На железнодорожной станции незнакомого города меня встретила незнакомая женщина, похожая на низкорослого бледного мужчину. На ней были очки в красной оправе, в то время как я надел в путешествие очки в черной оправе. Так было условлено по телефону. Мы узнали друг друга по оправам очков, и остались взаимно довольны. Я, в бушлате, демократически всего лишь с сумкой на плече, в полиэстеровой синей паре, кричащей о том, что она куплена на маршэ-о-пюс, явился ей легким и непритязательным клиентом их книжной ярмарки. Понятно было, что я не стану капризничать и требовать привилегий (для этого я должен был быть одет в твидовую тройку, длинное пальто, и курить трубку), но буду доволен тем, что мне дадут, отведут, предложат. Я остался доволен встретившей меня женщиной, потому что у нее было простое, симпатичное лицо лесбиянки, хорошего товарища, любительницы пропустить рюмку водки здесь, бокал пива там и порцию виски вслед за пивом. Рельеф бледной плоскости лица ее напомнил мне физиономию секретарши босса Линды (я служил некогда батлером у американского мультимиллионера), а с Линдой у нас существовали простые насмешливые отношения. Не было причин, чтобы такие отношения не сложились у меня через десять лет с Мириамм, сроком на три дня.

Мы сели в ее автомобиль, ибо город находился в стороне от железнодорожной станции. Она сообщила, что пригласила на book-fair

[1]

известного экс-шпиона, ставшего писателем; бывшего узника германского концлагеря, ныне израильского писателя; бывшего советского писателя, позже антисоветского писателя («теперь он кажется опять превратился в советского писателя!») но этот не сможет приехать, его удержали в Германии студенты. «Точнее, — сказала она, — студенческие экзамены. Он преподает в университете. Вы не преподаете?»

«Я похож на преподавателя?»

Оторвав взгляд от дороги, она поглядела на меня и рассмеялась. «Нисколько.»

Если у нее и оставались какие-либо сомнения в том, что я, как выражаются в России, «свой в доску», то после моей удачно продемонстрированной иронии по отношению к самому себе, сомнения исчезли.

Было четыре утра. На 57-й улице мело так, как будто над городом повисло красноярское, сибирское небо. Из желтого как ядро крутогор яйца купола вторые сутки валил настырный снег. Уставшей цикадой, большим кузнечиком с промокшими до колен штанинами я выпрыгнул из 57-й улицы на Шестую Авеню. И воткнувшись в снег, напрягал силы для следующего прыжка. Течение воздуха от Карнеги Холл пронесло мимо меня такого же как и я, беспомощного прыгуна, и мы едва не столкнулись.

«Ха, это ты маленький! — воскликнул тип грубо. По-русски. — Блядуешь?»

«Борщаговский! — Я рад был видеть его упитанную рожу украинского еврея. — Что вы делаете в хаосе стихий, уважаемый коммерсант?»

«Плаваю», отплевываясь и отфыркиваясь, он протер физиономию. «На свиданку иду с важным человеком».

«Ни хуя себе! В четыре утра… в такую погоду…»