Во времена древних наших князей, до времен еще великого Кия, на том месте, где ныне Санкт-Петербург, был великолепный, славный и многолюдный город именем Винетта; в нем обитали славене, храбрый и сильный народ. Государь сего города назывался Нравоблаг; он был храбрый полководец в свое время, ополчался противу Рима и Греции и покорял многие окрестные народы под свою область. Благоденствие и мудрые узаконения от времени до времени приводили владение его в цветущее состояние; счастье, разум и сила присвоили ему все по его желанию, и он утешался и был доволен, смотря на изобилие и спо-койство своего государства, ибо тишина и благоденствие народа составляли все его благополучие.

Он уже приходил в глубокую старость и не имел по себе наследника; того ради жертвовал Дидилии

[2]

, как богине деторождения, и просил от нее сына для наследования своего престола. Уведав сие, некоторая волшебница, которая имела великое несогласие с сильнейшим некоторым злым духом, вознамерилась мстить ему сим смертным, которого она положила произвесть сильным и храбрым. Приняв на себя вид пустынника, предстала Нравоблагу в то время, когда он домашним богам своим возливал на жертву молоко, и говорила следующее:

— Боги-властители над тобою, услышав твою молитву, посылают тебе сына, которого имя со славою возгремит во всей вселенной.

Потом подала ему два плода, коих красота и благовоние было неизъяснительно, с таким приказанием, чтоб государыня, его супруга, оные скушала, и, окончив сие, исчезла. Наполненный удивлением и радостью государь благодарил богов и вскоре исполнил завещание волшебницы. Плоды были употреблены в пищу, и Звенислава (так называлась Нравоблагова супруга) признавалась, что во всю свою жизнь ничего сладостнее их не кушала. После сего зачала она и по окончании обыкновенного времени родила сына, достойного себя и дара богов.

Между тем весь город находился о бремени ее в удивлении, ибо она уже была в довольных летах и так не надеялись от нее плода, а о предстании и обещании волшебницы не ведали.

До десятого года владения моего, — говорила голова Роксоланова, — государство мое находилось во всяком благополучии и тишине. Я часто ополчался противу неприятеля, искусством, силою моею и храбростью моих подданных всегда одерживал над ними победы, отчего распространил границы моего владения и наполнил землю мою богатством и всякими сокровищами. Благоденствие и жизнь моя и моих подданных кончились таким образом.

В мирное время моего княжения в прекрасный летний день вышел я некогда с супругою моею и с несколькими придворными сидеть на крыльце

[4]

моего двора; тогда подошли ко мне десять человек иностранцев, одеянные в белые одежды, украшенные цветами. Девять из оных имели на себе платье из тонкого и чистого полотна, а десятый, которого вид был прелестен и величествен, имел одеяние флеровое, сшитое и украшенное наинежнейшим образом. Сии странники объявили мне о себе, что они куш цы и странствуют по всему свету; причем просили моего себе покровительства и дозволения пробыть несколько в моем государстве. Я же, не опасаясь ничего и не предвидя своей погибели, принял их весьма благосклонно и, к пущему моему несчастию, велел им успокоиться в моем дворце. Жена моя потом просила меня, чтобы я сделал им благосклонность и посадил с собою за стол. Любя ее весьма много, не хотел я отказать в ее просьбе. И когда настало время ужина, приказал я пригласить их к моему столу. Влегон предстал мне только один (так назывался одетый во флеровое платье) и объявил, что другие — его рабы, а не товарищи и не могут иметь чести за одним столом сидеть с нами; итак, ужинал он у нас один. Во время стола Влегон говорил столь красноречиво и разумно, что я пленился его достоинствами; он был так прекрасен, что я описать не могу приятности лица его. Горячность и любовь ко мне княгини, супруги моей, нимало не позволяла мне сомневаться в ее верности; итак, я всегда выхвалял пред нею Влегона: о разуме и красоте его говорил с великим восторгом, не имея никакого подозрения, не смел обидеть ее и мыслью и думал, что любовь ее ко мне никаким прекрасным предметом разрушиться не может.

Наконец увидел, что я надеялся очень много: сердце ее не столько было твердо, как я об нем думал. Влегон с первого взгляда столько ей понравился, что она почувствовала к нему неизъяснимую горячность. Непритворное ее со мной обхождение претворилось в ласкательство и лести; я начал получать от нее необыкновенные приветствия, от которых страстное мое сердце раскалилось еще пущею к ней любовью; прельщенные глаза мои не могли разобрать ее притворства; наконец, сия же страсть моя начала производить во мне подозрение, ибо вся беседа, все обхождение жены моей состояли только с Влегоном. Всякая минута соединяла их перед моими глазами, но я, видя сие, думал, что еще начинается между ими любовь. Сколько ж тогда горестное мое сердце почувствовало муки, когда увидел я, что жена моя им до крайности прельстилась. Тогда, пришед в бешенство и ярость, определил всех сих иностранцев казнить; но, рассудя, что это для меня будет бесславно и порочно, выслал их всех из моего владения, чтоб тем удержать стремление моего несчастья; но сколько ж я тогда удивился, что отлучение Влегона не произвело в жене моей никакого смущения. Она казалась всегда быть довольною, и ни малейшего знака не показывалось в ней, чтобы она печалилась об отсутствии его. В таком случае все подозрение мое исчезло, и любовь усилилась еще больше в моем сердце. Я укорял сам себя, что имел подозрение на невинную мою супругу; итак, остался спокоен до того времени, которое открыло мне мутные и ослепленные любовью мои глаза.

Я называюсь Славурон, родился в городе, называемом Рус, и произошел на свет от людей бедных и не имевших почти пропитания; по рождении моем мать моя отдала меня на воспитание в дом к некоторой боярыне, потому что содержать ей меня было нечем. Госпожа сия не меньше была скупа, сколько и зла: иметь человека она желала, а кормить его не хотела; итак, живя у нее, не столько я ел, сколько был бит; и когда я плакал и просил пищи, тогда она меня била немилосердно, желая сделать во мне привычку, чтоб я в три дня ел однажды. В таком приятном упражнении препроводил я восемь лет и от толь изрядного воспитания потерял было образ человеческий, и начали было уже называть меня тенью; наконец, добродетельная моя воспитательница преставилась, и я наследил после нее продолжительную болезнь, которая в изнемоглом моем теле привела было и душу в изнеможение. Домом ее овладел брат ее родной, гражданин добродетельный и постоянный; причем оный, зная злой нрав своей сестры, первое имел старание, чтоб осмотреть всех ее служителей, между которыми и я находился. Вид мой ему понравился, он приказал иметь за мною смотрение и отдал меня для излечения к одному врачу. По счастию моему, сей врач не выдумывал тогда никакого лекарства и не испытывал его надо мною, отчего я поскорее вылечился; и когда собрал уже все потерянные мои силы, тогда хозяин мой взял меня от него. После чего, нашед во мне склонность к наукам, послал в Константинополь учиться на собственном своем иждивении. Я стоил ему на каждый год по целому серебряному таланту. На пятом году моего в науках упражнения получил известие, что благодетель мой скончался. Тогда-то, будучи я без всякого призрения и на чужой еще стороне, сделался прямо бедным и несчастным человеком. Все, что я ни выучил, затмило бы во мне отчаяние, если б учитель мой не обнадежил меня своим покровительством. Сей грек был весьма достойный человек и жил очень роскошно. Все его упражнение состояло в изведывании природы и в узнании сокровенных ее таинств, чему научал и меня. Я узнал от него философию, математику и историю и совершенно говорил греческим языком. Тогда учитель мой выключил меня из числа учеников, сделав по себе наследником всего его имения, и с этих пор содержал меня как родного своего сына. Итак, я, как будто бы предвидя мою судьбину, начал щеголять и носил такие платья, в какие одевались в городе очень мало. Нареченный мой отец вместо того, чтоб запрещать, радовался, глядя на меня, и случалось часто, что когда я одевался, тогда он сам мне прислуживал, любуясь на мое щегольство. Незлобивый мой нрав и несколько старанием его просвещенный разум вкоренили в него ко мне любовь; он почитал меня, как родного своего сына, и имел ко мне прямо родительскую любовь.

Но несчастье мое недолго мне позволило милостью его пользоваться. Благодетель мой преставился на третьем году после первого моего милостивца, и хотя я наследовал все его имение, но немало тому не радовался. Я сожалел о нем так, как о родном моем отце. Лишение его мучило меня несказанно, и сколько я ни старался развеселить себя, только никак не мог; он не выходил никогда из памяти моей, милости его глубоко были начертаны на моем сердце; одним словом, я столько о нем грустил, что весь город известен стал о том, и сколько приятели мои ни старались меня развеселить и сколько ни изыскивали способов к моему утешению, только ничто не могло утишить моей горести.

Во время сей моей печали объявлено было в городе, что на другой день будет казнь многим несчастным пленникам. Горесть моя не позволяла мне идти на такое плачевное позорище; но не знаю, какая-то тайная сила принудила меня туда следовать; итак, пошел я на другой день на лобное место, на коем производилась казнь; и едва туда пришел, то вдруг глаза мои и сердце поразились ужаснейшим видением. О боги! и теперь еще без слез вспомнить не могу, между несчастными узниками увидел я моего отца, ожидающего себе лютого окончания жизни. Всещедрые боги! Для чего вы тогда не извлекли и моей души? Прости мне, храбрый незнакомец, что слезы, катящиеся невольно из очей моих, прерывают мое повествование (потом, обтерши глаза, продолжал он следующим порядком). Едва я его в таком состоянии увидел, кровь моя замерзла, и холодный пот, выступя на мое тело, лишил меня употребления чувств; я упал без памяти, и друзья мои вместе со мною, увидя оное, старались мне помогать и привесть меня в прежнее чувство. Как скоро я очнулся, то первое мое старание было, чтоб броситься избавлять моего отца, но уже было поздно, лютые звери растерзали тело его на части. Увидя оное, поднял я ужасный крик, клял судьбу, виновницу моего несчастья, проклинал осудивших его на казнь и воплем моим обратил на себя глаза всего народа. Приятели мои, желая меня спасти от большого непорядка, силою увлекли меня в мой дом. По излиянии многих слез и по долгом терзании просил я одного из моих друзей, чтоб постарался он достать мне список всех растерзанных в тот день невольников; он мне скоро оный принес, и я нашел, что все они пленены были в морское сражение, в числе которых и отец мой был. По приведении их в Константинополь приказал кесарь всех тех погубить, которые не примут оружия против славян, его неприятелей. Отец мой, будучи верным сыном отечества, пожелал лучше лишиться жизни, нежели поднять оружие противу своих однородцев, и так умер с прочими, последовавшими в том ему. Тогда-то остатки крепости моей исчезли: советы друзей моих не подкрепляли более моего духа, я вдался в неописанную горесть и дошел до отчаяния, отдал все мое имение бедным людям и потом хотел удалиться в пустыню. Предприятие мое желал я расположить порядочно, чего ради с верным моим приятелем, на которого дружество я надеялся, завсегда хаживал из города в не весьма отдаленную рощу, в коей, прохаживаясь, советовал или располагал мое намерение.

Некогда возвращался из оной, услышал я, что кличут меня моим именем; я, оглянувшись назад, увидел почтенного вида старуху, которая, поклонясь мне низко, сказала следующее:

— Не поставь, пожалуй, в дерзновение, что я помешала тебе идти; ты хотя меня и не знаешь, только я тебе всегда была приятельница, которая желала тебе завсегда хорошего; я недавно известилась о твоем несчастье и намерении; отчаяние твое произвело во мне сожаление, и я не могла преминуть, чтоб не сообщить об оном брату моему, о котором уверяю тебя, что он человек, довольно знающий мирские суеты и случающиеся в жизни перемены; он, будучи человек мягкого сердца, тронулся твоим несчастьем и просил меня тебя с ним познакомить. Я, ведая, что ты людей добродетельных и сведущих почитаешь и любишь, обещала ему оное; итак, прошу тебя не оставить моей просьбы и удовольствовать желание моего брата.

Славен, родоначальник и праотец первых славянских князей, знаменитый именем и преславными делами, был первый, по нашим древним летописцам, который пресе-лился со своим народом из Азии в Европу и построил в память имени своего город Славянск, поблизости того места, где потом построен нынешний Новгород. Сей государь, утвердя новую свою столицу покорением соседственных народов, получил имя великого воина и славного обладателя. Неизвестно, имя ли его собственное или слава дел его снискала подданным его нарицание славян; ведомо только это, что как при нем, так и при Потомках его храбрые славяне подтверждали имя свое множеством преславных побед и подвигов.

Потомство сего князя процветало завсегда славою храбрых дел и распространило свои завоевания наподобие древних римлян. Все государи искали их союза и почитали Славянск таким городом, где самая храбрость обитает. Один из сих потомков Славеновых, именем Богослав, любя мир и ненавидя брани, прославился более всех своих предшественников, ибо он был столько добродетелен, что подданные его еще вживе начали его обожать, думая, что человек не может иметь таких высоких качеств, какие имел сей князь. Со вступления своего на престол не пролил он ни одной капли крови подданных своих, ниже воевал со своими соседами, почитая такое дело зверством и думая, что человек более бесславится сим, нежели прославляется. Благочестие его было примером его подданным: он был со всеми искренен, кроток и приветлив, но наипаче всего правосуден, щедр и странноприимлив, любил науки й художества и украшал свою столицу всякими великолепиями и достопамятностями, награждал достоинства и заслуги щедро, а пороки и преступления человеколюбно наказывал; повседневно пекся о пользе и тишине своих подданных, которых почитал не невольниками, но чадами своими; и наконец до того довел благоденствие их, что не находилось ни одного такого человека во всей его державе, который бы жаловался на скудость.

Ибо в государстве его заведено было премножество разного рода заводов и фабрик, на коих делали всякие вещи, какие только были в употреблении в тогдашнее время. Инде ткали парчи, бархаты, штофы и другие шелковые материи; там делали сукна, полотна и все то, что человеку для одеяния потребно; в других местах выкапывали из земных недр разные металлы и по очищении их делали из оных всякие дорогие сосуды и орудия для великолепия и пользы всенародной. Одним словом, не было такого искусства, которое бы в сей благополучной державе могло уйти от рук тщательных ее обитателей: и малый и старый были тамо в деле, которое сходствовало с их силами и знанием. Все содержатели таких заводов и фабрик платили государю подать, которая весьма увеличивала его сокровище, а им была нимало не отяготительна. Люди там не имели нужды в чужестранных товарах, ибо все нужное имели дома, а иностранцам тогда только давали деньги, когда от них хотели научиться какому-нибудь новому мастерству. Мод и откупов между ими не было, роскоши там не знали и также лености, ибо людей, впадавших в сии пороки, жестоко там наказывали. И так всякий у них, работая, наживал себе довольный хлеб и не имел нужды в чужой помощи. Одни только увечные и дряхлые прибегали ко княжеской щедрости и, получив себе от него довольное пропитание, отсылались в больницы и пустынножительства.

Я называюсь Видостан; отец мой был царь некоторой части Индии; царствование его текло весьма спокойно, и все его увеселения составляли книги, которых он собрал превеликое множество, да еще я, ибо он любил меня тем наипаче, что не имел других детей, кроме меня. Охота моего родителя к чтению как будто бы по наследству вселилась и в меня, но с большим его пристрастием. Некогда, будучи в нашем книгохранилище и пересматривая книги, нашел я такую, коей письмена были для меня незнакомы, хотя я и много знал языков. Любопытство мое, будучи прельщено сею новизною, понудило меня искать в других книгах сей изъяснения. Я начал снова перебирать все книги и по счастью моему нашел скоро другую в подобном ей переплете.

Развернув ее, увидел я, что это словарь ассирийского языка, которого я не знал. Буквы его сходствовали во всем с теми, коих я в объявленной книге не разумел. Сей случай заставил меня искать такого человека, который бы мог меня научить сему наречию, что мне в скором времени и удалось.

При дворе отца моего находился один халдеянин, который совершенно разумел этот язык; он охотно соглашался меня ему учить, но объявил мне притом, что сей язык весьма труден и скучен для учения. Сие несчастное объявление, хотя от желания моего меня и не отвратило, но для охотнейшего в нем упражнения подало мне мысль пригласить к тому сего мерзкого карла, которого щедрость моя извлекла из бедности и из самого низкого состояния в великолепнейшее, ибо он был сын конюха моего двора; он мне понравился по причине малого своего роста и черного цвета, ибо он был родом эфиоп. Сей мурянин, став осыпан моими благодеяниями, заплатил мне наместо благодарности злом. Но я, любя его чрезвычайно, не примечал злобных его склонностей и старался его делать соратником во всех моих упражнениях; и так начал с ним учиться вместе и ассирийскому языку. Я учился ему не более года и завсегда перестигал Карачуна, который, от лености ль то или имея тупее моего понятие, весьма учился медленно.

Первые плоды моего учения употребил я на прочтение объявленной мною книги; и хотя по причине малого моего в нем упражнения не мог я разуметь в ней всех слов, но недостаток сей награждал я помощью найденного мною словаря. Первые мои взгляды упали на приложенный к сей книге лист, который различествовал от прочих золотым начертанием букв; в оном предлагал первый книги сей хозяин, который, как видно по его изъяснениям, был весьма добродетельный человек, что книгу сию и с нею объявленный мною словарь нашел он в земле, копая колодезь, и, усмотря в ней великую важность, скрыл ее и пользовался ею при нужных только случаях. Напоследок, усмотря приближение своей кончины, не рассудил за благо оставить ее своим детям, в которых видел он более пороков, нежели добродетели, опасался, дабы они не употребили ее во зло, ибо она заключает в себе науку кабалистику, которая владетелю ее подает способы делать все то, что ему ни вздумается. Сия-то причина и побудила было его сжечь ее, но, усмотря, что огонь ее не вредил, бросил он ее в свинцовом ковчеге в море; но когда и вода отказалася ее потопить, то он определил ее, и с нею вместе словарь, закопать в пустом месте в землю, присовокупи к ней свое завещание тому, кому по случаю попадется она в руки, чтоб он не употреблял ее во зло другим, а в противном случае угрожал наказанием, которого просил ему от богов.

Сие объявление, — продолжал Видостан, — заставило меня с жадностью и великим вниманием прочесть сию книгу. Я нашел в ней наставления делать всякие невозможности, какие только можно вздумать, и покорять природу своим хотениям. Узнав о сем, захотелось мне учинить некоторые малые опыты; видя же, что все стихии воле моей покоряются, уверился я совершенно в стариковом объявлении. Сие понудило меня скрывать ее ото всех; побуждение такое весьма спасительно для меня было, но невоздержность моя и несозрелый разум в тайне сей мне изменили.

Сие крылатое чудовище, — продолжал Видостан, — подхватя его, поднялося столь высоко, что он потерял из виду землю, и летело столь быстро, что скорое стремление воздуха и притом ужас захватили у него дыхание и лишили чувств. Напоследок, когда он опамятовался, то увидел себя на пространной каменистой степи, коей конца не мог он усмотреть. Сие зрелище в таковой привело его страх, что он опять упал в обморок. Наконец, пришед паки в чувство, стал он рассуждать, что ему зачать в сей крайности; сие размышление завело его в глубокую задумчивость, из которой извлекло его стенание. Он оглянулся туда, откуда оное происходило, но только не мог ничего усмотреть, что страх его еще более умножило. Между тем стенание продолжалося, к коему мало-помалу Вельдюзь привыкая, осмелился напоследок уведать его причину.

Чего ради, следуя на сей жалобный голос, пришел он к зеленому камню, на котором сидела преужасной величины ядовитая жаба. Камень, который она покрывала, трепетал под нею и, испуская стон, произносил иногда жалобы человеческим голосом. Сие чудо опять привело в ужас Полотского князя, однако ж любопытство его одержало над оным верх. Отважился он изведать сию тайну, но не знал, каким образом то учинить; сомневался он спрашивать о том у камня, думая, что он ему ответствовать не может, хотя и произносил некоторые слова на персидском языке, но другой дороги к узнанию сего чуда ему не оставалось. Персидский язык он разумел, и так не трудно ему было на оном изъясниться, чего ради, приступая к нему, спросил у него, что он такое и о чем приносит жалобы.

— Я был подобный тебе человек, — ответствовал ему камень, — и жалуюсь на несчастное мое состояние, в которое привел меня лютый волшебник со всеми моими подданными. Ежели сердце твое, — присовокупил он, — удобно к жалости, если человеколюбие природно тебе, незнакомец, так избавь несчастного владетеля от сего ужасного бремени, которое его терзает и очарование его удерживает.

— Как же я могу это сделать? — спросил его Вельдюзь, коего робость при каждом камневе слове усугублялась.

— Это нимало не мудрено, — ответствовал ему камень, — вооружись только бесстрашием и сбрось с меня ужасную сию жабу.

Несчастья Вельдюзевы тронули меня и возбудили во мне к нему любовь и сожаление. Я вознамерился ему помочь, чего ради и прибегнул к кольцу, которое ты видишь у меня на руке; я его сделал помощью моей книги; оно заключает в себе такого духа, который уведомляет меня обо всем, о чем я ни спрошу. Сей дух, будучи мною вопрошен о неприятеле твоего зятя, ответствовал мне, что, хотя об нем он и ведает, но не смеет мне объявить. Я хотел у ведать о сем от моей книги, но и она мне то же ответствовала, прибавляя к тому, что сделано на тайну сию такое заклятие, которому и сам князь духов противиться не в силах. Не мог я подумать на Карачуна, ибо привидение его, заколотое и сожженное мною, обнадеживало меня, что нет его более на свете, почему я и заключил, что это был другой какой-нибудь волшебник.

Между тем дня через три после моего приключения некто из придворных моих объявил мне, что, прохаживаясь в роще вне моего дворца, сошелся он с молодым человеком, который, выспрося у него о господине замка, просил его уведомить меня о себе и испросить дозволения пред меня предстать, объявляя притом, что в помощи моей имеет он превеликую нужду. Человеколюбие мое склонило меня тотчас согласиться на его просьбу; я приказал его привести к себе, что в тот же час и исполнено было. Как скоро он ко мне вошел, то, повалясь ко мне в ноги, просил себе моего покровительства. Я, его подняв, обнадеживал моею дружбою и просил его сказать мне, в чем ему могу услужить. На что он мне ответствовал, что историю свою желает мне рассказать наедине, чего ради, приведши его в свой кабинет, просил его вторично рассказать мне свою повесть, в чем он меня тотчас и удовольствовал.

Я называюсь, — говорил он мне, — Хитран; отечество мое Китай, а жизнью моею одолжен я богдыхану. Я был один сын у моего отца и был бы завсегда благополучен, ежели б не имел у себя сестры, которая всему моему несчастью причина. Не удивляйся, государь, — примолвил он, — моим словам: последствие моей повести докажет тебе, что я имею причину так говорить.

Сестра моя, — продолжал он, — именем и свойствами Леста, имела у себя многих женихов подданных и союзных нам государей, но только не хотела ни с кем из них вступить в брак. Я вопрошал ее иногда о причине ее отвращения к замужеству, на что она ответствовала мне одними только слезами. Но некогда, вздыхая, мне говорила, что она и сама любит, но не из тех кого-либо, которые к ней сватаются, а такого, который о любви ее к себе ничего не знает и, может быть, сам прельщен уже другою. Я, не зная совсем, о ком она говорила, спрашивал ее, кто он таков, и дозволяет ли его состояние вступить ей с ним в супружество. «О, я-то и причина моей горести, — отвечала она, — что не могу я ласкаться иметь его моим мужем, но что касается до его состояния, то он такого же знатного рода, как и я, и столь прекрасен, как ты». По сих словах она закраснелась и потупила глаза свои в землю. Я старался дойти мысленно до того предмета, которым сердце ее воспламенилось, но не мог ни на кого помыслить по тому описанию, какое она мне сделала.

Между тем проходил тот день, в который мысли ее, к моему несчастью, открылись. Я был влюблен в дочь первого министра моего родителя; любовь моя была до тех пор тайна, но тогда открылась она к неблагополучию нашего дома. Некогда прохаживался я с моею любовницею в саду нашего дворца; наконец, походя довольное время и устав, вошли мы в пещеру, которая разделялась на несколько покоев. В одном из оных отдыхая, начал я любовнице моей изъяснять жар моей любви: обыкновенные речи любовников, ласкающихся к своим любезным. Долго бы я пробыл в сем упражнении, если бы причинившийся стук в другом покое пещеры не пресек моих удовольствий и не принудил туда пойти, дабы уведать оного причину. Немало я удивился, увидя сестру мою, лежащую там в обмороке. Не приписывая ничему, кроме болезни, сей ее припадок, стал я помогать ей и стараниями моими привел ее вскоре в прежнее чувство. Когда она опамятовалась, то, пролив наперед несколько слез, начала мне выговаривать нежным образом за приключение ей сего припадка, приписывая оный любви моей к такой особе, которая недостойна моей горячности, имея ниже моего состояние. Слова ее не инако я счел, как действием ее честолюбия и гордости, но оные были действием наипозорнейшей страсти, гнуснейшей обоих сих пороков.

Сие приключение принудило нас оставить сад и возвратиться в покои нашего дворца, куда должен был я проводить по благопристойности сестру мою. Во время нашей дороги старалась царевна отвратить меня от моей обладательницы всеми силами, то опорочивая любовь мою к ней, то охуждая качества ее и поступки. Напоследок видя, что я не соглашаюсь с ее желанием, сказала мне сердитым голосом, что она не потерпит, дабы я посрамил нашу породу толь низким союзом, и тот же день откроет нашему родителю о моей любви. Сказав сие, ушла она от меня поспешно и точно в самый тот день объявила богдыхану о моей страсти. Но родитель мой, призвав меня к себе и услышав о сильной моей любви, смягчась притом моими слезами и просьбами, соизволил на мое желание, чтоб я совокупился браком с моею любезною, хотя и вознамерился было сперва женить меня на дочери некоторого союзного нам государя.

Принеся ему тысячу благодарений, вышел я от него в превеликом восхищении и побежал к моей любовнице для сообщения ей сей радостной ведомости. Препроводя с нею несколько минут в беспрерывных восхищениях, вздумалось мне пойти к моей сестре, чтоб огорчить ее сею ведомостью и наказать за то, что она хотела меня разлучить с моею любезною.

Сей богатырь не столько славен своею силою, как хитростью и забавным нравом. Родился он в Порусии, в доме первосвященника Ваидевута. Богатырь киевский Чурило Пленкович между прочими благодеяниями дому жрецову включил и сие. Словом сказать, месяцев через девять после отсутствия Чурилы первосвященник долженствовал для сокрытия стыда своего объявить всенародно, что Прелепа имеет тайное обхождение с богом страны той Попоензою, или Перкуном. Обрадованный народ приносил благодарные жертвы пред истуканом сего за столь крайнее одолжение стране своей, и при сем празднестве Ваидевут умел умножить суеверие порусов, заставя идола дыхать огнем и возгласить, что по особливой вере избранных порусов (и как легко догадаться) за частые и изобильные дары и жертвы он, Попоенза, доставляет им от плоти своей непобедимого защитника, который во чреве уже Прелепы, имеет родиться чрез неделю и назван быть Алеса Попоевич

[23]

.

Неудивительно, что жрец отгадал столь не ложно о поле обещаемого, ибо оный родился уже за два дня пред оным провещанием. Народ недоумевал, чем возвеличить признание свое к Перкуну. Назначен сход под священным дубом, предложено: чем наилучше угодить богу — хранителю порусов, и как почтить супругу его Прелепу? Мнения, голоса и споры началися. Всяк хотел иметь честь выдумать лучшее средство. Народ разделился на стороны. Предлагали, возражали, сердились и готовы были драться с набожнейшим намерением. Одни уверяли, что ничем так богу угодить не можно, как выколоть Прелепе глаза; и догадка сия, как ясно видимо, была самая острая, то есть, что слепая Прелепа не будет прельщаться мирским, следственно, не подаст причины супругу своему к ревности, удобно могущей навлечь гнев его на всю страну. Другие, завидующие столь разумному вспадению и не могшие выдумать лучшего, кричали решительно, что сие богохуление есть, и что предлагающих следует сожещи. Иные, кои были поумнее и кои ненавидели жреца, говорили, что надлежит Прелепу принесть на жертву пред истуканом Перкуна, понеже сим средством учинится она бессмертною. Все голоса имели своих последователей, все кричали вдруг и порознь, и однако из того не выходило меньше, как погибель Прелепина. Ваидевут должен был дать знак к молчанию, повиновались ему.

— Вы как простолюдины, — вещал он важно, потирая седые усы, — не ведаете совета и намерения богов.

Признались в этом чистосердечно и верили, что он говорит правду. Жрец открыл им, что он, как собеседник богов и ходатай у оных за народ, точно скажет им, что предприять следует.

— На острове Солнцеве, — продолжал он, — то есть на том острове, где солнышко имеет баню и ходит омывать пыль повседневно, лежит камень, и на оном камне написано, что подобает Прелепу и с рожденным от нее сыном отвести в храм Перкунов, назначить им особливый покой, сделать жертвенник и приносить в новолуние изобильные жертвы.

Во время неверия Владимир имел множество жен, между которыми была у него болгарыня, именем Милолика, чрезвычайной красоты, как то можно усмотреть из описания о сей, ибо имела она очи сокольи, брови собольи, походку павлиную, грудь лебединую, и прочая. Довольно, что не было ее краше во всю землю Русскую, во всю колесницу поднебесную, и следственно, возлюбленнее для своего супруга. Она взята была в плен близ столичного города отечества своего Боогорда волжскими разбойниками во время прогуливания с своими мамками, няньками и сенными девушками и для великой красоты доставлена к Владимиру, который с первого взгляда столь заражен стал прелестьми ее, что предпочел ее всем женам своим и свободил всех 800 наложниц, заключаемых для него в Вышграде, чем и приобрел сердце гордой сей красавицы. Дни текли в совершенной радости; прешедшие победы принесли богатства; мир умножал изобилие; подданные любили своего государя, и сей обращал к ним все рачение и милость, ибо покой души его происходил от сердца, удовлетворенного любовью. С сего обстоятельства начинается повесть.

Седящу Владимиру со своею княгинею Милоликою, со своими боярами, в своих теремах златоверхиих, за столами дубовыми, за скатертьми браными, за яствами сахарными, понеже день тот был торжествуем в воспоминание славной победы над греками. Внезапно послышан стал глас рога ратного. Великий князь прикручинился, сложил свои руки ко белым грудям и думал крепку думушку. От сего бояре приуныли все, буйны головы повесили. Один лишь Святорад, воевода Киевский, не уныв сидел; он встает, поднимается из-за стола дубового, не допив чары зелена вина, не доев куска сахарного; он подходит к князю Владимиру, преклоняет чело до полу и говорит бодрым голосом:

— Ты гой еси, наш батюшка Владимир-князь, Киевское Солнышко Всеславьевич! Не прикажи казнить-рубить, прикажи слово вымолвити! Отчего ты, государь, прикручинился? О чем ты так запечалился? Будет и пришла чудь поганая под твой славный Киев-град, разве нет у тебя рати сильныя? Прикажи, государь, послать опроведати, кто смеет наступать на землю Русскую?

На сие ответствовал ему великий князь с улыбкою:

— Благодарю тебя за твое о мне усердие. Я запечалился не от ужаса: побивал я войски сильные, разорял я грады крепкие, не один царь пал от рук моих, мне война уж принаскучила, мне жаль вас, моих подданных; я хотел прожить с вами мирный век, не хотел я лить крови человеческой; но когда так учинилося, пошлите опроведати двух сильных витязей, кто смеет стать перед Киевом? Кто смеет трубить ко Владимиру? На бой ли он зовет или тешится?

Я рождена от Болгарского князя Богориса и Казарской княжны Куриданы Чуловны в городе Жукотине, где в летнее время родители мои обыкновенно провождали по нескольку месяцев. Сей город лежит на луговой стороне реки Волги и тем доставляет великие выгоды к разным забавам: рыбные ловли и звероловство по рощам на берегах волжских были лучшею утехою моей родительницы, а особливо когда она нередко принуждаема была вести дни без Богориса, отзываемого войнами противу неприятелей.

Случилось некогда, что обры объявили нам войну; родитель мой не хотел дожидаться впадения их в свои области и предварил оных наступлением. Куридана, мать моя, искала разгонять грусть свою обыкновенными своими охотами. Сети закинуты были чрез всю ширину Волги, гнали рыбу болтами во многочисленных лодках. Сама мать моя плыла впереди на позлащенной ладье, со всеми придворными и телохранителями. Вдруг на другой стороне реки стоящие горы расступились надвое с превеликим треском, и из отверстия появился дивий муж, едущий на двух крылатых конях в колеснице, сделанной из стали. Он слетел прямо на воду и ехал по реке, ровно посуху, прямо к ладье княгининой. Тотчас послали у него спросить, откуда он и как смеет подъезжать к лодке княжеской без доклада? Но сей дивий муж был превеликий чародей, который до тех пор никому не показывался и известен был только по производимым лютостям; он дунул на посланную лодку и перевернул оную вверх дном, так что людей едва спасти могли. По сему враждебному поступку вся стража княжеская пустила в него тучу стрел, но оные, не долетя до него, обращались назад и падали переломленные в воду. Чародей приближался, все пришли в великий ужас; он одним словом остановил ладью, и руки гребцов учинились недействующи. Вступив на ладью, открылось его намерение, что он хотел похитить княгиню, мать мою, ибо он тотчас бежал к ней с распростертыми руками. Но сколько раз приближался, толико ж раз отвергаем был назад и коверканьем своим оказывал, что его невидимый огонь опаляет. Он ворчал некие варварские слова, коих никто разуметь не мог, и кои, конечно, были волшебные, но ничто не помогало; он стал на колени и изъяснял матери моей жестокость к ней любви своей, обещал ей тьмы утех, владычество над всем светом, если предастся в его руки, что может учинить снятием с себя талисмана. Сей талисман имела Куридана на шее, повешенный при рождении ее от некоторой благодетельствующей волшебницы; и, услышав, что оный защищает ее от похищения, подумала, не может ли оный удалить прочь сего мерзкого чародея, вынула она оный наружу и поставила противу глаз его. Чародей переменился в лице, страшные синевы покрыли оное, пена била из рта его. Он усилялся воспротивиться, но ударен был о землю, после чего, вскоча, делал великие угрозы.

— Не думай, — говорил он, — чтоб спаслась от рук моих: я принужу твоего супруга предать тебя во власть мою! Я пошлю такие казни на землю вашу, кои довольно отмстят твое презрение и поспешат моим желаниям! Верь мне: я клянусь Чернобогом, что или погибну, или достигну моего намерения! Вскоре увидят меня пред стенами Боогорда.

Проговоря сие, воскрежетал он страшно и исчез со своею колесницею.

Куридана возвратилась в великом ужасе и не смела долго медлить в таковом страшном соседстве; она переехала того ж дня в укрепленный город Боогорд и не смела выходить из теремов своих.

Я хотя имел отца и мать, но в самом деле не рожден я моею родительницею. Потому что она, будучи мною беременная, во время путешествия от нападших разбойников получила удар саблею по чреву, так что я выпал недоношенный из умершей моей матери. Причем и родитель мой убит. Я погиб бы, если б великодушная волшебница Доб-рада не спасла меня, как сказывала она мне сама о том. Я воспитан ею на острове, где она имеет свое жилище, и остров сей находится на самом южном пупе земли

[29]

. В младенчестве моем поили меня львиным молоком и, с тех пор как я себя помню, не давали мне просыпать ни утренней зари, ни вечерней, меня заставляли кататься тогда по росе и после обмочали в водах морских. Чрез сие воспитание получил я таковую силу, что шести лет мог выдергивать превеликие дубы из корня. Шесть белых старичков обучали меня всем известным семидесяти двум наречиям, звездоблюстительству и воинским приемам, так что пятнадцати лет имел я счастье на опыте пред самою Доб-радою отбить шесть мечей моих учителей и не допустить ни одного на себя удара. За сие получил я от моей благодетельницы сии латы, кои на себе ношу, и коих ношение сохраняет от всякого вреда, как обыкновенного, так и сверхъестественного. Я повергся к ногам моей благотворительницы, приносил благодарность в чувствительных выражениях и просил, чтоб не лишала меня на всю жизнь мою своего покровительства.

— Добрыня Никитич, — сказала она мне, — сие будет твое имя; ни ты не видал своих родителей, ни они тебя, и ты не рожден своею матерью, как уже известно тебе; посему боги, никогда не оставляющие чад праведных родителей, вручили мне тебя и повелели мне быть твоею матерью. Посему по имени моем имеешь ты называться Добрынею, и отчество твое да будет от побед, кои ты совершишь в жизни своей; ибо ведаешь, что по-гречески Никита значит победителя. Днесь вступил ты в возраст, способный ко всяким предприятиям, и осталось мне докончить воспитание мое только одними сими заповедями. Никогда не отступай от добродетели, ибо, уклоняясь от оной, утратишь ты милость богов, покой души своей и учиниться неспособен к великим подвигам. Во-вторых, не меньше первого наблюдай: видя слабого, насильствуема сильнейшим, не пропускай защищати, понеже не помогающий ближнему не может ожидать и сам помощи от богов. Наконец, третье: как получил ты благодеяния от меня, женщины, покровительствуй всегда нежный пол в гонениях и напастях, для того что тем умягчится твой нрав, легко могущий ниспасть в зверство

Потом подала она мне перстень.

— Во всякое время, когда тебе понадобится конь, — продолжала Добрада, — потри только по оному и пройди три шага вперед; тогда оглянись назад — и увидишь коня богатырского, который будет служить тебе верно во всю жизнь твою.

Приняв сие наставление и подарки, пал я к ногам ее и приносил мое благодарение. Она повелела мне с того ж дня начать в свете мое странствование, искать меча Сезострисова и не прежде основать жилище себе, как убью великого очарованного исполина. После сего повелела она мне сесть в лодку, имеющую меня отвезти на матерую землю. Лодка сия была пречудная. Я нигде не видывал подобной, ибо плыла она не на веслах, а посредством одной растянутой холстины. Сама волшебница села со мною во оную; мы поплыли. Ветры никак не могут дуть столь быстро, как лодка, рассекающая валы океана, везла нас. Сладкий сон овладел мною, и, проснувшись, я увидел себя одного на прекрасной долине близ великого города. Горесть объяла меня, когда узнал я, что Добрада оставила меня собственным моим судьбам и сложила свое о мне попечение. Я любил ее, как родную мать, и не мог удержаться от слез. Близлежащий лес отзывался восклицаниям моим и разносил имя Добрады. Но не пришла, и я долженствовал размышлять о предыдущем состоянии. Мне захотелось испытать силу перстня моего; я потер оный и, отшед три шага вперед, оглянулся назад. Конь красоты невообразимой появился стоящ и оседлан прибором цены несчетной. Золото и камни самоцветные, редких вод, составляли вид великолепный. Сабля и копье висели сбоку седла. Обрадовался я чрезвычайно. Подошел к коню, гладил и ласкал оного, и конь припадал предо мною троекратно, в знак своей покорности, на колена передних ног. Я снял саблю, обвязал оную на себя, взял копье в руку и сел в седло. Не можно изобразить, какую почувствовал я тогда бодрость в себе. Мышцы мои напряглись, и казалось мне, что я в состоянии был сразиться с войсками целого света. Конь подо мною ржал, пускал из ноздрей искры, прыгал и ждал лишь приказания, чтоб пуститься чрез долы, горы и леса.

Есть ли у нас на Руси богатырь, кто бы вышел силой со мною померяться и на булатных мечах переведаться?

Так перед ратью половецкою кричал великан Баклан-богатырь. А у того Баклана голова была, что пивной котел; брови, что щетина; борода, что камыш: ветер в нее дунет — инда свисту пробежит. В руке у него был меч-кладенец, такой широкий, что на нем хоть блины пеки; а всех его доспехов ратных, когда он их снимал с себя и складывал на телегу, три пары волов и с места не могли тронуть.

— Что ж, или нет бойца со мною переведаться? — крикнул-гаркнул Баклан-богатырь громче прежнего. Все князья и воеводы и храбрые могучие витязи приумолкли и дух притаили: все знали нечеловечью силу бакланову и слыхали про него молву, что он-де одним пальцем до смерти быка пришибает. Вот и выискался из обоза Укрома-табунщик, стал перед князьями и воеводами и повел к ним слово:

— Государи князья и воеводы! не велите казнить, а дозвольте мне речь говорить. В прежние годы бывалые важивалась и у меня силишка: случалось, медведишка ли, другой ли косматый зверь повстречается — мне его сломать, как за ухом почесать. Благословите, государи князья и воеводы, и на этого дикого зверя руку поднять.

Вот князья и воеводы и сильные могучие витязи пожали плечами и ответили Укроме-табунщику, что если он на белом свете нажился и богу во грехах своих покаялся, то они ему на вольную смерть идти не мешают. И пошел Укрома-табунщик на великана. Баклан же богатырь только его завидел — и засмеялся молодецким хохотом, инда у воевод и витязей в ушах затрещало:

В старые годы, в молодые дни, не за нашею памятью, а при наших дедах да прапрадедах жил-был в дремучих лесах во муромских страшный медведь, а звали его Костолом. Такой он страх задал люду православному, что ни душа человеческая, бывало, не поедет в лес за дровами, а молодые молодки и малые дети давным-давно отвыкли туда ходить по грибы аль по малину. Нападет, бывало, супостат-медведь на лошадь ли, на корову ли, на прохожего ли оплошалого — и давай ломить тяжелою своею лапою по бокам да в голову, инда гул идет по лесу и по всем околоткам; череп свернет, мозг выест, кровь выпьет, а белые кости огложет, истрощит да и в кучку сложит: оттого и прозвали его Костоломом. Добрые люди ума не могли приложить, что это было за диво. Иные говорили: это-де божье попущение, другие смекали, что то был колдун-оборотень, третьи, что леший прикинулся медведем, а четвертые, что это сам лукавый в медвежьей шкуре. Как бы то ни было, только хоть никто из живых не видал его, а все были той веры, что когда Костолом по лесу идет — то с лесом равен, а в траве ползет — с травою равен. Горевали бедные крестьяне по соседним селам; туго им приходилось: ни самим нельзя стало выезжать в поле на работы, страха ради медвежьего, ни стада выгонять на пастьбу. Сильных могучих богатырей, Ильи Муромца да Добрыни Никитича, не было уже тогда на белом свете, и косточки их давно уже сотлели; а мечи их кладенцы, сбруи ратные и копья булатные позаржавели: так избавить крестьян от беды, и очистить муромский лес от медведя Костолома было некому.

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Прошло неведомо сколько времени, а медведь Костолом все по-прежнему буянил в лесу муромском. Вот забрел в одно ближнее к лесу селение высокий и дюжий парень, статен, бел, румян, белокур, лицо полно и пригоже, словно красное солнышко. Все девицы и молодицы на него загляделися, а молодые парни от зависти кусали себе губы. За плечами у прихожего была большая связка с товарами, а в руках тяжелый железный аршин, которым он, от скуки, помахивал, как павлинным перышком.

— Здравствуй, добрый молодец, — повел с ним речь Вавила, сельский староста, — издалека ли идешь, куда путь держишь?

— Не больно издалека, дядя: города я Коврова, села Хворостова, прихода Рождества Христова; а путь держу к Макарьеву на ярмарку.

— Ас какими товарами, не во гнев тебе будь сказано?

Начинается сказка от сивки, от бурки, от вещей каурки; рассказывается не сзади, а спереди, не как дядя Селиван тулуп надевал. А эта сказка мною не выдумана, из старых лык не выплетена и заново шелком не выстрочена: мне ее по летним дням да по осенним ночам рассказывал Савка-Журавка долгоног, железный нос.

Савка-Журавка по двору ходит, черным глазом поводит, с ноги на ногу переступает, долгую шею через плетень перегибает, острым носом друга и недруга допекает. А как крыльями встрепенется да звонким голосом озовется: «кур-лы-курлы!» — так у всякого и ушки на макушке, и слюнка изо рта потечет… Савка-Журавка голосную песню затягивает, умную речь заговаривает и такую сказку рассказывает… Курлы-курлы

Во славном городе во Чухломе жила-была старушка горемычная, вдова человека посадского, а имя ей Улита Минеевна. Муж ее Авдей Федулов, не тем покойник-свет будь помянут! большой был гуляка: торг повести да на счетах раскинуть не его было дело; а пиры пировать, да именины справлять — его подавай. Так и все свои животы прогулял да пропил, а не в добрый час и его самого подняли мертвого в царевом кружале под лавкою. Бедная вдова после его смерти обливала горючими слезами не столько могилу своего друга сердечного, сколько свое вдовье платье и сиротские недоимки. Не было у нее, что называется, чем собаки из двора выманить; а которых крох не растерял покойный ее сожитель, и те пошли по его же душе, на похороны да на поминки. Худо быть человеку семейному горьким пьяницей: и перед богом грешит, и людей смешит, и чужой век заедает.

Не на радость остался и сынок бедной вдове Горемычной, единое ее детище, Никита: и тот по отцу пошел. Пить не пришла еще ему пора, потому что после отца он остался молоденек, годов о двенадцати; зато к работе его, бывало, не присадишь. Мать бедная перебивалась кое-как своими трудами, из того кормила его и одевала; а он только с утра до ночи рыскал по улицам да играл в бабки с чужими ребятами. Этого дела, нечего сказать, был он мастер; а как, по пословице, всякое дело мастера боится, то и бабки словно его боялись и слушались. Не выискивалось еще молодца, кто б обыграл Никиту Вдовинича: такое в насмешку дали ему на улице прозвание вместо Никиты Авдеича.

«Это что за название?» — скажете или подумаете вы, любезные мои читатели (какому автору читатели не любезны!). И я, слыша или угадывая ваш вопрос, отвечаю: что ж делать! виноват ли я, что неусыпные мои современники, романтические поэты в стихах и в прозе, разобрали уже по рукам все другие затейливые названия? Корсары, Пираты, Гяуры, Ренегаты и даже Вампиры попеременно, одни за другими, делали набеги на читающее поколение или при лунном свете закрадывались в будуары чувствительных красавиц. Воображение мое так наполнено всеми этими живыми и мертвыми страшилищами, что я, кажется, и теперь слышу за плечами щелканье зубов Вампира или вижу, как «от могильного белка адского глаза Ренегатова отделяется кровавый зрачок…». Напуганный сими ужасами, я и сам, хотя в шутку, вздумал было попугать вас, милостивые государи! Но как мне в удел не даны ни мрачное воображение лорда Байрона, ни живая кисть Вальтера Скотта, ни даже скрипучее перо г. д’Арленкура и ему подобных, и сама моя муза так своевольна, что часто смеется сквозь слезы и дрожа от страха; то я, повинуясь свойственной полу ее причудливости, пущу слепо мое воображение, куда она его поведет. Скажу только в оправдание моего заглавия, что я хотел вас подарить чем-то новым, небывалым; а русские оборотни, сколько помню, до сих пор еще не пугали добрых людей в книжном быту. Я мог бы вместо оборотня придумать что-нибудь другое или подменить его каким-либо лихим разбойником; но все другое новое, как я уже имел честь доложить вам, разобрано по рукам другими, а в книжных наших лавках залегли теперь такие большие шайки разбойников — не всегда клейменых (по крайней мере клеймом гения), но всегда печатных, — что если б мыши и моль не составили против них своей Santa Hermandad

[42]

, то от них не было б житья порядочным людям.

Я думал написать это вступление в виде разговора кого-нибудь из моих приятелей с кем-нибудь из моих неприятелей, но побоялся, что меня тотчас уличат в подражании; а, признаюсь, мне не хотелось бы прослыть подражателем… Свое, господа мои сподвижники на поприще бумаги и перьев, станем творить свое! Я хочу вам подать похвальный пример и для того вывожу напоказ небывалого русского оборотня.

В одном селении… Вы, добрые мои читатели, верно, не спросите, как называется это селение, в какой губернии и в каком уезде лежит оно. Удовольствуйтесь же тем, что я вам буду рассказывать, и не требуйте от меня лишнего.

Итак, дослушайте ж…

Многие той веры, что после всякой сказки, басни или побасенки должно непременно следовать нравоучение; что всякое повествование должно иметь нравственную цель и что все печатное должно служить для общества самым спасительным антидотом от пороков. Как вы думаете об этом, любезные мои читатели, и какое нравоучение присудите мне прибрать к этой истинной или, по крайней мере, очень правдоподобной повести? Что до меня касается — я ничего не умел к ней придумать, кроме следующего наставления: что тот, у кого нет волчьей повадки, не должен наряжаться волком. Нравоучение близкое и ясное, и кажется — если, впрочем, самолюбие меня не обманывает, — оно ничем не хуже того, которое покойник Ломоносов, вечнолирической памяти, прибрал к своей басне «Волк и пастух».