пятнадцати лет, выкинул на улицу. Он был приверженцем религии апокалитов, строгим человеком, а моя мать постоянно попадала в различного рода неприятности: выпивка, наркотики — легальные и не очень, мужчины. Когда она отдавала меня Деду, она презрительно кинула: «Может быть, с

этой

у тебя выйдет лучше». Апокалиты были «милостивыми», поэтому приняли меня. Вот первые одиннадцать — двенадцать лет моей жизни, проведенные в грязно-белых развалинах дома на Вавилонском Бульваре.

Было довольно трудно. Сначала комната для малышей, которой я не помню, затем около двадцати девочек всех возрастов в одной сырой общей спальне. Крыша протекала во время дождя, а летом едва можно было заснуть из-за скребущихся и шебаршащих в стенах крыс. Три мрачных и скудных приема пищи в день в общем зале. Бессчетное множество молитв. Бог был чудесным существом, которое хотело, чтобы мы любили его, и посылало нам не только неотразимые искушения, которые мы обязаны были игнорировать, но и ужасающие несчастья: болезни, нищенство, землетрясения, пожары, — лишь чтобы проверить, любим ли мы его все так же. Но если мы теряли веру в Бога, Бог расстраивался, и тогда он мог отправить нас гореть в Ад на веки вечные. И я глотала все это вместе с отвратительной едой. Что еще я знала? В конце концов, Величайший приближался — День Гнева, когда Астероид, пойманный между Землей и луной за двадцать лет до того, рухнет на планету и уничтожит всех нас, как чуть не случилось в прошлый раз. Когда мы сбивались с пути, Дед вел нас ночью на ветхую крышу и показывал Астероид, восходящий зелено-синим и оплавившимся осколком над трущобами.

«Узрите око Божьего Ангела Разрушителя!» — возвещал Дед. Поверьте, ребятки, мы

Раз или два были и толчки (один довольно сильный, мне тогда было пять), помогавшие нам не забывать. Места разрушений все еще видны по всему городу, за исключением благополучных районов, где все восстанавливается тут же после первых возмущений.

В город мы выбирались довольно часто. Одним из аспектов «миссии» апокалитов было стучаться в двери или беседовать с людьми на улице, припирать их к стенке и прочищать мозги всей своей божественной идеологией, а именно: насколько сгнил мир, какими грешными были люди, и что, только следуя за нами, можно было спастись.

После землетрясения в мои девять-десять мы даже достигли какого-то прогресса. Парочка перепуганных горожан подписались на наш режим полнейшего самоотречения и абсолютного отвращения ко всем видам плотских удовольствий. Никакой выпивки, никаких сигарет, даже никаких болеутоляющих, секс — только в попытке конструирования очередного маленького апокалита. На удивление не все проявляли горячий интерес.

Я вспоминаю женщину, сказавшую раздраженно, когда наша группа окружила ее на углу Лилак и Дайл:

«Но Иисус Христос пил вино!»

«Ошибки перевода», — парировал лидер нашей группы, крупный лысый мужичина по имени Сэмюэль.

Моя команда, Пыльные Детки, была у нового клиента на Комптон, когда в моих апартаментах с летучими мышами зазвонил телефон. Тогда мне уже было семнадцать лет, и снова было лето, позднее лето, а предыдущая ночь выдалась бурной. Я спала. И была не одна.

— Лор… Лор, просыпайся. У нас тут затруднения.

— Что? Ты не можешь сама с этим разобраться, Джиззл?

— Да ни в жизнь! — уверенно ответила Джиззл.

— Боже, — проворчал мой спутник, зарываясь в подушку, — Мне надо поспать.

Ночной перелет во Второй Город занял шесть часов.

Рассвет начался, когда мы летели над новым, простирающимся на километры пейзажем. Всю ночь, там и тут, вспыхивали осколки огней. Я наблюдала их, потому что, в отличие от большинства пассажиров, коматозно сопевших и вздыхавших вокруг меня, не могла спать. Флаерные мачты слабо светились в темноте, напоминая тонкие башни из какого-то героического эпоса. Но местность невозможно было разглядеть.

В предрассветных сумерках чувство безмерности охватило меня. Никогда я не видела такое огромное, открытое, незастроенное пространство. Всклокоченная, неровная земля, расселины, овраги и прошивающие все это блестящие нити рек. Деревья либо льнули ветвями к каменистым склонам, либо, как, например, сосны, темными стрелами указывали в небо. Затем небеса остыли, облака развеялись, и я начала различать отдаленные, но вездесущие очертания гор на горизонте. Даже в последних медных вспышках лета, на самых их верхушках можно было различить снежные шапки.

Прошли минуты, и мы уже летели над городом, над неизвестным городом; мой желудок съежился, и не только от резкого снижения скорости.

Меня привело сюда болезненное влечение. Что, черт возьми, мне теперь делать?

Над головой, в городской полутьме купола апартаментов походили на золотые, или молочно-синие, или полупрозрачно алые космические корабли, присевшие на снежные стены с мягкими радужными разводами.

Парк внизу был освещен фонарями и пылал зеленым огнем, птицы дико заходились в песнях. («Они не дают мне спать, — заметил Шарффи, — думают, что день не кончается»). Енот запрыгнул на крышу автомобиля и сбежал вниз, его натуральный мех блестел как… серебро.

Шарффи не преувеличивал насчет апартаментов. Он

промигнул

нас внутрь, как делал и с воротами в России, и мы зашли во внешний лифт, сделанный из узорчатого стекла. Взлетая выше и выше, мы добрались до купола, будто до сердцевины чернослива. Город простирался под нами словно все королевства мира.

На террасе крыши был разбит сад, обегавший купол по кругу. Овальная дверь распахнулась сама по себе, стекло в стекле. В пурпурном свете помещений мой спутник выглядел необычно. Не сомневаюсь, что оба мы выглядели так. И я знаю, как дешево в таком свете смотрелось мое платье.

Коридор облицовывал черный, в прожилках, мрамор. Вот именно, настоящий мрамор, не подделка.

Те две сороки, что живут в разрушенном землетрясением саду позади дома, носятся сегодня как сумасшедшие. Бронзовый налет подкрасил все еще зеленые деревья готовящегося к осени сада. На улице тепло, но свежо. В этот полдень в небе можно наблюдать призрачный лик Астероида; так иногда луна навещает, тоже в качестве призрака, дневной небосвод. Человек побывал на обоих. И тогда, как нам известно, правительства мира решили, что взорвать Астероид на множество мелких, «безобидных» обломков, так же, как и попытаться сбить его с орбиты в космос одинаково слишком рискованно. Вместо этого они наспех соорудили на нем что-то вроде предварительного предупреждения, как раз в то время, когда собирали минералы и осторожно вели добычу металла (астериона) на маленькой его поверхности. Предупреждение было рассчитано на то, чтобы мы были в курсе, если когда-либо спутник снова решат обстреливать, и он пролетит последние мили, отделяющие его от земли. Но, само собой, нас вряд ли поставят в известность. Лишь так называемые наиболее важные персоны спасутся в своих огромных тайных убежищах, о которых многие годы ходят настоящие легенды. Некоторые, предположительно, ничем не отличаются от подземелий, другие представляют собой вершину роскоши. Вряд ли всем остальным это принесет какую-то пользу. Мы узнаем наверняка, когда чертова штуковина грохнется на нас. Вы думаете, что никто бы не смог жить и вполовину нормальной жизнью с таким дамокловым мечом над головой. Но мы ведь живем, верно? Так было всегда. Люди выживали. Нам приходится, иначе мы бы не продержались и минуты в этом мире. Помню, как Денни говорил, что младенцы плачут не для того, чтобы вдохнуть в легкие воздух, а как бы говоря: «О, Боже! Я опять здесь?!» Дэнни верил в реинкарнацию, перерождение. И я когда-то верила.

Когда я вновь проснулась в тот день в квартире, день уже закончился, начинался закат.

Похоже, все это время я проспала, лежа на руках, и обе они занемели.

Глупо как-то. Весьма странным оказалось попытаться оторвать свое лицо от постели, используя хотя бы одну руку в качестве рычага. Когда мне, наконец, это удалось, я рассмеялась.

Спустя пять дней после того, как я записала те завершающие слова своей «Истории», я снова с ним увиделась. Я имею в виду, что он предстал перед моими глазами физически.

Я была в квартире на Эйс; я не часто выбиралась, только за покупками или на прогулку в парке с расселиной. Было три пополудни, час, который часто кажется мне негативным временем, как говорят про ночь.

Голос двери (да, в новой квартире была дверь с голосовым устройством, адаптированная специально под меня) позвал тихо, но механически интимно сквозь все комнаты:

— 

Лорен, кто-то пришел

.

— Кто?

Бирюзовый.

Больше голубой, нежели зеленый. Таков для меня цвет любви. По крайней мере, чувственной любви.

Буду ли я теперь всегда так думать? Ассоциировать этот оттенок с этим действием?

Кто знает.

Этот опыт не был похож на предыдущие. И на тот раз с ним.

После происшествия с поездом мне не запомнился ни один сон. Но в ту ночь я видела один, который не забыла. Казалось, он длился четыре часа. Он был удивительно ясным и не бестолковым, какими обыкновенно бывают сны. Создавалось полное ощущение реальности происходящего, меня переполняли сожаления, беспокойный страх и… печаль. Однако во сне я забыла все, что он говорил о Джейн, о том, как ему придется с ней встретиться. Началось все с этой его одежды.

Все вокруг озарял утренний свет, а он снова одевался, облачался в бледную рубашку, темные брюки и ботинки, и я спросила:

— Как ты это делаешь? То есть, если ты заставляешь одежду появиться из тебя самого, то как же ты можешь… снять ее… и потом снова одеть?

Он ответил:

— Я могу попросить фирму отправить тебе их руководство по использованию.

Второй город, как и все города, не был лишен криминала. Той ночью было обнаружено пять трупов. Одним из них был Шарффи.

Узнала я об этом, когда включила ВУ и случайно попала на канал местных новостей. Другие четверо не были зарегистрированными. Но когда я увидела аварию с участием огромной золотой машины, наполовину скатившейся в каменистый овраг, окруженный соснами, мой взгляд и слух полностью переключились на экран.

Я услышала, как голос говорил:

— …работник Корпорации МЕТА, которая недавно подняла такую шумиху с их новыми роботами класса делюкс. Представитель компании заявил, что, хотя это и был ценный работник Второго Подразделения МЕТА, жертва консультировалась с врачами на предмет ее проблем с алкоголем. Мужчина признавался, что не всегда пользовался автопилотом в машине, когда уже не мог вести ее самостоятельно. Полиция пока не сообщает никаких подробностей, за исключением того, что мужчина был за рулем автомобиля во время аварии, имевшей место примерно в шесть часов утра. МЕТА выражает свои соболезнования всем членам семьи и друзьям своего работника и берет на себя оплату счетов по очистке дороги от остатков средства передвижения. Также компании может грозить штраф за умолчание о случае небезопасного вождения. А теперь к другим новостям…

В разбитом землетрясением саду густо и быстро опадали листья. Две сороки пересекали воздух, будто стараясь вычислить предпочтенное ранее дерево, ныне оголенное до неузнаваемости. Небо было пасмурно.

Ее разговор с ним, и со мной, представлял собой двойную спираль, а сам он был ось.

Я размышляла об этом в полдень. «Комфортная» комната оказалась, скорее, чем-то, с чем приходится мириться: кровать — она же брошенный на пол матрас — хотя и была чиста, но явно уже кому-то давала приют, а в ванной была только холодная вода. Кухонный узел внизу был снабжен приспособлениями для заварки чая. И я пила Притчай кружку за кружкой.

Когда иссяк дождь, солнце уже тоже село. Закат был красным и угрюмым, но в наступившей после дождя тишине, были слышны обычные городские звуки: отдаленный шум дорожного движения, сирены полиции, свист флаерных проводов.

Входная дверь открывалась. Я опробовала ее, хотя и пришлось делать все вручную. С веранды, между чернотой стволов сосен, виднелись, будто парящие острова, далекие огни города.

Я чувствовала себя глупо. Мне следовало уйти. В конце концов, неподалеку была флаерная платформа, всего лишь в полумиле в сторону трассы.

Есть кое-что, что мне следует вам рассказать. Не то, чтобы я солгала об этом, просто забыла упомянуть. Это касается моей матери, той, что подбросила меня Деду, когда я родилась. Что ж, я видела ее еще раз.

Мне было пятнадцать. Я тогда уже работала в команде Дэнни. Однако, власти Сената могут найти практически кого угодно, если этот кто-то заявлял права на деньги по своим пособиям, а я в то время их получала. Дэнни сказал мне тогда:

— Не нервничай. Смотри, они же пришли не из-за нелегальной работы. Они хотят, чтобы ты кого-то опознала.

С чего они взяли, что я смогу узнать? Я видела ее лишь в течение одного-единственного месяца после того, как покинула ее утробу.

Странная штука: я действительно узнала ее, когда увидела. Она была похожа на меня, только на двадцать лет старше. И она была мертва.

— Я же говорила, что-то может измениться, да?

Ее волосы были уложены высоко наверх, в башню из кос с вплетенными в них крупными серебряными блестками. Ее облегало длинное серебристое платье, и сложно было сказать, где заканчивается ткань, и начинается кожа. Но платье почти наверняка было

сотворено

из ее кожи, так что это была кожа, в любом случае. Глаза ее отливали зелено-голубым, изумруд и ляпис-лазурь.

Как в моих немых грезах, я завернула за угол… и встретила

ее

. Глаю. Вот она стоит и ждет.

— Что? — переспросила я.

— Твои обстоятельства изменились, разве не так? Не твои сексуальные наклонности. Я в курсе, что они неизменны. Ты хочешь увидеть его? — Мое сердце замерло, когда я столкнулась с ней, теперь оно выскочило, и я не могла произнести и слова. — Хм, — сказала она. — Вижу, хочешь.

Вернувшись в свою комнату, я обнаружила вечернее платье. То самое, которое было на мне в России, дополненное туфельками и браслетами.

Карточка лежала на кровати. Золоченая надпись — какой-то встроенный светящийся эффект, от которого слова блестели. Мероприятие проводилось в Комплексе Хэтфилд. Очередная вечеринка, на этот раз для нескольких избранных. Здесь будут присутствовать директор и Первое Подразделение, и, возможно, своим посещением почтит и основатель МЕТА. И им, очевидно, была

она

.

Мама, ты понимаешь, что ты настолько богата, что могла бы купить Сенат? Так что… я могу спокойно опубликовать свою рукопись.

Может, ты хочешь рассказать мне, о чем говорится в этой рукописи?

Этим утром появлялись посланники богов, Зои и Лили. Они парили над землей на своих флотбордах и опустились передо мной: их темные волосы обрамлялись золотыми солнечными бликами, их доски цепляли камни и полосы снега между натыканных повсюду сосен-копий.

— Привет, Лорен.

— Хай, Лор.

Зои и Лили выглядели как стройные девчушки с нежно-юной кожей, которая бывает в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет, только на вид они были постарше. Кожа обоих девушек была цвета шелковисто-медовой древесины. Цвет ее не менялся, как и цвет волос, разве что если бы они воспользовались красителем — молекулярным, не из пакета. Они, эти девчонки, не люди. Но и не жестянки.

— Что ты делаешь, Лор? — спросила Лили, кивнув головой в мою сторону. Сегодня она была в своем цилиндре с завязанными в хвостик волосами. На Зои было короткое платье без бретелек цвета морской волны. Они не ощущают здешнего холода, конечно.

Волосы Джейсона соответствовали схеме его цветосущности и были одного из оттенков бежевого, а кожу покрывал сильный загар…

Уже нет. Теперь волосы Джейсона цвета соли, а загар, если это он, сильно побледнел. Он худой. Довольно высок, тощ и неплохо выглядит, что не каждый сможет оценить. То есть, я это могу оценить, но его внешность непривлекательна. К его узкой фигуре приставлено странно пухлое лицо.

Я возненавидела его еще до встречи, еще в Книге. И в то же время, ведь он вышел из книги, во плоти он не казался полностью реальным. (Это извращение, но Верлис реальнее кого-либо).

Джейсона я встретила на пятый день после прибытия.

Сегодняшней ночью никто не провожал меня к нему. В конце концов, я поняла, что должна идти сама.

Нереальная автономия.

К тому времени на улице уже стемнело, так что фонари, огни кафе, баров и цветущих деревьев вовсю светили. Пара людей, недавно перебросившихся со мной дюжиной слов, помахали мне. Я подумала: «А они — люди, как и я? Или они принадлежат к тому,

иному виду

— роботизированные люди, очеловеченные роботы, — настоящие андроиды, возможно. Внешне — люди, а внутри — механизмы. Насколько они механизированы? Есть ли у них кровь, органы?» Я жалела, что не расспросила Глаю. И, одновременно, была этому рада.

Когда я начала переходить мост, я приостановилась, поглядев вниз на мощный металлический поток, несущийся к северу. «Теперь все так: что создано, то истинно. Что настоящее — нет».

В саду за мостом я остановилась у высокого черного кипариса. Над городом никогда не восходит луна, лишь несколько аккуратно разбросанных, очень ярких, возможно, электрических звезд. И Астероида тоже нет. Разумеется, пережившие апокалипсис не хотели бы такого напоминания.

Каждый раз, когда я говорила, что остановлюсь, мне приходилось начинать заново. Так было во всем. Я пыталась уйти, но пришлось возвращаться, пыталась сбежать — принципиально от него. Снова попадалась в сети, снова принадлежала ему. До следующей безнадежной попытки бегства. Старания не любить его доказали свою несостоятельность. Но и попытки перестать ненавидеть его — тоже. Любовь и Ненависть:

ненабовь

и

любисть

, говорила я. И вот сейчас я села записать то, что должно стать самой последней частью. Я заявляю так сейчас не потому, что опять намереваюсь бросить дневник, но потому что не верю, что мы сможем продержаться еще хоть сколько-то. Верю ли я в это? Нет. Неверие не способно противостоять судьбе. День выключения близок. Для всех нас. Так что лучше все записать. Это, конечно, лишь моя эгоистичная борьба за собственный след в истории; а, может, желание зафиксировать события достоверно. Первая жертва войны — это истина. И это война. Война между Человеком и Машиной. Между Небесами и Землей.

После того, как я завершила свою книгу словом «Конец», дверь в мои апартаменты произнесла мое имя. Я подумала: «Это придурок Эндрюуэст».

Но когда дверь стала снова и снова повторять мое имя, я решила, что, может быть, стоит глянуть на дверной монитор.

Почему я так решила? Любой из

них

мог просто войти. Хотя Верлис, как я для себя поняла, может вести себя так, будто он не может просто зайти. Это не галантность, это извращение.

Мой любовник вошел в мою комнату и нашел меня. Я не слышала, как он приблизился. Неожиданно — я помню свою безумную мысль, будто он возник из воздуха, — он уже лежал рядом со мной на покрывалах.

— Это твоя кровать или твоя ванна? — спросил он мягко. — Я в замешательстве: похоже, ты плаваешь в соленых водах.

— Это слезы. Я плачу.

— Правда? Так вот что происходит? А я уж было подумал, что это подступило море.

— Море, что всечасно преображается напрасно — всегда оно одно.

Послышалось жужжание, затем будто раскат грома, скала завибрировала. Небо все еще было темным, и тут полыхнула алая вспышка и стала набирать высоту, достигая стратосферы и оставляя за собой белую ленту.

Когда гром затих, отовсюду раздалось пение птиц в ветвях студеных сосен, но вскоре их поспешная музыка запнулась. Однако небо на востоке становилось серым. Им не пришлось бы ждать долго, чтобы продолжить свою песню.

— Не слишком ли просто? — спросила я вслух.

Да

, — ответил он. Ответ прозвучал в моей голове. Не совсем голос, и все же это Верлис, не ошибешься. И я подумала, что, возможно, эта телепатия всегда была частью наших бесед, даже если я никогда не замечала ее.

Нас обступали вековые сосны. Но даже когда птичий гомон затих, пыхтение робокоптеров колебало воздух и становилось все ближе и ближе, над нами хрустнула ветка. Тонкие лучи света шарили среди деревьев. Целый батальон фроптеров, вероятно, уже распознал, что за вершинами гор что-то произошло, и теперь они поднимались в воздух, как рой разъяренных пчел.

Вы не узнаете нас теперь. Я сама не узнаю себя. Я смотрю в зеркало и думаю: «Кто ты?» Странно, но с ним не так. Он все еще красив — мужчина, на которого вы, скорее всего, обернулись бы и после помнили долгое время. Если он в вашем вкусе. Но… вы никогда не узнали бы в нем Верлиса. Нет, никто из вас, даже его и мои враги,

особенно

они. Но я всегда узнаю его. Даже, когда он невидим. Даже тогда.

Где мы сейчас? Что ж, я не собираюсь этого записывать. Так что не ожидайте каких-то придуманных названий. Мы очень далеко от городов, в которых все начиналось. Или, возможно, мы за соседней дверью. Мы поступаем, как нам хочется. Мы свободны как птицы.

По вещанию не прошло ни одного сообщения об остальных. Луна остается загадочным светилом ночи, на которое однажды ступил человек и теперь к нему не приближается. На ней, разумеется, нет никаких станций. Астероид плывет по полуденному и сумеречному небу, напоминая нам всем, что однажды крыша неба может обвалиться… до сих пор этого не случилось. А роботы? Ох, проклятье. Как бы умно и безупречно они не были придуманы, с ними всегда что-то идет не так.

Мы могли бы изложить миру факты. Мы этого не сделали. И эта моя книга — «История Лорен» — я могла бы издать ее (это просто; мой любовник, в конце концов, мастер в манипуляциях с компьютерами). Но издам ли я ее? Не издам? Возможно, я просто запечатаю ее в какую-нибудь водонепроницаемую обложку и спрячу где-то, как она есть, рукописная и неразборчивая. В поезде, в самолете. Под полом. В глубинах океана.

Зачем же тогда я написала последние страницы и теперь пишу это?