часть первая
Утро кровавое
Ночь заканчивалась. Медленно и неохотно светлело. На темном небе стали выясняться детали. Во всю ширину окна в сторону Москвы-реки протянулись две черные ленты. Под ними и меж ними розовый, но все более кровавый подсвет предвещал столице Союза Советских Социалистических Республик морозный день.
Он пошевельнулся. Дотянувшись до ночного столика, нажал на кнопку лампы, залил комнату желтым мокрым светом. Разрушил пепельно-кровавую мрачность. «Индиана в стране советских», так он стал представлять себя с первого шага на их земле, так он стал вести себя, — иностранцем. …И именно Индианой, — бравым героем фильмов Спилберга, — археологом и охотником за сокровищами, он и проснулся. Чужим среди чужих.
Он встал, и голый, лишь грудь прикрывала белая тишорт, прошел к окну. Далеко внизу по тринадцати путям трудно стремились, расхлестывая снег, автомобили. Тевтонской свиной полу-головой появились вдруг с зажженными фарами шесть снегоуборочных броненосных бульдозеров, каждый двигался на ширину бульдозерного лезвия в сторону и сзади предыдущего. Еще шесть таких же панцирных агрегатов быстро прошли по шести встречным путям, грязные, примитивные и надежные. Выяснилось, что черные ленты в небе берут начало в двух каменных трубах, возвышающихся далеко в стороне Киевского вокзала. Странным было, что дым не рассеивается и не клубится хотя бы, но формируется в аккуратные ленты. Их горизонтальность же, напротив, легко объяснялась направлением ветра… На другом берегу Кутузовского проспекта, далекие, простирались казарменно-германские, длинные бараки одной высоты. Большинство окон были освещены. «Самый большой германский город в мире, Москва, уже встал и живет, полупроснувшийся, кашляя и отхаркиваясь автомобилями и горлами», — сказал вслух Индиана. «Но ты, без сомнения, еще спишь, женщина Мадам Хайд, пьяным сном. И маловероятно, что ты спишь одна».
Он, некогда проживший в этом городе семь лет, был поражен, что город оказался немецким. Поражен тем, что город никак не соответствовал его воспоминаниям. С первых же часов встречи с Индианой он наотрез отказался быть уютным городом, в котором, романтическая, прошла юность Индианы. Он расположился в снегах, грубый, слишком громадный, чтобы его можно было игнорировать или не уважать, столица Империи, скогтившей воедино племена, говорящие на сто двадцать одном языке, простирающейся на двенадцать часовых поясов от жаркой Колхиды до ледяной Камчатки, Москва, — город царей и большевистских Цезарей. Не из этого города уезжал Индиана двадцать лет назад.
Снизу в голые ноги веяло слабым теплом от загнанного глубоко под подоконник радиатора центрального отопления, от чудовищных же размеров окна с двойными, старыми и гнилыми рамами разило в грудь холодом. Посему он поспешил отойти от окна. Вышел в ванную комнату и, заткнув сточную дыру в беньюаре унылой и постыдной каучуковой пробкой, открыл кран горячей воды. Первым ненужно закапал старый душ, затем из изъеденного крана, белая и шипучая, полилась как кислота вода, укладываясь в лужицу на дне.
Матрос, лишившийся благосклонности океана
Индиана прилетел в столицу империи накануне вечером. Рейсом Аэртранс 2982. Явился он на советскую территорию в костюме матроса, лишившегося благосклонности океана: бушлат, синие брюки, сапоги, на голове — капитанка. Он замаскировался. У выхода из передвижной кишки, ведущей из авиона на имперскую территорию, матроса встречали двое: полная зрелая блонд Алла Михайловна и тощий молодой человек с большим кадыком — Валерий. Двое отторгнули Индиану от дисциплинированной толпы французских пассажиров и ввергли его в привилегированные условия прибытия, на которые он, оказывается, имел право, будучи приглашен самим Соленовым. Алла Михайловна вызвала к гостю молоденького бледного таможенника с зелеными погонами и тот, не улыбаясь, поставил печать на его таможенную декларацию, не прочтя ее. Валерий, в красной куртке, получил от Индианы багажный талон и скрылся. Алла Михайловна провела гостя через несколько дверей, охраняемых солдатами. Воинственная когда-то империя продолжала употреблять свои легионы для служб, с которыми вполне могли справиться гражданские. Солдаты отворяли двери, не задавая ни Алле Михайловне, ни Индиане вопросов. Последняя дверь привела их в зал с синими креслами и двумя телевизорами. «Мы должны дождаться багажа. Садитесь», — сказала Алла Михайловна. И села. Только в этот момент включился для Индианы звук на территории империи. Шумели разными программами телевизоры.
Два угольно-черных человека в одинаковых серых пальто полулежали, спокойные, в креслах. Быстро вошел в папахе генерал в голубой шинели с погонами авиации. Навстречу ему из дальнего угла устремились несколько женщин. Генерал снял папаху и, разведши руки, принял женщин в свои объятия. Генерал был крупный, женщины тоже. И два черных были большими. Индиана почувствовал, что он маленький. «Где мы находимся?»
«В депутатском зале».
Индиана хотел было воскликнуть: «Ни хуя себе!», но вовремя одумался. Улетая два десятилетия тому назад плохим, гадким, уже бывшим гражданином империи, в среде других порченых кровяных шариков, — Родина выпускала из себя дурную кровь, — он вот прилетел почетным гостем, в депутатский зал! О! Некоторое время его согревала тщеславная мысль, что депутатский зал аэропорта столицы империи символизирует его триумфальный въезд на Родину. О! Однако, будучи типом честным и безжалостным к себе, он вынужден был признать, что только личный вес и связи Соленова позволили ему, Индиане, войти в этот зал и находиться в нем. Из прошлого пришло точное советское определение: «по блату».
Генерал был и депутатом одновременно. Возможно, даже космонавтом. И его встречали ответственные знаменитые местные тетки, может быть, тоже депутатши. Возможно также, что женщины были членами его семьи. Алла Михайловна ушла, оставив матроса наедине с двумя стихиями: океан его чувств сталкивался непрестанно с океаном его воображения. Следовательно, вначале он почувствовал себя матросом, лишившимся благосклонности океана, и только позднее Индианой, — чужим среди чужих. С чужими, — бывшими своими, он наконец соприкоснулся, лишь покинув депутатскую зону. Пройдя мимо депутатского буфета (несколько красивых девушек, несколько хорошо стриженных молодых людей, — дети советских бояр, без сомнения, — Империя спешно отменяла привилегии, — но они еще счастливо существовали), преодолев еще несколько дверей (багаж, сказал присоединившийся к ним Валерий, ждет его внизу), они вдруг оказались на террасе, выходящей на большой зал аэропорта Шереметьево-2. Глухой, неприязненный, враждебный рокот исходил снизу. Это звучали ОНИ. ЕГО НАРОД. Следуя в группе сопровождающих лиц (к ним присоединился шофер Василий Иваныч), он бросил несколько взглядов вниз, в зал. Темные массы людей угрожающе поколыхивались, стекались и растекались. Спустившись по лестнице, к массам, они устремились к цели. Хмурый носильщик стоял, сжимая ручки тележки, посреди зала. На тележке, непредставительная, покоилась единственная сумка матроса. Обыкновенно он летал и в отдаленные страны без багажа, на сей раз пришлось (подарки родителям) обагажиться. Алла Михайловна уже успела выдать ему несколько сотен рублей в депутатском зале. Так приказал Соленов. Однако самой мелкой банкнотой были в его кармане зеленые Пятьдесят рублей. «Сколько нужно дать носильщику?» — спросил он Валерия на ходу. «Не беспокойтесь. За свою работу он получает больше других рабочих». «А почему он такой хмурый?» «Не знаю. Такой уродился».
С народом
Их провезли по заснеженной Москве в том же мини-автобусе, но без гроба. Индиана опять не узнал столицу. Снег. Мало огней. Крупные дома. Неуютно большие проспекты и улицы.
В морозном вестибюле клуба Культуры в Измайлово, — стеклянного куба в снегах, — находилось множество вооруженных милиционеров. «Это клуб Министерства внутренних дел?»— осведомился Индиана. «Нет, с чего вы взяли?»— сказала Алла Михайловна. «Столько милиции!» «А-аааа! Я забыла, что вы покинули нас очень давно. У нас теперь всякое массовое мероприятие охраняется. Ведь могут быть беспорядки…»
Усатый, грузный, с пистолетом, сдвинутым не по уставу вперед, к паху, майор совал ему блокнот. Он подумал, что его просят написать при входе в клуб его фамилию и время прибытия, так принято в американских офисах, и написал. Однако за майором его остановил еще милицейский чин с листком из тетради в клеточку. На листке он увидел уже подпись «Вик. Федорова», и только тогда до Индианы дошло, что у него просят автограф. «Я не актер», — попробовал он отказаться, но еще многие милиционеры протягивали ему листки, блокноты и соленовский бюллетень «Запрещено к печати», и он подчинился. Он осчастливил своим автографом пару десятков милиционеров, вовсе не обольщая себя гипотезой, что все они знают, кто он такой. Бюллетень Соленова издается тиражом два миллиона экземпляров. Краснознаменный журнал «Борьба» точно объявляет свой тираж: 980.000 экземпляров. Для приобретения известности у милиционеров в каком количестве экземпляров следует быть изданным? Он не знал цифры. А что если они знают, кто он такой? Он шел за актрисой в шубе и ее советским братом через кишки и придатки клуба, охраняемый милицией, и думал. Мысль начиналась с ругательств «Еб твою мать! Ни хуя себе!» — употребленных в данном случае совсем невинно для выражения степени удивления, потрясения даже тем фактом, что он, Индиана!.. Он, Индиана, выросший в рабочем поселке среди шпаны, криминальный подросток и позднее юноша, мечтавший о карьере преступника, впитавший в себя их, шпаны, взгляды на жизнь, их верования и неприязни, — даст автографы «мусорам»!
Соленов встретил их за кулисами в полной темноте. По силуэту, — круглая голова, массивное туловище (дорогу им освещал проводник с зажигалкой, и временами силуэт в глубине сцены за занавесом становился видим), Индиана безошибочно понял, что это САМ. Сам прижал его к кактусовой щеке: «…дорогой, рад тебя видеть, милый!», и оставил для идущей следом актрисы. «Викуля, милая…» «Виленька Токарев, милый», шел последним. Вслед за Соленовым гусиным шагом они вышли на ту, публичную сторону занавеса. Ничто не указывало на присутствие в темноте пяти тысяч русских душ. Приличными детьми они сидели тихо.
Стуча стульями, их разместили среди уже сидевших на сцене. Индиана представил себе, что неправдоподобно, но что если все это соленовская шутка …и зал окажется полностью пустым. Вспыхнул свет.
часть вторая
Чужой матрос в родном городе
1
Матрос спрыгнул на харьковском вокзале с поезда «Москва—Запорожье» в шесть утра. Заснеженный перрон был пуст. С темного неба валил крупными хлопьями снег.
В подземном переходе с перрона в здание вокзала слонялись зловещего вида типы, сизолицые и краснорукие. Не то клошары, не то пригородные пассажиры, ожидающие поездов. Два солдата в хаки ватниках (а может, это были жандармы — матрос предположил, что за последние годы они создали себе СР) молча проволокли мимо правонарушителя, зажав его шею деревянной дубинкой. Зал вокзала, высокий как внутренность нескольких соборов, вместе взятых (со знакомыми матросу старыми фресками на потолке и сводах, изображающими рабочих и крестьян в различных позах), был неуютен, как развалины… Он прошел полутемный и полусонный зал насквозь, ища телефоны. Нашел их без труда. Половина аппаратов, увы, были изуродованы, к работающим же присосались с десяток помятых солдат. Очевидно, солдат куда-то переправляли, и они звонили девушкам или мамам. Ясно было, что они скоро не оторвутся. За разрытой в углу зала ямой был еще ряд телефонных ящиков. Матрос, сумка ударяет по боку, проковылял туда. Вложил в щель монету в пятнадцать копеек, и, глядя в клочок бумаги, набрал номер двадцатилетней давности. За эти двадцать лет он ни разу не позвонил своим родителям. Он был уверен, что у них другой номер, но боялся убить их, ввалившись вдруг в двери. Следовало попытаться.
«Алло…» — сказала его мать.
«Это я, мама…»
«Сын, это ты?»
2
Спал он плохо. Подушка оказалась слишком высока, и в конце концов он убрал ее. Родители его поднялись еще до рассвета и бродили по квартире, скрипя половицами. Когда они обосновались на кухне и вступили там в продолжительную монотонную беседу, ему удалось заснуть. Проснулся он от того, что по стеклу окна вместе с солнцем прыгала крупная желтогрудая птица. Как может птица прыгать по стеклу? По вертикальной поверхности? Приглядевшись, понял, что птица прыгает по противомоскитной сетке. Матрос встал и поглядел в окно. Увидел белую снежную пустыню. Невзирая на солнце, тень забора внизу была глубинно-синей. Очевидно, было очень холодно. По отрезку неважной дороги в углу окна время от времени проезжали лениво-некрасивые автомобили… Украина. Бывшая степь. Земля казаков, подумал он. Что люди делают тут? Чем живут? Мало того, что его родители обитают в провинциальном городе, так они еще живут в отдаленном «банлье» провинциального города. В самом центре двухмиллионного Харькова проснуться было бы веселее. Хорошо еще вот птица прилетела.
Он пришел на кухню, где горел уже газ. Мать сообщила ему, что она недовольна птицей, испортившей клювом одну сетку и вот теперь портящей вторую. Сын констатировал, что у них с матерью различные позиции. У него эстетическая: «Ах, какие красивые птички!» У его матери крестьянско-практическая: «Подлые птицы, весь урожай на корню склевали!»
Отец, оказывается, уже давно уехал через весь город («Троллейбус, метро, потом опять троллейбус», — сказала мать) на работу. В здании ГООПРОМА, серый каземат рождения тридцатых годов, где помещаются испокон веков харьковские бюрократические учреждения. Сын отказался было от жареной картошки, но под давлением матери все же съел какое-то количество. И выпил, к ее удивлению, несколько больших чашек чая. «Ты чаехлеб!» — сказала мать с осуждением. Он подумал о том, что предпочел бы кофе. И еще с тревогой о хрупком отце своем, путешествующем в этот момент через ледяной город. Никогда не сможет он больше раздражаться на стариков, плетущихся перед ним на узких парижских улочках. И на непарижских улочках.
Мать хотела, чтоб он сидел дома, она боялась, что его увидят соседи. «Ну и что? Положить мне на ваших соседей, — хотел возразить сын, — я в Москве с самым главным «мусором» вашей страны за одним столом сидел!» — но решил не перечить матери. Он объяснил только, что ему следует сегодня же купить обратный билет в Москву. Ему сказали, что уехать из Харькова в Москву непросто. Противореча своему предыдущему пожеланию, мать предложила отправиться вместе в местное агентство предварительной продажи билетов. Там она несколько лет назад покупала билеты на поезд в город, Георгиу-Деж. Они с отцом ездили к бабке Вере. Бабка Вера еще жива, ей 97 лет, а вот тетя Аля, сестра отца, скоро умрет, у нее рак. Мать не была уверена, существует ли еще агентство предварительной продажи, но, в любом, случае, оно находится недалеко, две остановки троллейбусом. И они смогут по пути зайти в магазин. Дома, все есть, но, может быть, они купят еще чего-нибудь. Все-таки сын приехал.
Идти по снежной рабочей окраине с седой женщиной, называя ее «мама», оказалось странным занятием. Большую часть своей жизни Индиана прожил вдали от родителей и вообще от старых людей каждая, новая его жена была моложе предыдущей на целое поколение, потому он не знал, как ему себя вести. Мать сама взяла его под руку. Он подсадил свою мать в троллейбус. Пробил компостером ее и свой билет. Подал ей руку, помогая выйти из троллейбуса. Отвлеченно подумал, что мать его о'кей, вполне живая. Во всяком случае, передвигаться с ней возможно с нормальной скоростью.
3
Он решил пережить полагающийся ему в Харькове срок, как заключенный в тюрьме, вычеркивая ежевечерне прожитый день. По его просьбе мать отыскала ему его старые гантели, и он стал заниматься поднятием тяжестей дважды в сутки. Наблюдая за ним, полуголым, приседающим с железом, мать сказала: «А ты молодец. Молодой совсем. Отчего отец твой вдруг так состарился? Я ведь ненамного моложе его. Может быть, потому что он никогда физическим трудом не занимался? Я думаю, он помрет скоро…»
«Мама! — остановил он ее. — Как можно такое?..»
«Так это правда! — воскликнула мать, пожала плечами и ушла в кухню. — Есть будешь?»
«Иди кушать!», «Поедим?», «Почему ты не ешь?» были наиболее употребительными фразами в квартире сорок четыре. Вопреки утверждениям французской печати о нехватке питания в Союзе Советских квартира была забита постоянно обновляемыми припасами. Мешочки с крупами на подоконниках, банки с маринадами и вареньями под кроватями. Одного только сахара имелось в доме 30 килограммов. Увидев, что мать выгребла из хлебного ящика нетронутые сухие буханки и открыла крышку мусорного бака, намереваясь выбросить туда хлеб, сын остановил ее: «Что ты делаешь? Не ты ли учила меня, что выбрасывать хлеб в мусор — кощунство и преступление».
«Преступление, — легко согласилась мать. — Но я часто болею. Потому я покупаю хлеб вперед, пару буханок, «а случай, если вдруг слягу».