Девушка и молодой человек вышли из здания Горного института — старинного кирпичного здания, казавшегося особенно массивным, строгим в этот солнечный вечер, и пересекли улицу. Институт, Геологический музей, Уральское геологическое управление остались позади. Когда перед ними открылась широкая улица с плитяными тротуарами и резными домишками, они на минуту остановились. Девушка, полная, высокая, почти одного роста со своим спутником, едва заметно улыбалась.

— Запомним этот час, Павел, — проговорила она. — Посмотри на институт: ты больше не увидишь его.

— Как студент — да, как инженер — конечно, буду здесь частым гостем, — возразил он. — Почему тебя не было при вручении дипломов?

— Пришлось задержаться в лаборатории. А Ниночка Колыванова была?

— Да… Она просит нас придти сегодня вечером. Завтра Федор уезжает в Краснотурьинск. На прощанье немного потанцуем… Пойдешь, Валя?

Крайние окна третьего этажа в угловом доме нового квартала были освещены. Взбежав по лестнице, Павел открыл дверь своим ключом. — Павлуша? — окликнула мать. — Покажись!

Сделав шаг навстречу, Мария Александровна поцеловала его и отстранилась, рассматривая сына с улыбкой.

— Как видно, все в порядке, — отметила она. — Как я рада, что снова дома!.. Вы с Валей вспоминали обо мне? Последним и самым коротким этапом командировки был Новокаменск. Видела дядю Валентины — доктора Абасина. Замечательный человек! Он просил меня задержаться в Новокаменске, но я устроилась с попутной машиной и привезла пуд пыли.

Права была Валентина, назвавшая мать Павла красавицей: она была наделена спокойной, открытой красотой, которая, изменяясь с годами, не проходит никогда. Марии Александровне исполнилось уже сорок девять, но седина лишь слегка тронула гладко зачесанные темные волосы; морщинки в уголках глаз лежали едва приметной тенью. Серые глаза смотрели прямо и честно.

— Ты здоров?.. Как поживает Валя?

В своей комнате Павел зажег свет и опустился в кресло. Прислушался — ни звука. О чем думает, что переживает мать в эту минуту? Конечно, она уверена, что разговор Павла с Халузевым так или иначе коснется ее отношений с отцом.

Со странным чувством Павел перечитал письмо, написанное нетвердой рукой:

Гранильщик Халузев ставил спокойствие своих последних минут в зависимость от встречи с Павлом. Что хотел он сказать сыну Петра Расковалова, что мог он добавить к тому, что знал Павел об отце? А что Павел знал о Петре Расковалове, инженере «Нью альмарин компани» в Новокаменске, кроме того, что Петр Павлович Расковалов был видным геологом, что Мария Александровна вышла за него против воли отца, ссыльного врача в Новокаменске, что Петр Павлович Расковалов внезапно покинул Марию Александровну, только что ставшую матерью, больную и одинокую, что он погиб в дни гражданской войны при железнодорожной катастрофе в Сибири, как об этом сообщил Марии Александровне некий Ричард Прайс, как-то связанный с отцом…

Все эти отрывочные и смутные сведения ни в какой степени не касались его, Павла Расковалова.

Приземистый особнячок с мезонином в глухом переулке был пожизненно закреплен за Георгием Модестовичем Семухиным, художником камнерезного и гранильного дела. Орденоносец, почтенный участник многих выставок, персональный пенсионер, здесь он и жил со своей семьей. Старенький Георгий Модестович присаживался к станочку редко, но его не забывали. По крутой лестнице в мезонин иной раз поднимались большие ученые и почтительно толковали со стариком о причудах самоцветов. Покряхтывая, взбирались на верхотурку друзья Георгия Модестовича, знатные гранильщики, пошуметь за рюмкой водки об уральской и екатеринбургской грани. Наведывались сюда с таинственным видом искатели камня — горщики, показывали удивительные находки, позволяя себе в исключительном случае скупую похвалу: «Добрый камень… ничего, подходящий камень». Порой здесь открывались чудеса, достойные алмазного государственного фонда. Георгий Модестович становился озабоченным, сердитым, садился за свой станочек и забывал о времени и еде.

У Георгия Модестовича, шефа школьного минералогического кружка, каких много в Горнозаводске, Павел и Валентина бывали запросто. Старик, которого они за глаза называли мил-другом, обращался с ними строго, покрикивал, если они своевольничали за его станочком, но в добродушные минуты рассказывал удивительные истории о редкостных камешках, о горных тайностях.

— Нет, не сплю и не собираюсь, — сказал старик, когда Павел сел против него за стол, накрытый клеенкой, и налил себе чаю. — Коротаю ночь с думками своими да чаек тяну. Посиди, посиди со мной, сын милый. Разговор заведем, враз умнее станем.

Прихлебывая из каменной кружки с лазоревыми цветочками, старик, улыбаясь, смотрел на Павла. На первый взгляд странное несоответствие было между синими, даже сиреневыми детскими глазками Георгия Модестовича и громадными усами, которые густо разрослись под круглым красноватым носом и соединились с такой же бородой, буйной, жесткой, изжелта-белой.

— Что давно не бывал? Я, поди, соскучился по тебе да по Валюшке.

День прошел в больших и малых заботах. Уже второй раз Павел надолго покидал родной город, но первая разлука началась почти внезапно: он, не задумываясь, отправился в Донбасс, как только понадобились работники для восстановления угольных шахт. Теперь, прощаясь с Горнозаводском, он распорядился последним днем так, чтоб увидеть как можно больше в зоркий час расставания.

Он любил этот город, большой, шумный, богатый, и любовь легко находила поводы для гордости.

Он любил даже воздух Горнозаводска, немного дымный, слегка отдающий в морозные дни запахом хвои, воздух, в котором слилось дыхание большой индустрии и природы, все еще почти девственной, начинавшейся сразу за городской чертой. В этот день Павел особенно остро чувствовал то, что составляет душу основного уральского горного гнезда, содержание его жизни, главный смысл его существования — труд, невероятно разнообразный и неизменно напряженный.

В Донбасс Павел уехал тогда, когда Горнозаводск уже устроил, обжил и развернул сотни предприятий, переведенных с запада в глубокий тыл. Город как бы превратился в заводской двор; в зрительных залах клубов шумели станки, на газонах лежали заготовки и пушисто круглились вороха блестящей стружки. Главное заводское шоссе напоминало прифронтовую дорогу: тягачи тащили вереницы зениток, только что выпущенных из цехов, грузовики увозили авиабомбы в решетчатых ящиках, пробегали танки со свежими ожогами электросварки на бортах.

Город был озабочен и грозен: уральцы помогали фронтовикам бить врага насмерть.

Почти безлюдная улица открылась перед Павлом, малопроезжая, с узкой полоской булыжной мостовой. Казалось, тишина Мельковки шла от почерневших бревенчатых домишек, щедро украшенных резьбой, от плотно занавешенных окон. Автомобильные гудки и шум трамвая доносились с Привокзальной площади смутными отголосками.

«Полюс спокойствия», улыбнулся Павел. Фамилии домовладельцев были обозначены на жестянках, прибитых под козырьками калиток. Рядом со стандартным фонарем № 53 он увидел табличку «Дом Н. И. Халузева» и, отступив на край тротуара, окинул взглядом жилище мельковского обитателя — плотно сложенную из толстых бревен пятистенку на высоком фундаменте синеватого шарташского гранита. Бросилось в глаза, что все окна, кроме одного, несмотря на ранний час, забраны ставнями.

«Крепкий домок», подумал он, поднявшись на крылечко, протянул руку к звонку старого фасона с надписью вокруг вентиля «Прошу повернуть» и не успел позвонить.

Послышался шорох, шаркнул засов, звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и слабый, глуховатый голос с мягким старческим придыханием медленно произнес:

— Добро пожаловать, дорогой, взойдите!

Сгорбившись, бесшумно ступая, Никомед Иванович вышел и канул в тишину, точно перестал существовать или притаился тут же за дверью.

Павел оглядел парадный покоец халузевского дома. Горка красного дерева с позолоченным дешевым сервизом, кресла и диванчик, закрытые пожелтевшими чехлами, круглый стол под сетчатой гарусной скатертью, пустяковые пейзажики в тусклых багетах, аквариум на столике в углу — все выглядело заброшенным. Чувствовалось, что в этой комнате не живут, что убирает ее торопливая и невнимательная рука. В этом покойце и время остановилось: за пять минут ожидания миновала целая вечность.

«Долго ли придется ждать?» подумал Павел.

Его обступила тишина, но какая тишина! Что только не почудится в такой тишине! Напряженный слух точно уловил шепот, нетерпеливое и тотчас же подавленное восклицание, шорох осторожного движения за стеной. Конечно, все это почудилось, а впрочем, почудилось ли? Откуда могли взяться в мирном обывательском домишке раздраженность, встревоженность, которые постепенно овладевали Павлом! Почему внимание привязалось к двери — не к той, которая вела в переднюю, а к одностворчатой боковой двери в глубине комнаты? Тихо, очень тихо было в доме, но по-особенному тихо за этой дверью, полузакрытой выцветшей бархатной портьерой.

Он прошелся по комнате, постоял возле пустого запылившегося аквариума и неожиданно для себя налег плечом на дверь, постепенно усиливая натиск. Дверь не подалась… Не подалась ли она, не уступила ли на волос в первое мгновение? Павел осмотрел ручку. Замочной скважины не было. Значит, дверь не заперта, а заколочена или заставлена? Нет, казалось, что сопротивление, которое чувствовал Павел, не было жестким сопротивлением железа или дерева. Остро захотелось двинуть дверь плечом во всю силу, но в доме звучно скрипнули половицы.

Времени оставалось в обрез, чтобы трамваем добраться до площади 1905 года и поспеть к началу спектакля в драматический. На трамвайной остановке он увидел толпу ожидавших.

— Состав с мукой дорогу перегородил, — объяснил паренек в форме ученика ремесленного училища. — Давно уже вагонов нет. Придется до центра пешком шагать.

Дело оборачивалось плохо. Павел знал, что Мария Александровна и Валентина непременно станут ждать его, пропустят начало спектакля, разволнуются.

Приходилось, не теряя времени, отправляться пешком вслед за учеником ремесленного училища. Он уже сделал несколько шагов, когда возле него, заскрипев тормозами, круто остановилась машина.

Послышался небрежный голосок Ниночки Колывановой:

Он зажег свет, присел к письменному столу, достал из кармана кисет и внимательно осмотрел черную сургучную печать с инициалами отца. Печать соединяла ремешки; кисет можно было открыть, лишь сломав сургуч. Пощадив печать, он перерезал ремешок и растянул горловину кисета. Слежавшаяся, загрубевшая складка кожи уступила неохотно.

Павел заглянул внутрь, не поверил себе и опрокинул кисет.

Сверкающая струя вырвалась на свободу. Пылающие тяжелые камни высыпались на стол, оставив в глазах удлиненный след, какой оставили бы огненные капли.

Павел порывисто склонился над камнями, притянутый зеленым сиянием. Его охватило восхищение, как бывает в тот миг, когда человеку вдруг, внезапно открывается безусловное совершенство. Уралец, хорошо понимавший красоту камней, Павел застыл, оцепенел. — Чудо! — прошептал он. — Что же это такое?

Улыбаясь смутно, как во сне, он медленно перебирал веские камни, удивляясь тому, что на пальцах не остается следа прозрачной зелени, наполнявшей клетки невиданно искусной огранки, зачарованный чудесным блеском. Он был зеленым, но зелень казалась теплой, согревающей.

Заклеив конверт, Максим Максимилианович удовлетворенно улыбнулся, как человек, осиливший немалую трудность, но тут же его круглое загоревшее лицо приняло озабоченный вид.

— Кажется, о Петре Павловиче я напрасно расписался, — пробормотал он. — Совсем ни к чему!

Потирая свою бритую голову обеими руками, он прошелся по комнате, бесшумно ступая короткими ногами, и, одергивая ворот рубашки-апаш, неожиданно громко, как говорят люди, привыкшие к одиночеству, сказал:

— Что старое вспоминать!.. Не удалось по милости Петра Павловича счастье Семена да и Марии Александровны, так, может, заладится счастье Павла Петровича и дочурки Семена… — Вытянув шею, он прислушался к шагам, приближавшимся по деревянному тротуару; высунувшись из окна, прокричал: — Павел Петрович, в ограду сверните, а я вас встречу! — И через минуту ввел Павла в комнату, приговаривая: — Прошу, прошу к моему шалашу! Рад видеть у себя. Почаще вам этот порожек переступать!

Если правду говорят об особой уральской хмуроватости, в чем простительно усомниться, как и в существовании особого «уральского характера», то Максим Максимилианович был не уралец, хотя на Урале родился, прожил всю жизнь и по своей внешности был уралец примернейший: широкоплечий, с высокой грудью, коротковатый в ногах, твердо стоящий на земле. Но Павел сразу понял его как человека горячего и простосердечного. Лицо Абасина, круглое, немного скуластое, с сильными надбровными дугами, выдавало любое движение души. Сейчас в нем читалась тревога, почти испуг.

— Вы не одобряете моего намерения? — спросил Павел.

— Да зачем вы за нее беретесь, за гиблую!

— Надо же и ее поднять. Кроме того, вы сами подсказали мне это решение, когда сегодня утром упомянули, что мой отец любил южный куст альмариновых шахт, вернее шахтенок, и предсказывал им блестящее будущее. Пеняйте на себя!

— Нехороша шутка, Павел Петрович! — замахал руками Максим Максимилианович. — Ведь место глухое. Это от Новокаменска на последнем отшибе. Наши горняки туда не нанимались, рабочих в Баженовке вербовать приходилось. Бездорожье, болота, в ближайшем поселении, Конской Голове, всего шесть изб, да и те людьми совсем брошены. Зачем вам именно эта шахта понадобилась? Вам любую из других шахт дадут, вы ее осилите не надрываясь…

В дом приезжих Павел шел, чтобы немного отдохнуть после большого дня, первого его дня в Новокаменске, и привести в порядок мысли, нахлынувшие на него при разговоре с Абасиным. В комнате, которую он занимал со своим новым знакомым, горел свет. Его сожитель, Никита Федорович Самотесов, по-видимому, только что вернулся домой. Устроившись на стуле посредине комнаты, он снимал с больной ноги сапог, морщась и посвистывая сквозь зубы. Против него на диванчике, наклонившись вперед и упершись руками в колени, сидел человек, незнакомый Павлу.

— Да давай помогу! — говорил он. — А ты не носи с узкими голенищами. Экий ты щеголь, экий кавалер! — Он поднялся навстречу Павлу: — Товарищ Расковалов? Рад познакомиться! Федосеев, — и крепко пожал руку Павлу.

— Разыскал я его, разыскал старого дружка! — сказал Самотесов; он успел снять сапог и с наслаждением растирал ногу. — Лошадь достал, съездил на Всехсвятскую шахту, а все-таки разыскал!

— И знаете, куда меня утащил? На Клятую шахту. Никиту не переспоришь! «Должен ты посмотреть, должен знать», и никаких!

— Самоуправничаете, Никита Федорович, — заметил Павел. — Ведь мы договорились с вами вместе съездить.

Тот день, когда Валентина с Максимом Максимилиановичем собрались в Конскую Голову, был последним в полосе знойных, сухих дней, принесших Уралу пыльные вихри и лесные пожары. Внезапная гроза застала их, когда они по тропинке спускались в долину Конской Головы, но все прошло как-то незаметно для Валентины, поглощенной мыслями о Павле.

Добрейший Максим Максимилианович, наперекор стихиям, не прекращал своих краеведческих объяснений. Валентина почти не слушала его, да и трудно было слушать — так грохотало кругом. Ей только запомнились бесчисленные молнии — зеленые, синие, оранжевые, — медленно стекавшие и быстро падавшие на взъерошенную шкуру леса, одевшего склоны узкой долины; мерцание разноцветных отблесков на гранитных «лбах»-скалах, разбросанных по берегам речушки; порывы теплого сырого ветра и, наконец, влажный шум обильного ливня, рухнувшего на путников с края темно-синей тучи.

— Да не беги, трусиха! — кричал Максим Максимилианович, едва поспевавший за племянницей. — Макинтош-то, макинтош надень! Меня уже промочило. Ничего, скоро солнышко выглянет, по-сухому дойдем.

Все кругом было так необычно, что Валентина даже не удивилась, увидев девчурку, которая выбежала из-за гранитного бугра навстречу путникам. Худенькая, облепленная мокрым ситцевым платьицем, она бежала, шлепая босыми ногами по ручейкам, останавливалась, кружилась, выкрикивала «Дождик-дождик, перестань!» и снова бросалась вперед.

— Сильфида, горный дух! — засмеялась Валентина.

Поселок, насчитывающий всего пять-шесть изб, расположился на невысоком холме над узкой речушкой, и трудно было представить себе что-либо более убогое, чем крохотные избенки под гнилым замшелым тесом. Заброшенность сказывалась во всем. Большой навес из свежего теса, под которым громоздились бочки, ящики и корзины, как бы оттенял убожество поселка.

После щеголеватых коттеджей Кудельного, после крепких, дышащих достатком домов Новокаменска поселок галечников, казалось, появился из старого мира, о котором Валентина знала лишь понаслышке да из книг.

— Таким этот поселок всегда был. Нищета непокрытая, — начал лекцию Максим Максимилианович. — Не таковы селения старателей-золотничков. Старатель по золоту идет к удаче через упорный поиск и скупые граммы драгоценного металла, отвоеванные у многих тонн породы. В ожидании своего «случая» он всегда вел полукрестьянское хозяйство, а ныне опирается, к тому же, на государственную гарантию — ссуду.

Другое дело галечники: они жили исключительно надеждой на счастье, на «фарт». Никакой закономерности в распределении альмариновых искорок-галечек в старых шахтных отвалах нет и быть не может. Повезет — найдешь и не трудясь, а «заколодит» — хоть гору свороти, останешься пустой.

Отсюда кладоискательство, отсюда надежда на лихую удачу, а в ожидании этого галечники существовали на птичьем положении.

— А наш альмарин-то вот как пошел, может слышали…

2

Тут Максимушка Кожевников в Белоярке проживал. Был он небогатый мужик, смолу гнал. Казны Максимушка не нажил, а ребят нажил полну избу. Он на то не жалобился, удачи не искал, да удача ему сама далась. Только Максимушка больно прост оказался, по простоте своей не исхитрился.

Колись поехал Максимушка на лошади в тайгу за смольем. Зимой, сказывают, то было. Глядит, на выворотке сосновом, на сохлом коренье камешки висят зеленые, светлые такие. И много их. Думай так, что по лесу зелень зимой процветает, солнышку радуется. Дивно стало Максимушке на такую красоту. Обобрал он камешки, сколь их было, поклал в гончаринку из-под каши, дома ребятишкам на забаву отдал. Он прост душой был, не понял божьей милости-подмоги.

В то время случись пурга, а барин какой ни есть из сибирской стороны в Катеринбург ехал. Он в кошевке пообмерз и просится к Максимушке на постоялое.

Максимушка говорит:

Павел шепнул Валентине: «Буду ждать тебя у реки», взглядом позвал Петюшу, вышел из избы, спустился к речушке и присел на гранитный валун. Кругом все было безмолвно и неподвижно; ни одной тучи не осталось на небе, но воздух еще был отягчен влагой, солнце светило точно сквозь невидимое облако, на траве, на листьях кустов серебряными искорками висели капли дождевой воды, еще не выпитой солнцем. Все ждало ветра, чтобы встряхнуться, ожить.

— Петя, посмотри: может быть, дед Роман пришел в себя? — сказал Павел, когда к нему присоединился Петюша.

Мальчик молча повиновался, исчез в дверях Романовой избы и почти тотчас же вернулся.

— Без памяти лежит, а то заснул, может, — коротко сообщил он.

— Жаль… Хотелось бы поговорить с ним! Он ведь мог знать вентиляционный шурф Клятой шахты. Вспомни: он никогда не говорил об этом?

Абасин был уверен, что в этот день увидится с племянницей, и действительно, уже затемно Валентина постучалась в его дом.

— Входи, входи! — пробормотал Максим Максимилианович; помогая ей снять мокрый макинтош, испугался: — Да ты совсем промокла!

Он заставил Валентину сесть в кресло, взглянул ей в глаза и совсем расстроился — такая мука читалась в них.

— Где Павел? — спросила она нетерпеливо.

— Самотесов говорит — в Горнозаводск уехал на машине.

То инстинктивное движение, которое сделал Петюша, уцепившись на две-три секунды за глыбу и повиснув над грохочущей пустотой, оказалось спасительным. Его не засыпало, не погребло. Он упал с большой высоты на груду рухнувшей породы, потерял сознание, но вскоре пришел в себя. В глазах вихрем неслись огненные шары, лопались, рассыпались разноцветными искрами. Потом это миновало. Он попытался встать и чуть не закричал. Все болело; особенно болела правая нога.

Вверху в облаке пыли, поднявшейся при обвале, мелькнул огонек, потом еще один, точно огненные глаза, то приближаясь, то удаляясь, наблюдали за ним, лежавшим без движения.

— Алло! — глухо крикнули вверху. — Алло-о!

Прижавшись к борту выработки, Петюша сполз под уклончик. Посыпались камни, что-то тяжело и тупо уткнулось в груду породы. Протянув руку, он нащупал толстую лесину, очевидно брошенную сверху. Опоздай Петюша чуть-чуть, и это была бы его последняя минута. Еще одно бревно, застучав о борта вертикальной выработки, увлекая за собой осыпь, присоединилось к первому. Вверху снова мелькнул огонек, послышались голоса — незнакомые, почему-то страшные.

Не обращая внимания на боль, Петюша сдвинулся еще ниже.

Поезд пришел в Горнозаводск очень рано.

Первое, что сделала Валентина, — разыскала будку таксофона и набрала номер телефона Марии Александровны. Послышались гудки вызова — один, другой, третий… Мелькнула мысль: «А если он чувствует себя так плохо, что не может встать? Что я делаю!» Не дослушав четвертого гудка, она повесила трубку и вышла на улицу Свердлова, каждую минуту поглядывая на ручные часики.

По асфальту мягко прошуршали первые машины, прогромыхал полупустой трамвай, неподалеку раздался заводской гудок.

«Ниночка должна знать, что с Павлом, — подумала она. — Но так рано нехорошо звонить… Пешком дойду до Георгия Модестовича — он встает рано. Позвоню от него. И от мил-друга близко до квартиры Колывановых».

Тут же поймала себя: «Почему бы сразу не пойти к Павлу? Просто я боюсь, боюсь узнать… нехорошее… Что нехорошее? Не знаю, совершенно ничего не знаю».

Приснилось, что его будит, тормошит Ленушка, что она лепечет: «Ты вставай, родименький». Он улыбнулся, открыл глаза и сразу утонул в темноте и тишине.

Поскорее достав из мешка новую свечу, Петюша зажег ее и со страхом огляделся. Ничто не изменилось в его убежище: в стороне медленно падали с кровли тяжелые капли, неверные отблески свечи скользили по борту выработки и терялись там, где чернела пустота «печи».

Он прошелся. Нога болела, но уже позволяла ступать. Это его подбодрило. Присев на груду породы, Петюша послушал звон чудесных часов, потом достал хлеб и поел.

Захотелось пить. В том месте, где капли падали с кровли на землю и разбрызгивались, в ложбинке скопилось немного воды. Лежа на животе, он выпил все. Этого было так мало, что жажда как будто стала еще сильнее. Достав из кармана гвоздик — чего только нет в карманах вот таких юнцов! — Петюша откупорил одну из бутылок, лежавших в ивовой корзинке. В бутылке осталось чуть побольше половины, остальное, как видно, улетучилось сквозь пробку и сургуч. Он вылил водку в кучу породы, отбил горлышко бутылки, чтобы сделать пошире отверстие ловушки драгоценных капель, поставил бутылку в ложбинку, обложил для устойчивости камнями и попытался представить, как скоро бутылка наполнится хотя бы на треть. Пришлось бы ждать очень долго. Опорожнив вторую бутылку, Петюша отбил донышко и вставил свечу внутрь, ввинтив ее в горлышко. Получился как бы фонарик взамен потерянного. Теперь можно было ходить со светом, не боясь, что свеча оплывет и сгорит до времени.

Деревянная лестница, лежавшая у борта выработки, и отверстие «печи» притягивали его все сильнее. Лестница была сколочена из толстых брусьев, с массивными перекладинами. Казалось совершенно немыслимым поднять ее и приставить к отверстию, черневшему в борту, но все же он попробовал это сделать. К его удивлению, довольно легко удалось приподнять конец лестницы. Петюша нашел для него опору — выступ в борту — и, придерживая лестницу рукой, чтобы она не отвалилась, немного отдохнул, потом приподнял лестницу до следующего выступа-опоры. Он согрелся, вспотел, но добился своего: лестница пришлась верхней ступенькой в «печь», и оставалось только оттащить нижний конец, чтобы придать ей устойчивость.

Открыв глаза, вглядываясь в нависший закопченный потолок, Павел некоторое время припоминал, где он. Луч солнца, пробившись сквозь пыльное оконце, протянулся пучком туго натянутых золотых струн. Он сел на лавке, чувствуя, что ему значительно лучше, что жар прошел.

— Дядя, ты и сегодня у нас жить будешь? — послышался голос Ленушки.

— Да, маленькая… Есть хочешь?

— Не… А Петюши все нету, — сказала она и замолчала, дожидаясь ответа.

— Придет, — успокоил ее Павел.

Хмурым взглядом окинул Георгий Модестович Мельковку с ее аккуратными домишками, неровными плитяными тротуарами и узкой булыжной мостовой. Не любил он Мельковку — не любил за ее прошлое. Память сохранила фамилии всех домовладельцев, все истории шальных и преступных обогащений скупщиков хитного камня, ворованного сырого золота и фальшивой монеты. Все это сгинуло навсегда, и все же старик не бывал здесь почти с незапамятных времен.

В доме Никомеда окна были настежь. На крылечке немолодая женщина выбивала пыль из коврика. Этой женщины Георгий Модестович не знал, никогда не слышал, что у мельковского жителя Халузева, овдовевшего еще до революции, есть хозяйка.

— Прощения прошу, — приподнял он тюбетейку. — Никомед Иванович гражданин Халузев дома?

Ахнув от неожиданности, женщина прижала к груди коврик.

— Простите, невзначай я подошел, напугал вас, — извинился Георгий Модестович.

В то время, когда Ниночка Колыванова и Павел были уже студентами Горного института, а Валентина кончала среднюю школу, девушки дружили. Было в их отношениях много такого, что, собственно, и является дружбой: споры о хороших книгах, прочитанных ими, целые дни, проведенные в музеях, в картинной галерее, общественная работа, которую девушки обязательно выполняли вместе, как признанные «неразлучники», увлечение спортом. И было в их дружбе и много наивного, ребяческого: подруги беседовали даже о пустяках шепотом, при посторонних говорили загадками, увлекались одними и теми же поэтами и артистами. Старшей в этой паре, конечно, была разбитная и горячая Ниночка; тихая, застенчивая Валя подчинялась ей беспрекословно. Дружба незаметно погасла, замерла: Ниночка кончила Горный институт и поступила в проектную организацию, каких множество в Горнозаводске, а Валентина была студенткой. У каждой образовался свой мирок, свои интересы, к тому же Валентина, молчаливая в своем чувстве к Павлу, однажды не ответила тем же на признания Ниночки по поводу ее «негодного Федьки». Подруга обиделась, но стоило лишь Валентине обратиться к Ниночке в беде — и дружба вспыхнула с новой силой.

Часов в двенадцать, когда Валентина позвонила Ниночке на работу и рассказала, что ей не удалось найти Павла, что его не видели ни в Горном институте, ни в Геологическом музее, словом — нигде, Ниночка переняла тревогу Валентины.

— Откуда ты говоришь? Из пассажа?.. Садись на трамвай и приезжай ко мне! — скомандовала она. — Дела складываются так, что через полчаса я освобожусь. Жди меня и не тоскуй. Как легко ты расстраиваешься! Поставь чай, возьми конфеты в ящичке моего ночного столика. Ох ты, плакса ты моя!

Домой Ниночка вернулась через полтора часа, когда Валентина уже оцепенела в тоскливом ожидании и места себе не находила в большой, по-летнему запущенной квартире Колывановых.

— Прости, я опоздала, но зато я свободна, как ветер. Дела сданы. Дождусь возвращения папочки из Москвы, обниму его, обниму маму, братишку, сестренку, и прощай Горнозаводск, здравствуй Северный Урал! Федька приедет за мной, мы зарегистрируемся, выпьем с моими родителями по бокалу шампанского, и я вступлю в великую армию строителей уральского севера.

На все вопросы Никита Федорович отвечал отрицательно: он решительно не верит, что Павел Петрович Расковалов знал об отношении его отца к Клятой шахте; он также не верит, что Расковалов виноват в истории с его вызовом в Горнозаводск. Когда же товарищ Параев, усмехнувшись, «в частном порядке», как он выразился, поставил вопрос, настолько ли Самотесов верит Расковалову, что сейчас же дал бы ему поручительство в партию, Никита Федорович побагровел.

— Ну уж коли разговор не под протокол пошел, так я могу сказать, что вы довольно странно вопрос ставите, — ответил он угрюмо. — Да, был у нас разговор с Расковаловым о рекомендации. Рекомендацию я, конечно, ему сейчас не дам. В партию веди человека без пятнышка, чтобы о нем никто плохого слова сказать не мог или посомневаться. А как только дело прояснится, поручусь с милой душой…

Молодой человек, покоробленный неожиданной резкостью его ответа, выслушал Никиту Федоровича с принужденной усмешкой и пожалел, что повел разговор «не под протокол». Самотесов, вместо того чтобы следить за выражением лица Параева, глядел в сторону, перекладывая с ладони на ладонь справочник по горным работам.

Молодой человек курил, внимательно рассматривая пепел на папироске.

В землянке наступило молчание, впрочем не надолго.

К почтамту — высокому светлому зданию в центре улицы Ленина — девушки пришли взволнованные. Ниночка горела желанием немедленно все проверить, выяснить и посрамить Таню, а Валентина была полна страхов. Чего она боялась? Боялась услышать очень неприятное, тревожное о Павле от управляющего трестом, боялась и того, что автором таинственной телеграммы действительно окажется Таня. При всей ее вере в Павла это было бы тяжело. До сих пор она не знала, что такое ревность, и считала себя свободной от этого чувства; теперь она думала: «Только бы не Таня!..» И тут же стыдила себя: «Да ведь это хорошо, если она его вызвала. Все равно он ни при чем. Я уверена».

— Пошли! — приказала Ниночка, и они поднялись на высокое гранитное крыльцо.

Почтамт, просторный, с колоннами, облицованными красным тагильским мрамором, шумел ровно и напряженно. Приближался конец рабочего дня, с каждой минутой все гуще становилась толпа в вестибюле, у кабинок таксофона, в зале у окошечек телеграфа и авиапочты. Ниночка повела себя деловито, будто показывала Валентине, как нужно держаться в подобной обстановке.

— Прежде всего в стол заказов междугороднего телефона, — распорядилась она. — Не отставай, Валя!

Работница стола заказов, услышав фамилию Ниночки, взглянула на нее с любопытством: Колыванова знали хорошо.

С каким трудом Валентина скоротала время! Зашла к мил-другу, но ей сказали, что Георгий Модестович вызван на совещание в «Ювелирторг», съездила к знакомой и не застала ее дома, наконец дождалась часа отправления поезда в Кудельное, но оказалось, что по новому расписанию поезд уйдет на два с половиной часа позже. С вокзала позвонила Ниночке.

— Валя? Еще один провал, — сообщила подруга. — Ну, видела Таню, поговорила с нею. Она клянется, что не виновата…

— Я была в этом уверена.

Вечер был безветреный, пахнущий медленно остывающим камнем. На троллейбусе Валентина снова поехала в центр, но веселый вечерний шум города показался таким чуждым, что впору было плакать. Вернулась к вокзалу. Здесь суетились люди с чемоданами, узлами и рюкзаками. Пришлось постоять в очереди за билетом.

Раздался девичий звонкий крик:

В тот день, когда Валентина так много пережила, Павел чувствовал себя гораздо лучше. Болезнь отступила, жар прошел. Он даже поел хлеба с колбасой, впрочем не чувствуя вкуса. Лишь одно было несуразно и утомительно: механизм времени разладился, минуты толклись на одном месте.

Несколько раз возле него появлялась Ленушка, и он спрашивал ее сквозь сон, не пришел ли Осип из Баженовки, не вернулся ли Петюша, в своем ли сознании дед Роман. Голосок Ленушки вплетался в дремоту.

Неожиданно в испортившемся механизме времени колеса повернулись так резко, что вместо дня сразу стала ночь. В окно украдкой проник сиреневый луч молодого месяца и протянулся вкось над изголовьем. Он выбрал из неподвижной темноты колено человека, сидевшего на табуретке возле печи. На колене лежала небольшая костлявая рука с беленьким колечком на безымянном пальце.

— Вы, Никомед Иванович? — окликнул Павел, не удивленный появлением Халузева.

— Проснулись, Павел Петрович? Как себя чувствуете, дорогой?.. Девочка тут сказывала, что вы крепко приболели.

— С кем воюете?

С этими словами Никита Федорович вошел в избу, поставил чемодан, грузно опустился на табуретку.

Вошел вслед за ним и Федосеев, пожал руку Павлу и, окинув взглядом избу, присел на лавке.

С порога Павел крикнул в ночь:

— Никомед Иванович!

В своем новом забое Петюша по временам чувствовал себя в безопасности: между ним и верхним горизонтом шахты громоздился завал, закупоривший восстающую выработку. Преследователи, вероятно, решили, что дерзкий нарушитель покоя Клятой шахты погиб под обвалом. От страшной «печи» он тоже был почти огражден, и все же лишь одной мыслью жил Петюша: на волю, к солнцу, прочь из могилы! Остатки хлеба он съел, не насытившись, пробрался в первое свое обиталище, выпил воду, накопившуюся в бутылке-ловушке, и вернулся назад, чувствуя, что жажда стала еще сильнее. Но если бы даже он имел вдоволь воды и хлеба, если бы в забое было тепло и светло, все равно ни на минуту не ослабела бы жажда свободы.

Особенно тяжела была темнота. Она давила его, а свечи — последние две свечи — нужно было беречь. Он зажег одну из них на минуту, с помощью своей саперной лопатки отщепил от стойки в завале длинную лучину и зажег ее, но едкий смолистый дым вскоре наполнил забой, дышать стало трудно.

Все же Петюша успел осмотреть завал, перегородивший штрек. Это была путаница стоек, плах, глыб породы… Как далеко простирался завал? Можно ли было ужиком проскользнуть между стойками и глыбами?

Показалось, что за двумя стойками, лежавшими вперекрест, есть пустота. Он протянул туда лопатку, пошарил и не нашел конца этой пустоты. Тогда он подрыл осыпь под стойкой, приготовил лаз и стал собираться в путь; драгоценные галечки завязал в тряпицу и спрятал поглубже в карман, лопатку сунул стержнем за опояску и пристроил ее так, чтобы лопасть лежала плашмя на груди, а мешочек со свечами, спичками и часами привязал себе на шею.

Теперь вперед!

— Мишка?

— На месте, — послышалось из дальнего угла сеновала. — Давай сюда!

— Наши спят?

— Давно уж.

— Ну и ладно…

Братьев пришлось расталкивать. Худенькая чернявая Мариша сначала взялась за Василия, дергала его за руку, тянула за ухо, но тот только мычал, бормотал: «Мишка, аперкотом дам! Брось!» Тогда Мариша принялась будить Мишу, но она толкала и дергала его осторожненько, жалеючи, потом шепнула на ухо: «Мишенька, слышь, Мишутка», и он тотчас же открыл глаза, счастливо улыбнулся.

Мариша откачнулась от него.

— Вставай, буди брата! — сурово проговорила она. — Спите, как чурки, а старик ушел…

При словах «старик ушел» открыл глаза и сразу сел Василий.

— Куда? — спросил он хрипло. — Куда ушел?

Ночь, которая тянулась так долго, поделенная между сомнениями и тяжким раздумьем, все же кончилась. Утро застало Павла сидящим за столом. Голос матери показался продолжением смутных ночных сновидений, и, даже открыв глаза, он не сразу поверил себе: на пороге избы стояла Мария Александровна.

— Павел, что это, зачем ты здесь! — воскликнула сна, обняла, прижала его голову к груди. — Один, больной… Неужели не нашлось бы места у Максима Максимилиановича?

— Где Валя? — спросил он, целуя ее руки. — Я так давно вас не видел, столько… произошло!

— Постой, Павлуша… Какой ты страшный! — сказала она, отстранив сына, чтобы лучше рассмотреть его лицо. — У тебя был грипп? Я никогда не простила бы Валентине, что она оставила тебя здесь без помощи. Но ведь тебя потеряли… Валя была уверена, что ты уехал в Горнозаводск, поехала за тобой. Бедная девочка, она столько пережила. Мы говорили с ней только что по телефону. Она сегодня приедет к Максиму Максимилиановичу. Знаешь, они с Ниночкой Колывановой пытались выяснить насчет этого странного вызова… Валя обещала приехать и все рассказать.

— Может быть, узнала что-нибудь? — встрепенулся Павел, одумался, потускнел, проговорил как бы про себя: — Впрочем, это уже будет не решением, а подтверждением.

Добрейший Максим Максимилианович бросился приветствовать Марию Александровну так неумеренно шумно, что даже несколько испугал ее, а Валентина прильнула к ней, целуя лицо, плечи, руки, точно нашла спасение.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Валентина, посмотрев на Павла с улыбкой, стараясь не выдать своей тоски.

— Я на ногах. Как ты поживаешь?

Она хотела ответить, но губы ее вздрогнули, глаза налились слезами.

— Вот, забился в Конскую Голову, всех в заблуждение ввел! — вскричал Абасин. — Отшельником или, как это называется… — он пощелкал пальцами, озабоченно припоминая слово, — ну да, анахоретом стал. Одно только и утешало, что грипп это не столько болезнь, сколько настроение, — и поперхнулся неуместной шуткой. — Прощу садиться. Все, все садитесь!