В древние времена ботаника была частью единственной науки, которая включала всё — от медицины до различных умений в области сельского хозяйства, и практиковалась на равных как философами, так и цирюльниками. В знаменитой Косской медицинской школе (пятый век до н. э.) Гиппократ, а позже Аристотель, заложили основы научного метода. Но был Теофраст, ученик Аристотеля, который первым разработал в зачаточном виде систему рассмотрения растительного мира. Влияние его

Historia Plantarum

и

De Plantarum Causis

было распространено на следующие века Диоскоридом, а его отголоски можно встретить повсеместно в средневековых гербариях, составленных монахами-переписчиками в своих монастырских садах, с их скромными маленькими растениями, каждое на своём крохотном клочке земли, как на алтаре, столь же безмолвными и совершенными, как святые во время богослужения, погружёнными в одиночество, которое бросает вызов времени и проходящим сезонам.

После Гуттенберга у растений также появилась новая иконография. Вместо нежной акварели, применявшейся с любовью и терпением, и выражавшей самую сущность лепестков и листьев, мы теперь имеем грубость гравюр на дереве и унылую банальность чернил печатника.

В 1560 году Иеронимус Бок опубликовал книгу, иллюстрированную гравюрами на дереве, в которой он описывал 567 из 6000 видов растений, известных тогда западному миру, впервые включив клубни и грибы.

«Это, — писал он, — не травы, или корни, или цветки, или семена, но просто следствие влажности, которая есть в почве, в деревьях, в гниющей древесине и других разлагающихся веществах. Это из той самой влажности прорастают все клубни и грибы. Это мы можем утверждать, исходя из факта, что все грибы (а особенно те, что используются на наших кухнях) чаще всего произрастают, когда погода влажная и дождливая. Древние в своё время были особенно поражены этим, и считали, что клубни, не рождаясь из семени, должны каким-то образом быть связанными с небом. Порфирий сам показывает это, когда пишет, что „Грибы и клубни называются созданиями Богов, потому что они не растут из семени, подобно другим живым существам“».

Менее чем через столетие после изобретения книгопечатания конкистадоры и капитаны Ост-индских компаний буквально умыли изумленную Европу из ароматного рога изобилия садов и джунглей, которые до тех пор спали за океанами. Тысячи новых растений должны были быть в спешном порядке названы и размещены в пределах примитивной и неэффективной системы классификации.

Самые современные теории в области палеоботаники прослеживают происхождение двух ботаник до водных проторастений, предхлорофилльных водорослей Эмбрийской эры, к [изучению] которой у нас, к сожалению, имеется очень немного ключей, да и те практически неразборчивы. Однако у нас есть ископаемые остатки от следующей фазы растительной жизни, когда морская водоросль первой погрузила корни в terra firma, став, таким образом, первоосновой всей растительности на суше. Эти ископаемые остатки были недавно обнаружены в долине Тьефенау и окружающих её горах группой немецких палеонтологов во главе с Йоханном Флекхаусом. Это материальное свидетельство появилось, чтобы раз и навсегда подтвердить тезис, который выдвинул палеонтолог Гюстав Моргентцен из Паленского Университета в 1942 году на Европейской Конференции по истории ботаники в Сморске. Это были дни, когда нацистская армия стояла у ворот Сталинграда, и драматическим событиям войны было суждено затмить научную важность той речи, которая, стоит добавить, была встречена многими делегатами с явным скептицизмом.

Однако недавнее открытие ископаемых из Тьефенау, кажется, устраняет все сомнения в отношении достоверности гипотезы, выдвинутой знаменитым норвежским учёным. Через двадцать лет после того исторического случая они приняты научным сообществом как

basic dictum

, без которого объяснение, которое мы можем дать сейчас эволюционному «великому замыслу», было бы не больше, чем пробным наброском. В научном приложении, изданном

«Сморской газетой»

по случаю той памятной конференции, Моргентцен написал краткий популярный отчёт о своей теории, которая теперь известна как теория больших ветров Моргентцена. Он считал, что происхождение растительной жизни на суше должно быть отнесено ко второй половине Эмбрийской эры, когда по причинам, всё ещё неизвестным нам, атмосфера была сильно нарушена обширными ураганами, которые кружились над земным шаром в течение тысяч лет. Континенты были тогда огромными голыми островами, не имеющими ни малейшего признака жизни, а в это время в океанах уже развились многоклеточные организмы, способные самостоятельно передвигаться. На различных глубинах существовали обширные области плавающих водорослей. Эти растения были первыми, кто использовал солнечную энергию непосредственно через действие особого вещества, хлорофилла, и с его помощью преобразовывал воду и двуокись углерода в сахара и крахмалы, необходимые для их жизненных процессов.

Рис. 3. Гюстав Моргентцен

Трудности применения традиционных методов исследования к изучению параллельной ботаники проистекают в основном из безматериальности растений. Лишённый в том виде, в каком он есть, любых настоящих органов или тканей, их образ был бы полностью неопределимым, если бы не факт, что параллельная ботаника является, тем не менее, ботаникой, и она также занимается, разве что несколько более отдалённо, многими из наиболее явных особенностей нормальных растений. Эти особенности или качества должны рассматриваться в свете концепции ботаничности («растительноподобия»). Для параллельных растений, которые зачастую не обладают никакой другой реальностью, кроме только лишь внешности, растительноподобие — это единственная вещь, которая позволяет нам распознать и описать их, и, до некоторой степени, изучать их поведение.

Что, в таком случае, мы подразумеваем под растительноподобием?

По своей сути это идеативный гештальт, совокупность тех морфологических характеристик, которые делают растения немедленно распознаваемыми и пригодными для размещения в рамках одного единственного царства. Иными словами, оно состоит из тех распознавательных элементов, которые заставляют нас говорить о предмете «Это растение», или «Это похоже на растение», или даже «Смотрите, какое странное растение!». Это последнее восклицание, кстати, наводит на некоторые мысли относительно того, насколько сильным определительным значением обладают внешние признаки, которые отличают растения от всех других вещей на земле. Но процесс, который кажется столь элементарным, в действительности является довольно сложным. Он включает не только морфологические характеристики растений и наши собственные возможности восприятия, но также и всю совокупность наших сложных и неоднозначных отношений с природой. Растительноподобие — это, фактически, не больше, чем специфический аспект ещё большей концепции органичности, основного качества, присущего всему в природе, которое обычно ставит непосредственную и безошибочно определяемую метку на внешнем облике.

К. Г. Уоддингтон, бывший директор Института генетики животных в Эдинбургском Университете — это один одним из немногих учёных, кто попытался описать формальное различие между произведениями человека и природы, опираясь для наглядности не только на одноклеточное животное

Tirillus oniricus

Tirillus mimeticus

Tirillus parasiticus

Tirillus odoratus

Лесная пинцет-трава, подобно тирилам, является общественным растением. Она живёт в тени деревьев маненго в джунглях Индонезии, под

Kieselbaume

[ «галечное дерево»? (нем.) — В. П.] в Шварцвальде и между корнями деревьев бен в Тецугахараиме, колониями, которые иногда превышают сотню отдельных растений. Самый случайный взгляд на эти растения не оставляет сомнений насчёт того, как они получили своё название. (табл. XIII) Два крыловидных листа, очень похожие на листья лесных щипчиков (разновидности

толстянковых

), симметрично противопоставлены друг другу в жесте редкостной элегантности. За немногими исключениями, их слегка округлённые кончики всегда отогнуты наружу. Менее примитивная, чем тирилы, сама лесная пинцет-трава, однако, довольно простое растение, которое по форме имеет много общего с нормальными растениями, растущими в подлеске, и ботаники только недавно узнали об их существовании. Как в случае многих других параллельных растений, её нельзя перемещать с одного места на другое. Она превращается в пыль при малейшем контакте с любым объектом, чуждым её нормальному экологическому окружению, и только в нескольких случаях была доказана возможность заключить её в мгновенном высыхающий полиэфимерол. У неё глубокий, унылый чёрный цвет, довольно похожий на цвет тирилов, и в подлеске её очень часто трудно увидеть на фоне теней от стволов деревьев. Иногда этот цвет ослаблен слабыми бронзовыми отблесками благодаря покрову из воска, который покрывает наружную поверхность листьев.

Профессор Учигаки Сутекичи, занимающий пост председателя кафедры социоботаники в Токийском университете, опубликовал множество статей на тему предполагаемого общественного образа жизни лесной пинцет-травы и тирилов, выдвигая идеи, которые сначала могли бы показаться произвольными или даже фантастическими, но которые фактически достойны серьёзного рассмотрения. Учигаки думает, что расселение пинцет-травы в том виде, что мы видим сегодня — это заключительный результат замысловатого ряда манёвров, нацеленных на завоевание территории, и что эти манёвры несут отпечаток самого экстраординарного сходства с ходами в игре го. Он говорит, что лесная пинцет-трава была изначально проростками сложного клубка корней, который был переплетён с корнями дерева

Оригинальный

Игра го была ввезена в Японию китайским легатом Иен Та-Яо во времена эпохи Хейрю, а более точно — во времена правления императора Шохеи. Вскоре она была с энтузиазмом принята японской аристократией и со временем стала японской национальной игрой. Го, как считается, является самой древней в мире игрой, изобретение которой обычно приписывают китайскому императору Шу, который правил в начале третьего тысячелетия до Рождества Христова. Говорят, он придумал её, чтобы стимулировать мышление своего старшего сына Винг Вена, но намного более вероятно, что старый монарх, изучая движения

Я часто упоминал безматериальность параллельных растений, обращая внимание не только к полному отсутствию у них органов, но также к факту, что у них нет никакого настоящего внутреннего содержания. Оскар Хальбштайн распространяет это понятие, типичное для параллельной ботаники, на всё в мире, замечая, что внутренность материальных объектов — это ни что иное, как мысленный образ, идея. Он поясняет, что, когда мы разрезаем что-то пополам, мы открываем не его внутренность, как собираемся это сделать, а скорее две видимых внешности, которые не существовали прежде. Повторяя действие бесконечное количество раз, мы просто произвели бы бесконечный ряд новых внешних поверхностей. Для Хальбштайна внутренняя часть вещей не существует. Это теоретическое построение, гипотеза, которая запретна для нашей проверки.

Внутренность параллельных растений, кроме того, уклоняется даже от теоретического определения. Поскольку мы интересуемся веществом, которое является полностью «другим», которое не может быть найдено в природе, оно буквально не поддаётся осмыслению. Хальбштайн говорит о нём, как о «слепом цвете», но мне кажется вольным и рискованным с научной точки зрения проводить даже самые явные поэтические сравнения с нормальным миром. (табл. XIV)

Туболара, которая водится главным образом на Центральном Плато в Талистане, Индия, ставит проблему внутреннего содержания параллельных растений в новом и достаточно ином свете. Это касается не столько их безматериальности, сколько их формы, не столько цельной внутренности их неоднозначной сущности, сколько пустотелой внешности — которая, в некотором смысле, является внешним пределом внутренности растения.

Camporana

, или растение-воздушный змей, известно в разных частях света под множеством названий. В Эквадоре оно называется

куавенчо

, как сокол — герой легенд племени аймол. В Гаити она — лист

тайхаке

, название африканского происхождения. В Дагомее и Верхней Вольте, где она, должно быть, в изобилии росла до массовых переселений племени окуна (во время которых она стала параллельным растением (табл. XV) оказавшись на грани исчезновения); кампорана известна в мифологии народов фон и корумба под названием

тиале

.

Кампорана

— однолистное растение, состоящее из двух главных частей: окаймлённого покрывалом

опахала

и ножки. Известны две разновидности,

Camporana erecta

и

C. reclinatus

. Первая из них стоит на земле вертикально, поддерживаемая покрывалом вокруг длинного стебля, в то время как вторая лежит на земле подобно опавшим листьям. В обоих случаях центральная жилка листьев — просто продолжение стебля, большой черешок, который пронизывает ножку, разделяется в два или три ответвления и сходит на нет в направлении края листа. В случае

C. reclinatus

в местах, где листья касаются земли, особенно явно выражены часто появляющиеся наросты, известные как «корневые шишки», которые являются, в сущности, возможными рудиментарными корнями. Ножка

Camporana

обычно почкообразная и маленькая по сравнению со стеблем. С некоторого расстояния растение иногда напоминает нам церемониальное опахало (

flabella

), которые обычно помещались с обеих сторон тронов восточных владык, и даже в наши дни находятся сбоку от церемониального кресла Папы Римского. Лист сам по себе тонок только на краях, которые зачастую зазубренные. Он разрастается до значительной толщины к середине, но снова истончается в непосредственной близости от центральной жилки. Джеймс Форбс придерживается мнения, что перед параллелизацией растения вздутия на листе

Camporana

содержали полную систему внутренних жилок. Согласно этому английскому этнографу, которому мы обязаны многими нашими знаниями о

Camporana

, маленькие наросты, заметные на листе, свидетельствуют о неудачной попытке системы жилок стать внешней.

Табл. XV

Над

ложем

в стиле ампир в Золочёной Комнате замка Шато Нуильи в Венсене висит большое полотно Жерара Мелье, искусного живописца, двоюродного брата известного кинопроизводителя, который пользовался некоторой славой в художественных кругах Парижа в конце прошлого столетия. Это портрет бабушки ныне здравствующей графини Аман Эйн. Хотя изображение самой леди выписано реалистично, в манере, слегка напоминающей стиль Давида, фон указывает на темперамент, который, возможно, в иные времена истории вкусов мог бы найти отражение в столь лирическом плане. Он представляет широкий вид с суровыми горами, устрашающе громоздящимися под грозовыми облаками. В узких долинах можно увидеть чёрные кипарисы, а на неровном горизонте виден силуэт изломанного дуба.

Но фактически это не пейзаж, как кажется на первый взгляд. Вместо него это натюрморт, куча необычных растительных форм, представляющих собой нечто среднее между грибом и картофелиной, из которых прорастает несколько листьев, похожих на листья петрушки или сельдерея.

Разновидность двусмысленной игры; гамбит, который позволяет зрителю преобразовать пейзаж в натюрморт и vice versa, совершенно застаёт его врасплох: это показывает наследственный дар гения, который, подобно листу невообразимого цвета, распускается время от времени на генеалогическом древе Мелье. Но если бы важность той экстраординарной картины на этом завершилась, мы могли бы иметь основание говорить не более, чем о прихоти одарённого, но несколько причудливого нрава. Её важность лежит в иной плоскости, и лишь недавно мы получили возможность почувствовать её истинную глубину.

Грибы, разбросанные по расстеленной зелёной ткани, которую мы воспринимаем в «пейзаже» как холмистый зелёный луг среди суровых гор, фактически являются некоторым количеством

Protorbis foetida

, который Мелье, беспокойная душа и неустанный путешественник, привёз с собой из Малой Азии, куда отправился в экспедицию со своим другом биологом Жаном Энтига. Мелье был человеком революционного склада, который не смущался, принимая заказы от более богатых эшелонов парижской

И так дела обстояли до 1935 года, когда профессор Пьер-Поль Дюмаск, друг детства семейства Нуильи, определил, что фантастический пейзаж — это важная группа параллельных растений. Не полностью ясны ни обстоятельства, ведущие к открытию этих

На протяжении нескольких лет швейцарский биолог Макс Шпиндер собирался на летние каникулы в Эмплос, группу маленьких белых домиков на краю земель Hotel Peleponnesus, высоко на утёсах мыса Антонозиас. Прошлым летом, гуляя под вековыми соснами, он встретил американского археолога Джона Харриса Альтенхауэра, который прибыл в Эмплос, чтобы изучить близлежащие руины храма Кано для принятия решения о том, стоит ли привлекать Крэнстонский университет к интенсивной программе раскопок. Эти два человека, разделяющие любовь к Греции и страсть к исследованию неизвестных миров, скоро стали верными друзьями.

Однажды утром они решили выйти на прогулку по утесам, по тропе, которая ведёт через заросли сосен и миртов и на расстоянии трёх километров от Эмплоса достигает белоснежных фрагментов храма Кано, разбросанных в подлеске под очищающим светом солнца. Они говорили о своей работе, и Шпиндер сожалел о скептицизме, с которым научные круги, и даже некоторые из его собственных коллег, встречали новости, касающиеся фактов, которые были пока ещё необъяснимы, но которые он уже доказал экспериментально. Когда они были на расстоянии броска камнем от руин, Альтенхауэр прервал его, чтобы заметить, что больше двух тысяча лет назад, на этом самом месте, где они гуляли, Гераклит и Теэтет вели известный диалог, увековеченный Платоном.

Взяв своего друга за руку, как будто желая воссоздать сцену, с иронически театральным жестом он продекламировал ключевое предложение диалога: «Но если тебе, о Теэтет, придётся увидеть среди миртов ягоду, белую, словно жемчуг, и угловатую,

как куб

, отверг бы ты её с презрением и отвращением как ужасную прихоть природы, или взял бы её с радостью и благодарностью, как божественный дар Таумаса?»

[30]

И в этот момент Шпиндер грубо стряхнул руку Альтенхауэра со своей руки, сошёл с дорожки и стал настойчиво прокладывать путь сквозь плотный подлесок, пока не достиг большого куска белого мрамора, возможно, блока колонны, который лежал, почти целиком скрытый от взглядов примерно в десяти метрах от дорожки. Там он остановился, наклонился и, почти подавив эмоции, позвал своего друга. Когда Альтенхауэр присоединился к нему, взволнованный тем, что же, спрашивается, случилось, Шпиндер указал на два странных чёрных растения не больше двадцати сантиметров высотой, которые стояли вертикально, словно маленькие бронзовые статуи посреди крошечной прогалины, в маленьком круге голой земли среди колючего кустарника.

Дул слабый морской бриз, напоенный ароматами морских водорослей и тимьяна, и самые длинные ветви сосен колыхались, а листья кустарников трепетали; но два маленьких растения оставались совершенно неподвижными, бросая ярко окрашенную и необычно светящуюся тень на обожжённую солнцем глинистую почву. Всё было так, словно лучи солнца чудесным образом проходили сквозь них, как сквозь призму, отбрасывая на землю не тень, а радугу.

Удивление охватило этих двоих мужчин, и некоторое время они стояли там, таращась в беспомощном безмолвии. По опыту Шпиндер знал, что растения распадутся в пыль при первом контакте, поэтому он решил возвратиться в Эмплос и привезти фотографическое оборудование.