Наступал 1500 год.

Несмотря на жалкое состояние Италии, несмотря на дурную славу, распространяемую про главу католической церкви, великий праздник христианского мира – юбилей тысяча пятисотлетия Рождества нашего Спасителя – привлек в Рим невероятное количество паломников со всех концов Европы. Никто не сомневался, что темные истории, рассказываемые о жестокости, тирании и распутной жизни папы Александра VI, были непререкаемой истиной, тем не менее благочестивые пилигримы стремились получить от него благословение и полное отпущение грехов, которого должны были удостоиться все верующие, собравшиеся в град святого Петра. Раскаяние в совершенных преступлениях, безутешное горе, неутолимые душевные муки, страхи, суеверия и грезы мечтательной грусти привлекли изо всех стран тысячи богомольцев, пожелавших присутствовать на торжествах по случаю знаменательного юбилея.

Быть может, сознание опасности придавало благочестивому рвению воинственных народов особую прелесть.

Никогда еще в продолжение своего бурного существования Италия не была так опустошена и потрясена нашествием внешних врагов и внутренними междоусобицами, как в тот момент, когда начинается наш рассказ. На юге за обладание Неаполем и Сицилией сражались французы, испанцы, турки и неаполитанцы, заливая своей кровью эти восхитительные места.

На севере французы и венецианцы опустошали Ломбардию. Милан попеременно то терял, то снова приобретал свою независимость в ряде следовавших одного за другим мятежей; многочисленные небольшие государства, среди которых выделялись утонченное герцогство Феррара и республики Пиза, Лукка и Сиена, с трудом противились завоевательным устремлениям своих могущественных соседей. В Тоскане флорентийцы, разделенные на многочисленные партии, несмотря на поддержку французов, едва могли разрушить честолюбивые планы папы, проникнутые коварством, хитростью и бессердечием, чем особенно отличался генералиссимус церкви, Цезарь Борджиа.

Отряд состоял приблизительно из двадцати человек, ехавших верхом на прекрасных лошадях и вооруженных по обычаю того времени. Грудь и спину защищал стальной панцирь, голову прикрывал стальной шлем. У каждого имелись копье и меч, а у седла висел с одной стороны топор, с другой – мушкет, со всеми принадлежностями для стрельбы – фитилем и кремнем. Судя по грубому виду вооружения и крепкому, мускулистому телосложению, эти люди были по-видимому, варвары, как итальянцы еще называли все народы, живущие на севере за могучими Альпами. Судя по дроку на шлеме, опытный глаз сразу узнал бы в них англичан, так как цветок дрока считался цветком английских королей вплоть до падения последнего Плантагенета – Ричарда III. Кроме этого значка на плащах у солдат было вышито сияющее солнце, с девизом посредине: «О, мой Лебофор!»

Предводители отряда ехали впереди на значительном расстоянии, командование же было передано младшему офицеру. Последний, очевидно, не принадлежал к дворянству, так как у него не было рыцарского оружия. По вооружению он немного отличался от других солдат, только на конце копья у него развевался небольшой флаг.

Предводителей было трое.

Старшему было лет под сорок. Он ехал на муле и, судя по платью, был священником. У него были острые черты лица и совершенно лысая голова. Но этот недостаток возмещался длинной, густой бородой, как у патриарха: его глаза отличались живостью, и по его веселому лицу в нем можно было скорее признать Анакреона

[2]

, чем почтенного монаха-августинца.

Его спутнику не могло быть больше тридцати лет, его высокая, статная фигура была облечена в одеяние рыцаря иоаннитского ордена. Длинная, черная мантия с вышитым на левой стороне белым восьмиугольным крестом почти совсем закрывала его. Свой шлем он отдал одному члену свиты, а его белый капюшон для защиты от солнечных лучей был спущен почти на глаза, но та часть лица, которую можно было видеть, поражала красотой и серьезным благородством, тронутым глубокой грустью. Его черные волосы, короткими локонами спускавшиеся у висков, дополняли впечатление благоговейной строгости, которой дышали его гордые черты. Это выражение как нельзя лучше соответствовало его двойственному призванию священника и воина, которое принимали на себя иоанниты.

Воцарилось тягостное молчание, пока, наконец, его не нарушил Бембо.

– Даже святых на небесах не щадит клевета, – медленно произнес он. – Ради чего же стал бы избегать ее лживый неаполитанский поэт, который ради эпиграммы или для того, чтобы придать ей большую резкость, готов про дьявола сказать хуже, чем тот заслуживает, или даже про себя самого.

– Клевета не пощадила даже такого почтенного мужа, как мессир Пьеро Бембо, – с озорным смехом сказал английский рыцарь. – Но, черт возьми, мессир Бембо, мне сдается, что ваш замок принадлежит фее Моргане, и также поглощен скалами, как ее замки поглощаются волнами.

– Здесь, на самой вершине, некогда стоял прекрасный замок, какой только могли создать природа и искусство, – ответил священник, с удивлением озираясь вокруг. Три предводителя достигли теперь возвышенного плато, находившегося на вершине громадной скалы. Солдаты, поднимавшиеся за ними на усталых лошадях, исчезли из вида, и амфитеатр лесов, громоздившихся на противоположных горах, благодаря обманчивой перспективе, казался от них всего в нескольких шагах. Перед путниками темными рядами спускались вниз густо заросшие по краям соснами и дубами синеватые скалы, превращаясь внизу в две высокие стены, среди которых протекал горный поток. Шум его ясно доносился снизу, но самого его нельзя было разглядеть во мраке пропасти.

– Вот здесь, пожалуй, на этом самом месте, стоял замок Джакобо Савелли! – воскликнул Бембо. – Мне помнится, что эти скалы в своих мечтах я часто принимал за зубцы могущественной крепости.

– Слава Пресвятой Деве! Благодарю, добрый отче! Фу, можно ли оставаться монахом, имея такую тяжелую руку! – воскликнул молодой рыцарь, дыша полной грудью. – Должно быть, моя прелестная кузина молится за меня, раз ты явился так кстати.

– Ваша лошадь, рыцарь, – удивительно умное животное: она чует надвигающуюся опасность, – резко оборвал его монах. – Приближается страшная буря! Крикните вашим спутникам, чтобы они укрылись под скалами с этой стороны, я вижу, что вихрь вздымает воду с левой стороны.

Как ни странно было это предостережение, Лебофор внял повелительному тону монаха и повиновался, как будто действительно уяснил себе надвигающуюся опасность, и громким голосом и жестами указал друзьям выбираться из реки и следовать за ним к прибрежным скалам. Едва они успели воспользоваться его советом, как разразился страшный ураган. Всадники остолбенели от изумления, так как в том месте, где они находились, была почти полнейшая тишина, а на другой стороне реки ветер с ужасающей силой вздымал громадные волны. Если бы они попали в этот бушующий поток, то неминуемо были бы увлечены им в пропасть. Туман на мгновение рассеялся, и глазам путников посредине ущелья предстал разыскиваемый ими монастырь. Стена, тянувшаяся по краю утесов, да две древние серые башни – вот все, что можно было рассмотреть в тумане. Пониже монастыря, на противоположных скалах, находился открытый мост, без перил, представлявший, по-видимому, единственный доступ к монастырю.

– Пройдет несколько часов, и этот ветер будет гулять по морю, – проговорил доминиканец.

– Не сам ли сатана с полчищем ведьм пронесся сейчас мимо нас? – произнес изумленный Лебофор. – Но скажите, пожалуйста, отче, откуда у вас редкий дар предвидеть ураганы?

Солнце уже почти зашло, и тени стали длиннее. Когда путники под предводительством монаха достигли вершины, они увидели, что дорога уходила в лес, покрывавший склоны гор. Отсюда тропинка вела мимо ряда утесов над потоком, заканчиваясь образовавшейся в скале площадкой, от которой был перекинут мост. Переход через мост, не имевший перил, дрожавший от грома водопада и недостаточно широкий для одного пешехода, был по-видимому, совсем невозможен для всадника. Но Лебофор тотчас же дал шпоры коню, и вскачь промчался по мосту. Переправившись на противоположную сторону, он победоносно махнул рукой. Иоаннит последовал за ним, поразив еще большим хладнокровием, потому что на середине моста он приостановил коня и спокойно взглянул на водопад. Вода огромными массами низвергалась на самую высокую группу скал, ниспадала с них на утесы, превращаясь в море пены, и текла дальше сотнями потоков, которые в свою очередь разбивались о скалы. Под выдающимися скалами второго водопада темные впадины указывали вход в пещеру, но внимание иоаннита было приковано к красноватому, странному свету, падавшему на бурный поток от горевшего в пещере огня. В следующее мгновение свет исчез и рыцарь не знал, была ли это игра воображения, или это было странное явление, встречавшееся в этой вулканической местности.

Его раздумья прервал Бембо, закричавший ему, чтобы он освободил путь, так как, несмотря на смертельный ужас, он видел, что другого пути нет. Его мул твердой поступью вошел на мост, а сам священник, чтобы поддержать равновесие, протянул руки в стороны. Из чувства ли подражания, или по какому-нибудь другому поводу, но мул остановился посредине моста и не двигался с места, пока, наконец, ехавший сзади Вильям Бэмптон не ударил упрямое животное копьем. Тогда мул, задрав хвост и вскрикнув от боли, медленно двинулся вперед. Таким образом, они перебрались на другую сторону, причем Бембо не переставал креститься. Всадники друг за другом следовали за ними.

Доминиканец следовал позади всех, и так как сумерки уже превратились в ночь, рыцари и свита с нетерпением ждали его перехода. Иоаннит и Лебофор видели, как он дошел до середины, и остановился, словно пораженный каким-то видением. Он указал им рукой вниз. Рыцари взглянули в указанном направлении и снова увидели, как водопад осветился таинственным красноватым светом. Когда они обернулись, монах исчез.

Все заявляли, что моста он не переходил, и никто не заметил, чтобы он вернулся или упал в пропасть. Озадаченные рыцари соскочили с коней и возвратились по мосту на другую сторону, разыскивая своего проводника, но его и след простыл. На их громкий призыв отвечал лишь неумолкаемый шум водопада. Если монах упал в пропасть, он неминуемо должен был разбиться, и тогда его искалеченное тело унес с собой бурный поток. Но темная бездна ревниво хранила свои тайны, и единственное утешение, оставшееся рыцарям, заключалось в том, что монах, испугавшись, не пожелал лично участвовать в спасении Орсини, а поспешил спастись бегством. Все чувствовали при этом некоторый суеверный ужас, но никто не хотел сознаться в этом.

Погруженные в мрачные мысли по поводу всего приключившегося, путники выбрались, наконец, снова на дорогу и под заунывный звон колокола, призывавшего к вечерне, достигли ворот картезианского монастыря. У ворот висел металлический рог, и Лебофор затрубил в него.

Римские евреи имели в то время право жить лишь в одной известной части города, в так называемом «гетто», находившемся у самого подножия Капитолия на низком, болотистом берегу Тибра. Гетто со всех сторон окружали высокие стены. Сообщаться с городом можно было лишь через тяжелые ворота, которые охранялись городской стражей. С восходом солнца ворота открывались, а с наступлением вечера закрывались вновь, впустив на ночлег уставших сынов Израиля, работавших вне черты гетто. При том отношении к евреям, которое господствовало тогда в Риме, да и во всей Италии, гетто было почти благодеянием для них. Скрытые высокими стенами, совершенно обособленные, евреи были, по крайней мере, защищены от вспышек злобы христиан, видевших в обитателях гетто тех самых евреев, которые когда-то распяли Христа, и потому ненавидевших их всеми силами души. Здесь, в гетто, сыны Израиля имели некоторую возможность охранять от христианского разгрома свое имущество, накопленное вместе с ростовщичеством и тяжелым упорным трудом.

Обитатели гетто представляли таким образом, как бы совершенно отдельный народ, еврейские женщины не переступали ворот гетто, и не имели ни малейшего представления о том, что совершается вне его.

Многие католики-фанатики поддерживали среди населения Рима вражду к евреям, распространяя нелепые слухи о том, что евреи для исполнения своих религиозных обрядов употребляют христианскую кровь, для чего воруют маленьких детей. Эти слухи, понятно, возбуждали ненависть к обитателям гетто, но к ненависти примешивалась и зависть, так как много говорилось о несметных богатствах евреев. Легенды о богатстве потомков Авраама упорно держались в народе, хотя при посещениях гетто христиане встречали на каждом шагу вопиющую бедность. Обыкновенно, гетто открывалось для христиан три-четыре раза в год, когда папа посылал одного из своих проповедников для распространения христианства среди иноверцев. В остальное время обитатели гетто были предоставлены самим себе, при непременном условии платить более или менее крупную сумму денег за эту милость.

Каждый год евреи были обязаны представлять папе свои священные книги и прошение о разрешении остаться еще на один год в Риме. Вся эта процедура сопровождалась большими оскорблениями для евреев. Папа или его представитель швыряли еврейскую святыню на пол, к величайшему ужасу и молчаливому негодованию сынов Израиля, а затем папа долго ломался, пока, наконец, давал благосклонное разрешение евреям остаться еще на год в Риме, требуя за это, конечно, известную денежную дань.

Пользуясь случаем, что евреев нужно известить о предстоящих юбилейных торжествах, папа снова послал опытного проповедника, и ворота гетто широко раскрылись для приема большой толпы христиан. Евреи знали, что последует за этим вторжением, и заблаговременно приготовились к приему враждебных гостей.

Еврейка убежала в дом, как только Альфонсо освободил ее из рук Оливеротто, и оставила на земле зажженный факел. Рыцарь поднял его и вошел в большую пустую, полуразвалившуюся комнату, к которой примыкало несколько маленьких, таких непустых комнат. Там он остановился и начал прислушиваться. Везде царило гробовое молчание. Несомненно, испуганная девушка убежала в жилую часть дома, находившуюся, вероятно, в нижнем этаже. Вскоре рыцарь заметил небольшую отвесную лестницу, которая вела вниз. Подойдя к самой лестнице, он громко позвал беглянку, но и внизу была та же тишина. Н думая о том, что его, может быть, ждет опасность рыцарь спустился по лестнице и, судя по запаху лекарственных трав и специй, охватившему его, очутился в аптеке или в лавке аптекарских товаров. Лавка носила такую же печать запустения, как и верхние комнаты. По-видимому, уже давно никто не занимался ею. Убедившись, что и здесь нет ни одной живой души, и что единственная дверь заперта глухим замком, Альфонсо решил, что красавица все-таки спряталась наверху.

Он только собрался снова подняться, как вдруг услышал где-то невдалеке глубокий вздох. В то же время он заметил, что холодный пустой камин слегка освещен каким-то тусклым пламенем. Подойдя поближе, он увидел за камином неплотно прикрытую потайную дверь. Сквозь ее щель пробивался свет, который и освещал камин. Альфонсо открыл дверь, предварительно поставив свой факел в камин, и очутился на лестнице, которая спускалась в темную сводчатую комнату в виде погреба. Потухающий огонь топившейся печки слабо освещал это неприглядное помещение. Около печи сидела на корточках молодая еврейка, подняв голову и тревожно прислушиваясь.

Не зная, какое действие произведет на беглянку его появление, Альфонсо остановился на последней ступеньке. Вдруг пламя в печке вспыхнуло и отразилось в латах рыцаря. Молодая девушка увидела его и громко вскрикнула. Альфонсо, стараясь успокоить беглянку, вошел в комнату. Первые же звуки голоса рыцаря, по-видимому, оказали благотворное действие на девушку. На ее губах появилась блуждающая улыбка, а затем, в конце концов, она радостно захлопала в ладоши и бросилась навстречу Альфонсо. Подойдя совсем близко к нему, она вдруг остановилась, по-видимому, пораженная его полувоенным, полумонашеским одеянием, и воскликнула:

– Ах, это – ты! Как давно мы не виделись! Ты так вырос, так вырос, точно высокий кедр. Ведь это – ты?.. Нет, впрочем, нет! Скажи, кто ты такой?

– Я – тот, который вырвал тебя из рук грубого солдата. Ты, кажется, ждала кого-то похожего на меня, девушка. Отчего ты так смотришь на меня? Как твое имя? – задавал вопросы Альфонсо.

Альфонсо пошел той дорогой, которую ему указал маленький портной. Он собственно не знал, что заставляло его идти к отцу Бруно: чувство ли человеколюбия, или любопытство, смешанное с желанием рассеять свои сомнения? Он прошел к долине между Авентинским и Палатинским холмами, по узкой тропинке. Но последняя скоро окончилась, и Альфонсо не знал бы, куда ему идти, если бы не маленький ручеек, который журча стремился прямо к развалинам, протекая через темный лес. Паскино рекомендовал рыцарю держаться этого ручейка, и, наконец, Альфонсо пришел к грандиозным развалинам, занимавшим центр Авентинской горы. Альфонсо сомневался, найдет ли он жилище проповедника среди этой каменной глыбы, и уже подумывал вернуться назад, как вдруг заметил человеческую фигуру, направлявшуюся к нему навстречу. Рыцарь обрадовался, надеясь увидеть слугу доминиканца или кого-нибудь из местных крестьян, которые могли бы указать ему, где живет отец Бруно. Однако человек был так погружен в свои мысли или молитвы, что не видел приближавшегося к нему рыцаря. Почти столкнувшись с ним, он вдруг вздрогнул, страшно испугался и закричал во все горло. К своему величайшему удивлению, Альфонсо узнал в этом человеке бандита из гетто. Не давая рыцарю произнести ни слова, бандит бросился бежать со всех ног. В эту минуту одна из руин осветилась, и раздался чей-то испуганный голос:

– Что с тобой, брат мой?

Альфонсо с ужасом подумал, что несчастье, которое он собирался предупредить, уже совершилось. Он подошел к развалинам и при свете факела увидел лицо Биккоццо.

– Говори, кто ты такой? – прохрипел монах, глядя на рыцаря с открытым от удивления ртом.

– Это не относится к делу, батюшка. Проведите меня к отцу Бруно, мне необходимо видеть его. С ним ничего не случилось? Он здоров?

На утро юбилейного торжества принца Альфонсо разбудили грохот орудий и звон колоколов. Биккоццо стоял у очага и приготовлял завтрак. Отец Бруно уже ушел, так как хотел видеть процессию монахов своего ордена, и перед уходом отдал приказ не беспокоить рыцаря. Альфонсо пошел купаться в прозрачной воде ручейка, пока Биккоццо приготовлял завтрак, а когда вернулся, был поражен, в какой степени изменилось настроение монаха. Он уже больше не болтал так, как накануне, и еле отвечал на вопросы гостя. В конце концов Биккоццо признался, что он очень озабочен: он боялся, что отец Бруно вызовет возмущение своей проповедью, вследствие чего, несмотря на сильную протекцию Лукреции, и сам он, и его друзья могут дорого поплатиться. Бруно ушел из дома, ничего не евши, и посоветовал Биккоццо не сопровождать его в тот день. Тем не менее, монах твердо решил сейчас же после завтрака пойти искать своего господина. Альфонсо охотно пошел бы вместе с ним, но, вспомнив о своем условленном свидании с Мириам, расстался с Биккоццо в том месте, где нужно было свернуть к форуму. Собственно, Альфонсо мало рассчитывал на то, что Мириам сдержит свое обещание, да притом уверенность в виновности Лукреции настолько поглотила его, что все остальное казалось ему лишь праздным любопытством.

На форуме собралась уже значительная толпа людей разных сословий и положений, и Альфонсо пожелал в душе, чтобы Мириам не пришла. Прождав напрасно молодую еврейку довольно значительное время, он начал разыскивать ее среди праздничной толпы, когда убедился, что Мириам нет на площади, то решил пойти к ней в гетто. Он вспомнил, что она жила в доме, где помещается аптека, а потому он мог войти туда, не возбуждая ничьего подозрения, как будто желая купить лекарство. Он рассчитывал на то, что, может быть, ему удастся каким-нибудь образом напомнить молодой девушке о данном ею обещании.

Подойдя к воротам гетто, Альфонсо узнал от часового, что в течение всей праздничной недели ни один христианин не может войти в пределы гетто. Однако, Альфонсо не так легко отказывался от раз задуманного намерения. Увидев, что он не может проникнуть через ворота, он пошел к обход, чтобы добраться до дома Мириам таким же путем, каким он вышел оттуда накануне. Но и здесь его ожидало разочарование. Вода в канале стояла так высоко, что совершенно преграждала доступ. Это обстоятельство заставило рыцаря предположить, что евреи узнали о его посещении и умышленно подняли воду в канале. Само собой, разумеется, что тревога Альфонсо относительно судьбы Мириам после этого еще усилилась.

С целью узнать что-нибудь о безумной еврейке, рыцарь вернулся на площадь, где собралась толпа со всех концов города. Обедню должны были служить в старом константиновском соборе, но так как последний не мог вместить всех жаждущих попасть туда, то лишь часть паломников проникла в храм, остальные же стояли на площади и через широко открытые двери собора старались увидеть и услышать то, что происходит в храме. Благодаря своему полумонашескому одеянию и физической силе, Альфонсо удалось сравнительно легко пробраться, сквозь толпу и войти в базилику.

Служба не начиналась, так как папа и его двор были еще в Ватикане, где Александр VI принимал поздравления от высокопоставленных гостей. Альфонсо с любопытством осматривался вокруг и был крайне поражен, заметив, что на него обращено внимание присутствующих. Как только один из пажей, равнодушно озиравших толпу, увидел его, он быстро подошел к нему и почтительно спросил, не он ли того Альфонсо Равенна. Принц, принявший это имя для того, чтобы отвлечь от себя любопытство, ответил утвердительно и паж радостно убежал куда-то. Через несколько минут явился церемониймейстер Бурхард.

Желая отвлечь от себя внимание, Альфонсо незаметно ушел из дворца и спрятался в одном из темных углов храма. Вскоре он услышал перезвон колоколов и залпы пушек, возвещавшие приближение папского шествия. За несколько минут до его появления раздалось отдаленное грустное и нежное пение. Под роскошным балдахином, представлявшим собой небо, усыпанное звездами из драгоценных камней, несли на троне папу, который, вытянув руки вперед, благословлял коленопреклоненную толпу. Папу окружала масса епископов, затем следовала придворная свита, за ней паломники высокого ранга в разнообразных дорогих нарядах, за ними монахи с факелами и монахини с зажженными восковыми свечами. После монахов и монахинь показалась Лукреция в сопровождении придворных дам, затем Цезарь с женой и многочисленной свитой. Альфонсо заметил, что с одной стороны Лукреции шел Паоло Орсини, а с другой – Реджинальд Лебофор. Прекрасный английский рыцарь, одевавшийся всегда очень роскошно, теперь превзошел самого себя.

Но больше всех поражал своей внешностью герцог Романьи. Он был в атласе и парче, расшитой жемчугом и бриллиантами. Герцогская шапка была украшена рубинами, величиной с орех. С его плеч спускалась роскошная пурпурная королевская мантия, отделанная горностаем.

Оставаясь в своем углу, Альфонсо был уверен, что его не заметят главные действующие лица церемонии, но судьбе угодно было распорядиться так, что он оказался прямо напротив Лукреции.

В эту минуту понеслись звуки, точно волнующееся море, сотен гармоничных голосов. Папа сошел со своего трона, чтобы лично отслужить обедню. С какими разнообразными мыслями и чувствами ни собрался сюда народ, никто не мог не подпасть под влияние этой высокоторжественной обстановки.

Когда по окончании обедни, его святейшество начал благословлять народ, Альфонсо невольно опустился на колени и в ту минуту был так же горячо убежден, как любой паломник-фанатик, что сам Господь благословляет его. Однако, это восторженное настроение исчезло, как только рыцарь поднял голову и увидел отца Бруно, который, сопровождаемый большим количеством доминиканцев, готовился взойти на украшенную цветами кафедру, чтобы после проповеди прочесть юбилейное папское послание, оглашения которого с нетерпением ожидали паломники. Его бледное лицо имело страдающее и решительное выражение, как у человека, ожидающего казни, но преодолевшего страх. Взойдя на кафедру, он некоторое время молчал, обводя взорами толпу. Альфонсо видел, что мужество не изменило монаху, и подумал с некоторым удовольствием о том, какой неприятный сюрприз ожидает папу и его двор. Булла оставалась непрочитанной, – по-видимому, отец Бруно оставил ее для заключения своей речи.