Будем знакомы: меня зовут Антон, то есть Антошка.

Я живу в Сибири. Я и родился там — так что я сибиряк.

Не подумайте, будто я горжусь этим.

Ведь никакой моей заслуги в этом нет.

Мой папа — Великий Кочевник. Так его мама называет, когда она в хорошем настроении. Папа тогда улыбается, кажется, вот-вот и он замурлычет от удовольствия, как котенок. Зато когда у мамы настроение плохое, она называет его Несчастным Скитальцем. Отец смотрит на нее напряженно, испуганно и походит на первоклашку, у которого пятиклассник хочет портфель отнять. И мне тогда жалко папу, потому что Великий Кочевник и Несчастный Скиталец прежде всего заместитель главного инженера.

Я даже слышал, как двое взрослых за моей спиной сказали про меня: «Это замов сын».

Сначала я не понял, а потом догадался: мой отец заместитель, сокращенно — зам, а я его, значит, замов, сын.

Вот так. И зря мама сердится, обзывает его Несчастным Скитальцем, потому что те двое взрослых слово «замов» сказали очень уважительно. Получилось даже, что они сказали уважительно обо мне, хотя я обыкновенный четвероклассник и, ясное дело, ничего такого пока не заслужил. Просто уважение к папе как бы на меня распространилось.

И отец совсем не виноват, что он Великий Кочевник. У него такая работа. Он строит электростанции. Построит одну, переезжает в другое место и снова строит. Мама ездит с ним. И я тоже. Но это же понятно — мама его жена, а я его сын.

Когда папа действительно думает о прочности бетона, мама ему никогда не мешает. Ходит на цыпочках, подносит ручку и бумагу. Папа хочет написать книгу об испытании прочности бетона. Он выводит какие-то формулы, что-то считает, записывает на бумаге каракули, а мама штопает носки и улыбается.

Я люблю смотреть, как мама улыбается. Лицо у нее круглое и ямочки на щеках, а глаза ясные, синие. Если она сидит у окна и солнечный луч сбоку светит, падает маме прямо в глаза — хрусталики ее горят, словно прозрачные камушки. Мама моя добрая, я ее злой никогда еще не видел. Даже когда сердится, она все равно добрая. Волосы у мамы русые, она их в косы заплетает и укладывает кольцом на голове. За это папа зовет ее солнышком. А всех вместе нас — семейством Белобрысиковых. Имя у мамы, как и лицо ее, — округлое, доброе: Ольга. Работает она главным санитарным врачом района, и поэтому они с папой поругиваются. Папа говорит: всему голова — стройка. Мама спорит: стройка находится на территории района. Папа говорит: судьба района зависит целиком от стройки. Мама настаивает: стройка — для людей, которые живут в районе…

И вот они спорят. И я соглашаюсь. То с отцом. То с мамой. Кто убедительней в этот раз говорит.

И в самом деле — как тут быть?

Электростанция, которую папа строит, — самая мощная во всей Сибири. Такую речищу перегородить надо — ого-го! Даст станция ток — и заработают заводы, которые уже строить начинают вокруг. И в нашем поселке, и в районе, где мама главным санитарным врачом работает. И во всей Сибири. Мне нравится это папино сравнение. Он говорит: наша ГЭС — как ромашка. Станция — это желтая серединка, ядро, а лепестки — это заводы, колхозы, леспромхозы. Лепестков без центра быть не может. Это верно!

Ну как мы живем? Обыкновенно!

В семь часов за мамой приходит ее «газик» с красным крестом на дверце. За папой — другой «газик», с брезентовым верхом. Иногда папа велит дяде Коле, шоферу, за ним не приезжать, и тогда мама подвозит папу к управлению строительства, потому что за мамой машина всегда приходит — она по району носится как угорелая, везде ей поспеть надо. Машины есть у мамы и у отца, и шоферы к машинам прикреплены, но и мама и отец сами прекрасные водители. Особенно мама. Она заправский шофер. Любит одной рукой руль держать — это уж высший шик, особенно у нас, в Сибири, на наших ухабистых дорогах.

Мама папу до работы подвозит, меня же в школу — никогда, хоть я и просился. Только в первом классе, когда распутица весной была, мама меня подвозила. Я тогда маленький был и нахлебал грязи сапогами. Глубокая была грязь в ту весну, я перейти ее не мог, а попросить, чтобы взрослый кто-нибудь перенес, постыдился и набрал в сапоги грязи. Мама тогда меня к школе подвозила дня три. Пока не придумала, как меня спасти.

Спасла все-таки. Достала сапоги взрослого размера, тридцать восьмого, кажется, а внутрь мои тапки вмонтировала, обшила их сверху старыми носками, чтоб ноги не болтались. Голенища у взрослых сапог высокие, ходить неудобно было, так мама вырез сзади сделала треугольный. Получились такие ботфорты. Как у Петра Первого. На картинке я видел — идет Петр, сапоги у него намного выше колен спереди, а сзади короче, до колен. Вот так и у меня.

Папа смеялся над маминым изобретением. Говорил ей: у тебя инженерные способности.

Короче говоря, у меня есть дед. Дедушка. У каждого человека есть дедушка, а то и два. Вот у Кешки есть два дедушки и две бабушки. Матери и отцы его матери и отца. Ведь каждый человек не берется ниоткуда: он — продолжение. Учительница природоведения нам объясняла: все в природе имеет продолжение. Например, деревья. Весенние сережки у березы превращаются в малюсенькие семечки с крылышками, ветер подхватывает их, разносит по полям и лугам, по тайге, семечки попадают в землю, из них вырастают новые березы, и снова весной у них бывают сережки, а летом — семечки с крыльями, которые, летя, кружатся, словно маленькие пропеллеры. И у этих пропеллеров есть родители и есть дедушки и бабушки — старые березы. Вот и у людей так.

У меня тоже.

Только у меня один дедушка — папин папа. Когда я ходил в детский сад, у меня была и бабушка. Но она умерла. Я помню, как плакала мама, как торопливо, дрожащими руками собирал чемодан папа, как они отвели меня к Кешкиным родителям и улетели в Москву, на похороны. Остался один дедушка. Отец писал ему, чтобы он ехал жить к нам, но дедушка говорил, что пока не имеет права. Он был военным, мой дедушка. Он был генерал, и, наверное, командовал войсками. Я думал так тогда, в детском саду, а когда вырос, твердо знал, что дед еще служит в армии, живет в Москве и обещает, выйдя в отставку, приехать к нам.

Я его не видел ни разу.

Вернее, видел, когда мне и года не было. И бабушку видел. Но, конечно, не помнил. Мама и отец ездили в Москву специально меня показывать. Какой я уродился. В кого. В кого я уродился, тогда установить не удалось, но назвали меня Антоном. Как и деда. Отец меня иногда кличет — Антон Второй. Это мне нравится. Был когда-то король Карл Двенадцатый, а я — Антон Второй. Тоже неплохо.

Я часто думал о дедушке, я хотел его увидеть.

Но он все не выходил в отставку. И не приезжал в отпуск. Может быть, отпуск не брал — как отец.

Отцу вот все некогда. Все что-то у него на стройке горит. Все без него обойтись не могут. Только соберемся вместе в Москву поехать, чемоданы укладывать станем, папа какой-то виноватый с работы является. Вздыхает. Хмурится. Мама на него строго поглядывает. Молчит. Да что там, даже я понимаю, в чем дело. Опять отец не может в отпуск поехать — какой-нибудь «важный этап работ», как он говорит.

Мама помолчит, помолчит, потом на меня посмотрит:

— Ну что, Антошка, позагораем дома?

В общем, дед слал нам бодрые письма, и папа с мамой отвечали ему тем же. Рапортовали, как мы живем, как строим электростанцию, как у нас хорошо и весело. А я должен честно сказать, что незаметно для себя перестал верить, будто дед когда-нибудь к нам приедет. И, хуже того, перестал верить, что дед вообще у меня есть.

И вот, как сейчас помню, пришел я от Анны Робертовны, с французского языка. Она меня еще изъясняться по-французски приучала, как могу. «Вдруг, — говорит, — к нам в поселок французы приедут, делегация какая-нибудь. Или, допустим, ты во Франции окажешься. И тебе надо про себя рассказать. Давай, мол!»

Я пыхтел, изъяснялся: «Ж'абит дан Сибир». Дескать, я живу в Сибири. «Мон пэр инженер». «Мой отец — инженер». И так далее. Я еще спросил тогда Анну Робертовну, как по-французски — дедушка. «Гран-пэр», — сказала она. Большой отец, значит, в буквальном переводе. Забавно. Я засмеялся.

— Говорят, у тебя дедушка — генерал? — спросила Анна Робертовна.

— Ага, — ответил я.

Мама сидит за рулем, крутит баранку, хватается за рычаг, которым переключают скорость, и причитает:

— Ну как же так, господи! Стыдища-то какая! Ждала-ждала, а в доме пусто! Хоть бы пельменей навертеть!

На нее забавно смотреть: модный берет на голове, красивый шарфик, накрашенные губы, а баранку вертит, как заправский лихач.

Дорога до города, где аэропорт, — ухабистая, с глубокими лужами, полными желтой, глинистой воды. Мамин «газик» рычит на подъемах, нас с папой подбрасывает на рытвинах, но мы молчим — оба в полной маминой власти. Погодка сегодня, как назло: ветер бросает в ветровое стекло пригоршни дождя, «дворник» не успевает его чистить, и дорога, и деревья рядом сквозь водяную муть видны искаженно, неясно, но мама газует на полную скорость. Ну, мама!

— Вот видишь, Несчастный Скиталец, — кричит она, — какие у вас дороги! А если человек заболеет и такая погода, что вертолет не вызовешь? Не довезут ведь! Садовые вы головы!

ДЕДУШКИНА ОТСТАВКА

ДЕДУШКИНО ШЕФСТВО

СЕКРЕТНЫЙ СПОСОБ

НАШИ РАЗГОВОРЫ

Есть такое выражение — «Злой Демон».

Я когда про него думаю, он мне представляется лохматым, с человечьим лицом. За спиной у него перепончатые крылья с острыми углами — как у летучей мыши. Бр-р-р… И хотя я его себе ясно представляю, Злой Демон совершенно невидим. Он может витать в воздухе, и тогда воздух потрескивает и рассыпается искрами — как будто синтетическую рубашку с себя снимаешь. Он может поселиться в человеке, в каком-нибудь знакомом человеке, или — еще хуже! — в самом тебе, и тогда, что бы ты ни делал, все будет плохо кончаться, и с тобой случится что-то такое необъяснимое, отчего жизнь наступит — хуже некуда…

В то утро я проснулся как обычно, Ни о каком Злом Демоне не думал. Пошел в школу, сунул в парту портфель, о чем-то заговорил с Кешкой, и все было обыкновенно, как всегда.

И тут это случилось…

Хлопнула дверь, и на пороге класса возник Злой Демон со своими редкими зубами, захихикал, пустил через весь класс портфель в угол и заорал:

Класс переменился.

Перед уроками все мальчишки подходили ко мне поздороваться «по петушкам» — это было признаком высшего уважения, а девчонки улыбались мне в любую секунду перемены или урока — стоило только остановить на какой-нибудь свой взгляд.

Сначала я чувствовал неловкость, будто что-то сидело во мне, какая-то заноза. Потом заноза рассосалась, я привык, что «по петушкам» со мной здороваются даже некоторые старшеклассники и учителя смотрят на меня как-то особенно, с подчеркнутым интересом, словно хотят спросить о чем-то, не относящемся к школе, да стесняются.

И вообще я стал замечать, что жизнь моя улучшилась. Что я получил привилегии. Двойки, конечно, и теперь иногда проскакивали. Но не так, как раньше. Теперь учителя ставили их с оговорками. Целые речи произносили: как же, мол, ты, Антон, можешь такое себе позволять? Ну ладно, дескать, был бы неспособный человек, а то ведь не только без двоек, но и даже и без троек можешь учиться — и поднатужиться-то надо чуть-чуть.

Не очень приятно выслушивать такие речи, но я притерпелся и даже вывел любопытную закономерность, как сказала бы учительница математики. Я заметил, что иногда, прочитав мне целую лекцию и даже поставив двойку в журнал, учителя дневник мой не требовали так строго, как раньше или как у других ребят. А иногда и в журнале двойка не появлялась, а только жирная точка — будто двойка оставалась в уме: точку пишем, два в уме. И еще. Еще учителя будто ждали чего-то от меня. Сначала я не понимал, чего они ждут. Потом экспериментально выяснил: ждут слов. И не требовалось очень уж раскаиваться. Достаточно было сказать скромным голосом: «Извините, я непременно все сделаю к следующему уроку», — как учителя вздыхали, кто погромче, кто незаметнее, и я мог запросто отделаться от неприятности.

Первое собрание получилось очень торжественным, потому что мы еще не остыли после линейки. Лица у всех были розовые, галстуки непривычно сжимали горло, блестели глаза. Все казались праздничными и обалдевшими, поэтому, когда Галя спросила, какие кандидатуры на пост председателя, все растерянно запереглядывались. Сердце у меня сжалось: а если Пухов не успеет, растеряется и выберут другого? И что только случилось со мной? Какой такой Злой Демон в меня переселился?

Я хотел, смертельно хотел стать председателем совета отряда, носить красные лычки на рукаве и командовать классом. Я считал, что имею на это право — ведь дедушка у меня генерал, не то что у Кешки, к примеру, у него дед — всего-навсего старший сержант, да о чем говорить! Мой дед был самым главным из всех родителей и дедушек нашего класса, и я имел привилегии — разве не ясно?

Ясно, ясно, все было ясно, да только сердце все равно у меня колотилось, и я впился взглядом в Газового Баллона.

Пухов наконец протянул руку, медленно, не спеша, как в замедленном кино, поднялся с места и пошевелил губами. Я услышал свое имя.

Класс загомонил, мальчишки и девчонки хором соглашались с Пуховым — только Кешка и Алька молчали.

А дедушка вел себя странно, очень странно.

Может, я, конечно, сам в этом виноват. Промолчал бы, не рассказал про выдумку Анны Робертовны, глядишь, все было бы нормально. Хотя как знать… Встретились бы где-нибудь на улице, дед и без меня бы узнал.

В общем, дело было так.

Как-то пришел я на французский. Дверь у Анны Робертовны не была закрыта. Просто притворена. Звонить не пришлось. Я вошел, разделся. Какие-то голоса слышались из комнаты, но мне ничего еще в голову не пришло. Мало ли, соседи зашли. Или еще кто. Но тут вдруг запели. Анна Робертовна запела. Я в комнату заглянул и обомлел.

Диван раздвинут. На диване три подушки лежат. И три скомканных одеяла. Анна Робертовна посреди комнаты стоит, под самым абажуром. Головой кисточек касается, но ничего не чувствует. Дирижирует сама себе костлявыми руками, пританцовывает и поет:

Сперва дед катал чужие коляски, а потом стал кладовщиком. Я даже заплакал, когда узнал об этом. Это генерал-то! Позор какой…

Но сначала был воскресник.

Зима уже пришла. Поселок наш снегом засыпало. Пушистым, мягким. Вечером, когда солнце в тайгу ложится, он становится розовым. Мерцает алыми брызгами. Потом голубеет. Синим делается. И вдруг — черным.

День у нас кончается сразу. Падает солнце, и тут же — ночь. Темнотища. Только под фонарями блестящими колесами горит снег. Интересно бы сверху поглядеть. Наверное, оттуда видно так: чернота, а посреди нее блестящие блинчики. Фонари качаются, если ветер, белые круги движутся, словно мчатся в пространстве таинственные летающие тарелки, — границы между землей и небом нет, только тьма, тьма вокруг.

Красиво у нас зимой: тайга куржавеет, река в промоинах дышит паром. В мороз гулко ухают сосны — это влага, попавшая в щели, превратившись в лед, раскалывает дерево, будто дровосек.

Прошло время, отодвинулись назад прожитые дни, и жизнь пошла дальше.

Отчего-то чаще бывает мне грустно теперь. Нравится посидеть молча, задумавшись.

Нравится быть одному, совсем одному, лежать в темноте с открытыми глазами, нравится идти в снегопад по пустынным улицам…

О прошлом я вспоминаю с горечью и сожалением, но спокойно. Прошлое миновало. Миновало — не значит исчезло, забылось, ушло. Забывать нельзя. Надо помнить всегда свои ошибки. Это нужно, чтобы правильней жить дальше.

После сбора опять в классе все переменилось. Нет, «по петушкам» со мной здороваться не подходили, но глядели на меня приветливо, разговаривали добродушно. Впрочем, может, это не после сбора класс изменился, а я сам после той истории с белкой. По-другому на людей смотрю, да и на себя тоже. Проще и сложней сразу.

Дедушка поссорился с отцом.

Никогда не думал, что они поссориться могут. Причин нет.

Но нашлась причина.

Это при мне было, я все своими глазами видел.

Так вот, зафырчал однажды грузовик под окнами склада. Вошли два человека. Пожилые, вежливые, на вид — одинаковые, словно братья. Пожали деду руку, которая в перчатке с голыми пальцами. Сняли шапки, хотя было холодно, и один вытаскивает из кармана что-то продолговатое, завернутое в газету.

А тут настали актированные дни. И не пятидесятиградусные морозы были причиной. Причиной был снегопад. Нет, это слово не подходит. Снеговал. Вот, снеговал.

Сначала просто валил снег.

Падает медленно, лохматыми хлопьями. Похоже, белые струны заштриховали поселок. Смутно темнеют туши гигантских слонов: это дома. Там, где стройка, перемигиваются чьи-то белые глаза: огни электросварки пробиваются сквозь снежную пелену.

Потом небо упало на поселок.

Тучи разглядеть невозможно — только поднимешь глаза кверху, в них летит снег, моргаешь и прячешь лицо от белой паутины. Но и не видя, чувствуешь, как висят тучи над самой головой, рядом, царапают крыши своими животами. Они живые словно. Тяжело дышат вверху, затаились, осыпая людей снегом, что-то там выжидают.

Дедушкин склад едва выступал из-под снега. На крыше вырос забавный гриб сморчок на тонкой ножке: круглая железная труба с колпаком обросла снегом. Папа подсадил меня на крышу, и я пробрался к грибу, закричал в нее, словно домовой:

— Эго-го!

— Го-го! — откликнулся тотчас дедушка.

— Ты живой? — заорал я в трубу.

Дедушкин голос было слышно нечетко.

Мы с Кириллом копали снег, и вдруг я увидел, что нас не четверо, а пятеро. Я протер глаза. Мама и папа копали в сторонке, мы с Кириллом были чуть поодаль, а теперь неподалеку маячила еще одна фигура.

— Эй, кто там? — крикнул я.

— Кто, кто! — ответил неизвестный Кешкиным голосом. — Я!

Я прислонился к снежной стене, и горло у меня перехватило. Вот как! А я думал, а я считал… Неправильно, значит, считал, не так думал.

Я вонзил свою лопату в снег, и сил у меня будто втрое прибавилось. И какая-то радость меня с краями переполняла, и глупая песня без слов с губ срывалась; «Турум-бурум-ба-а! Турум-бурум-ба-а!» Лопаты мелькали, как пропеллеры, я поглядывал на Кешку и Кирилла, и жизнь мне очень и очень нравилась.

Человек владеет двумя взглядами. Один из них охватывает видимое, другой же — невидимое, и этот взор принято называть мысленным.

Для чего дан нам мысленный взор? Для того, чтобы осмыслить себя в системе временных координат. Для того, чтобы, оборачивая свой взгляд в прошлое и обращая его в будущее, поверять жизнь нынешнюю важнейшим: достойно ли продолжаем мы лучшие деяния минувшего во имя лучшего грядущего?

Мысленный взор человека в прошлое и будущее широк и многозначен. Он проникает во все сущее, и нет для него неодолимых стен. Есть, однако, одно непременное условие, наполняющее мысленный взор подлинной осмысленностью. Это условие — умение видеть невидимое. Только внимательно вглядываясь в окружающее, только пристально и честно рассматривая истины и вопросы нашей современности и непременно — думая, и обязательно — сражаясь, иначе говоря, вырабатывая свое отношение к реальной жизни, может человек сознавать прошлое и предугадывать будущее во всей их объективной значительности.

Я уже написал: мысленный взор человека в прошлое и будущее широк и многозначен. И все же, при всей этой широте, о чем печется ум людской раньше всего? О жизни доброй и праведной. О человеке — каким он был, каков он есть, каким он станет. И о том, конечно же, как воспитать хорошего, доброго, разумного гражданина будущих дней. Как воспитать сегодня человека завтрашней жизни.

Не правда ли, высокая эта мысль очень педагогична? В ней чаяния родителей о детях, в ней мечта борцов о лучшем будущем. Применительно к нашей жизни и нашему обществу мысль эта означает чрезвычайно конкретное и очень точное: коммунистическое воспитание личности.

Один мальчик, ставший, если можно так выразиться, «пациентом» социологов, написал на их вопрос о взаимоотношениях с родителями такие слова: «Главная беда с родителями в том, что они знали нас, когда мы были маленькими».

Мальчику исполнилось пятнадцать лет, но этими своими словами, я бы даже заметил — этим приговором, он поставил «диагноз» очень застарелой и типичной болезни — инерции родительских знаний о собственном ребенке.

Возьмем за точку отсчета рождение ребенка. За редкими, как правило, драматическими исключениями это всегда радость. Праздник, счастье! Это счастье бывает особенно очевидно во второй раз. Счастье первого ребенка ведь часто неосознанно — возникновение и появление нового существа естественно, ново: опыт каждой матери и каждого отца всегда индивидуален.

Но вот второй ребенок. Зрелее мысли о его появлении; ожидание его уже отчетливее, определеннее. И когда он появляется, родители неожиданно ощущают поразительный итог для себя. Они — вдруг, враз — становятся моложе ровно на возраст своего первого ребенка. Их собственная жизнь как бы делает обратный виток. Все словно бы повторяется в их судьбе…

Идет время, бегут годы. Младенец привлекает к себе массу родительской любви, внимания, времени — и искупать-то его надо, и за молоком сбегать, и поволноваться приходится, если чихнул. Мать склоняется над коляской, отец ведет за ручку в детский сад, бабушка покупает игрушку, дед несет авоськи, полные продуктов. Ребенок становится некой маленькой планетой, вокруг которой обращаются родители и родственники — его естественные спутники.

Родители не знают собственных детей. Но родители, будем говорить прямо, важная часть общества. Если мы говорим о непонимании значительным числом родителей проблем собственных детей, по логике мы должны сказать об инерции знаний, о стереотипе «детскости» в отношениях к детям какой-то части общества.

А это уже серьезное дело.

Я бы сказал — проблема.

Когда возникает непонимание, которое можно было бы означить термином — интимное, семейное, оно, это непонимание, все равно, рано или поздно, так или иначе из явления домашнего превращается в общественное.

«Трудным» подростком, как правило, уже после родителей занимаются школа, соседи, нередко милиция, а то, глядишь, комиссия по делам несовершеннолетних, воспитатели исправительной колонии. И тянется, тянется хвост непонимания далеко в годы, во время и пространство, оставляя шрамы и рубцы в судьбе вчера таких милых обаяшек — мальчуганов и девчушек…

Хочу рассказать о детстве, о моих взаимоотношениях со взрослыми. Думаю, это будет интересно. Хочу надеяться, что рассказ о моем детстве не только мое детство.

Пусть говорится об этом много, все-таки хочется, чтобы рассказы о чьих-то судьбах заставляли задумываться каждого.

Многие считают, что ласка нужна детям до какого-то определенного возраста, в период раннего детства, часто путая ласку с занеженностью. Я же считаю — ласка нужна и взрослому, вполне самостоятельному человеку, только нужно знать, в какой мере проявлять это чувство и как.

Если бы взрослые чаще вспоминали свое детство — чужие люди не были бы совсем чужими, научились лучше понимать друг друга. Когда кто-то вспоминает свое нелегкое детство, то на некоторое время даже самый жестокий человек, расчувствуясь, добреет.

Нынешним детям, говорят, легче жить. Они не знают голода, холода, побоев. Да, это так. Но в наш торопливый век бывает некогда приласкать своего ребенка, не говоря о чужих, выслушать, понять. Наверное, поэтому они и вырастают такими непохожими на своих родителей, самостоятельно оценивая окружающих. Рано взрослея, дети все равно нуждаются в ласке, но ласке чуткой, неназойливой, нерасслабляющей, не граничащей с жалостью.

Я сказал в предисловии к этой главе — имена и адреса я изменил.

И все-таки имена нужны.

Надя. Надежда.

Пожалуй, именно это имя больше всего подходит автору письма, которое вы прочли.

Исповедь драматическая, судьба, можно сказать, трагическая.

Мое прошлое и сегодняшнее как ночь и день. Я замужем. У нас растет дочка. Вы даже не представляете, как я счастлива!

Тогда всего этого не было. В нашем доме, куда переехали мы с родителями, было много мальчишек. И, как я потом узнала, многие побывали уже в колонии. Нас было три подруги: я, Таня, Рита. Почему мы быстро «отесались» в компании мальчишек?

Мне было 13 лет. Отец и мать дали мне в эти годы полную свободу. Я хорошо чувствовала ее. В школе мы с подругой были отстающие. У меня было хобби — любила писать, сочинять. Особенно радовалась, когда в классе писали сочинение. Тут уж можно дать волю своим мыслям. Учительница по русскому языку и литературе не любила «галиматьи», как она отзывалась о моей «писанине». Она предпочитала всегда только своих отличниц. (Хотя однажды услышала от нее: «Лена, ты странная девочка, или ты меня не понимаешь, или я тебя».) Между нами была какая-то пропасть, которую, казалось, не преодолеть. Математика давалась трудно, и почти после каждого урока меня потчевали нотациями.

Помню, зададут задачу. Сижу над ней долго. Решу сама дня за два, когда отличник справился бы с ней сразу. А знаете, какое удовольствие получаешь при этом! Но этого никто не видел, не замечал, я была посмешищем в своем классе. Меня считали наивной, тупой и вообще странным типом. Я не любила школу, ненавидела свой класс. Порой сбегала с уроков. Считая себя неудачницей в жизни, отчаявшись в себе, перестала даже следить за своей внешностью. Постепенно скреплялась наша дружба с дворовыми мальчишками. В подвале дома было наше пристанище. По вечерам мы там обитали. Сначала как новички, робкие и скромные, а затем как свои люди. Мне было всегда легко и хорошо среди новых друзей. Мы пели песни, играли в карты, в «бутылочку». Частенько делали «налеты» на дачи. Постепенно «налеты» стали уже нашей необходимостью, привычкой. Мне ничего не стоило сказать: «Девки, пойдем дачку грабанем!»

Однажды пришел Сергей (отбывший наказание в колонии), на руке его были детские часики.

Вспомним великих испанцев: Веласкес, портрет инфанты Маргариты; Коэльс, инфанта Клара-Евгения; Гойя, инфант Фердинанд. По-испански «инфант» — дитя. Правда, слово означает еще титул наследных принцев и принцесс; это их блекловатые лица сохранили нам великие кисти мастеров.

Заемное слово «инфантилизм» тех же корней и заключает отрицательный смысл. В общем-то оно равно русскому — детскость, но детскость тут затяжная и похожа на название болезни. Ведь почти у всех болезней иностранные имена. Но принцы голубых кровей владели пышным титулом инфант еще с одним оттенком — подразумевалось, что они наследники, восприемники, будущие.

Что же за болезнь такая, этот инфантилизм, коли касается он в переводе с испанского и придворного не королевских, а наших детей и наследников?

Впечатление из свежих — разговор с девицей лет двадцати двух. Только что закончила институт из «интеллигентских», подразумеваю — гуманитарных, получила диплом, едва ли не с отличием, но он не в радость. Девица — провинциалка, и вот она в ужасе: не хочет покидать Москву. Город, где она родилась и выросла, даже, кажется, физически сотрясает ее, она аж передергивается от мысли: там же невозможно жить! Я поражаюсь: почему? Плечики передергиваются снова: невозможно, и все тут! Возможно, оказывается, только в Москве. Как остаться — вот ее главная мука.

Кому-то может показаться, что три выхода из тысяч слишком уж организационно-конкретны: уйти в армию, уехать на Восток, научиться сочувствовать, сопереживать; есть, мол, в этом некий наивный прагматизм, что ли, излишняя практичность исхода — не совет ли, не тот ли искомый общий рецепт, коего, как утверждал Сухомлинский, нет и быть не может.

Далек от этой мысли.

Повторю: исходов множество, болезнь излечима самыми разными способами. Важно помнить об одном — лечение это должно избегать как «пере», так и «недо». Пережимы и недоработки чреваты осложнениями. Берясь лечить инфантилизм, важно, как и при всякой другой болезни, вовремя поставить точный диагноз. А дальше — действовать. Учителям, воспитателям и прежде всего родным.

Считается, что любовь к дитяти не может быть глупой. Увы, может быть. Но выберем иное слово — неразумной, и эта формулировка не кажется такой уж неприемлемой.

Вначале — о мере искренности. О праве на педагогику — не только педагога.

О воспитателях неодушевленных, сила воздействия которых убедительнее всяких слов, — о вещах, о деньгах, о ценностях материальных, которые порождают новое в моральном — в отношениях между людьми.

Так вот, о мере искренности.

Познание души ребенка, отрока, юноши — не есть педагогическая цель. Цель всякого воспитания — формирование личности, идейной убежденности, а значит, зрелой, гармоничной, честной и работящей. Познание характера и его душевных глубин лишь фундамент, на котором строится личность ученика умелыми руками и сердцем учителя. А мера искренности — пароль на право входа в эту душу.

Понятие, прямо скажем, из деликатнейших и полностью зависит только от взрослого — от его осторожности, такта, чувства предела.

«В наше — даже в мое — время возникло новое выражение: эквивалентная дружба. Дескать, ты мне, а я тебе, потому и дружим. А коли ты мне ничего дать не способен, чего же мне с тобой дружить, с какой стати? Можно найти друзей повыгоднее. Ну и что из этого?

Проблемой вещей хороших, импортных сейчас никого не удивишь. Кстати, хорошие книги сейчас тоже относятся к разряду вещей. Но вещи вещами, а желание хорошо одеться есть у каждого человека. Для молодежи — это просто важная часть жизни. Например: старая проблема с джинсами. Как были ходовым товаром для спекулянтов, так и остались. Но вот вопрос: откуда они их берут? Не думайте, что они их привозят из-за тридевяти земель. Постоянные «толкачи» просто имеют хороших знакомых среди «крупных рыб» импортных баз, ОРСов. Или вот, скажем, купил у меня сосед машину «Волга» за 9000 р., теперь она уже 15000 р. Пусть я получаю в среднем 174 р. в месяц, пусть трачу на еду 50 р. в месяц. Чтобы накопить деньги на машину, мне нужно работать 11,5 лет. А если учесть, что нужно одеваться, отдыхать, купить другие вещи? Срок возрастет до 25 лет — Уз жизни. Но вот глядишь кругом — все покупают что-то очень дорогое. А ведь и тебе тоже хочется. Духовной пищей никого не удивишь, да и где взять ее? Книги с рук дорогие. Откуда люди берут деньги, не с неба же? Заработаны честным трудом? Нет!

И сейчас я уже не верю ни в какие нравственные устои. Была у меня девушка из очень обеспеченной семьи. Знакомые у них все — «шишки». Отец ее прямо сказал: «Не ходи с ней, она тебе не пара, оборванец». А через неделю я ее увидел в машине одного пацана. Понимаете, папа ему на 16 лет подарил «Москвич». Мне на 16 лет «Москвич» не подарили. Не думайте, у меня есть и отец и мать. Но сейчас жизнь дорожает. Денег хватает в обрез. Тут не до «Москвичей».

С тех пор я злой на людей и могу совершить все, любой поступок. Я не верю, что кто-то стоит на истинно нравственной, бойцовской позиции. Я не верю людям.

Игорь Т., Уфа».

1

2

3

4

5