Сухие листья, которые она сгребла этим утром, шуршали под легким ветерком. Она обернулась к входной двери, решив, что, может быть, слышала шаги, но ветер стих, и наступила тишина, только машина Пита Конрана ехала по улице, он возвращался с работы в 5.45, каждый вечер ровно в 5.45, в некоторых семьях так заведено. Энн Уоринг подошла к лестнице и позвала:

– Ну-ка, девочки, не копайтесь. Папа приедет с минуты на минуту. Джулия, Эйли!

Эйли спустилась первой, ярко-оранжевый рюкзак съезжал с плеча, – младшая дочь была возбуждена, но старательно это скрывала. Эта ее неуверенность в себе была непривычной, одна из примет, появившихся за последний год.

– Ты не забыла взять еще один свитер? Там наверху будет холодно.

– Да, мам. – Она отмахивалась от заботы матери и все же нуждалась в ней, не привыкла пока без нее обходиться.

Девочки обычно старались угадать настроение матери по изменениям цвета ее волос, угадать, будет ли она слоняться по дому, мурлыча отрывки из песенок своей молодости: Синатры, Бейзи, особенно Ната Кинга Коула, улыбаясь самой себе, хватая того, кто оказывался поблизости, чтобы станцевать ту-степ, что обычно заканчивалось градом поцелуев влажным открытым ртом, или на целые дни затворится в спальне, слабым печальным голосом призывая к себе Энн, а иногда Сэнди, чтобы они выслушали какую-нибудь историю, мудрый совет или пересказ сна, который потом унесут в свою комнату, чтобы разобраться. Эстелла (она настаивала, чтобы они звали ее по имени, словно любой вариант слова «мама» был слишком обременителен, чреват ожиданиями и упреками), Эстелла, лежа в постели, словно окутывала дом пеленой, комнаты темнели, звуки приглушались; унылые, действующие на нервы дни, мрачные и несчастливые. Все это они пытались предугадать по цвету ее волос, иногда оранжевому, словно самый яркий закат, а иногда блестящему, багряно-лиловому, как перезрелый баклажан. Обычно же он останавливался на чем-то среднем: цвете пожарной машины, проезжающей в сумерках.

Их отец, Джонатан, не такой непостоянный с виду, тоже заслуживал пристального внимания. Черноволосый, черноглазый, с густой черной бородой, он был совершенно не похож на других, чисто выбритых отцов Хардисона, которые каждым своим шагом стремились подчеркнуть свои достоинства. Джонатан Ледер обучал их детей музыке, давал частные уроки игры на гитаре и фортепьяно, чему матери все еще придавали значение. Это было почти что искусство, и они соглашались проявить снисхождение к его бороде, к его насмешливым глазам. И все же они не хотели пускать своих детей к нему в дом, поэтому он сидел у них в кабинетах и в устланных плюшевыми коврами комнатах для игр со своим складным металлическим пюпитром и портфелем, набитым нотами. Обучая игре на гитаре, он обычно разделял урок пополам, сначала классика, потом – народная музыка. Но если у ребенка был особенно ужасный голос (потом он без всякого юмора воспроизводил его за обедом), он делал упор на классическую музыку. «Это направление обещает вам больше всего», – говорил он им, и они никогда толком не понимали, считать ли это похвалой или нет. Его не заботило, занимаются они или нет. Ему было все равно, этот ли ребенок, тот ли, один инструмент или другой. Он обладал обескураживающей привычкой забывать имена учеников, даже тех, с кем занимался годами, и хотя он пытался скрыть это от их матерей, это лишь усугубляло смутную неловкость, которую они чувствовали при нем. Когда он проводил урок, они оставляли дверь открытой.

Он имел обыкновение сочинять в голове целые симфонии. Но каким-то образом при попытке воплотить их в музыке они в процессе рождения всегда перепутывались, до неузнаваемости исковеркивались. Но всегда сохранялась надежда, что однажды симфония вдруг появится на свет целиком, без огрехов. Во всяком случае, именно в это верила Эстелла с непоколебимой убежденностью, которую нисколько не умерили годы разочарований. «Ваш отец – гений», – говорила она девочкам, и они верили ей, по крайней мере, недолго. Позже они стали сомневаться, верила ли в это сама Эстелла так твердо, как заявляла, или говорила это просто потому, что именно так должна говорить жена. Несмотря на это, дом был пропитан ожиданиями, предвкушениями, и даже долгое время спустя, после того, как Энн поняла, что симфонии никогда не осуществятся, сохранялись хрупкие надежды на какое-то чудо: а вдруг, а что если… Но Сэнди всегда строго отчитывала ее, когда она заговаривала об этом, и советовала ей хранить такие мысли при себе.

Девочки никогда никого не приглашали к себе домой. Несмотря на постоянные усилия Энн (Сэнди однажды в минуту раздражения и упрямства уехала) навести в доме хоть какой-то порядок, она всегда терпела поражение. Единственной реальной переменой был накапливающийся хлам, все больше и больше хлама. Гостиную заполняли стопки книг, доходившие до пояса, ноты, старые журналы, рваные картонные коробки, набитые обрывками ткани, поцарапанные пластинки, заржавевшие инструменты, разбитые лампы с перепачканными бумажными абажурами, спадавшими, словно береты с головы. Им приходилось в прямом смысле слова пробираться по комнате, обходя эти груды. Иногда по ночам, когда Джонатан и Эстелла спали, Энн набивала мешки для мусора и украдкой вытаскивала на помойку, но чаще всего Джонатан утром находил их там и приносил обратно. Нужно было сохранять все; для всего можно было найти место.

Кухня была завалена отрывными талонами, нераспечатанными рекламными буклетами, грязные тарелки громоздились на кухонном столе и в холодильнике. Каждое утро Энн мыла тарелки, но каким-то образом к ее возвращению из школы эти стопки накапливались снова. Она даже не была уверена в том, что родители замечали, как она наводит чистоту. «Не помогай им, – убеждала ее Сэнди. – Ты их только балуешь». Но, несмотря на такое пренебрежение, Энн время от времени замечала, как Сэнди складывала полотенца, подбирала смятые бумажки, хотя та бросала сердитые взгляды и притворялась, что понятия не имеет о том, чем занимается, если ее заставали врасплох. Но, по-видимому, ни тот, ни другой подход не имел для Джонатана и Эстеллы ни малейшего различия; они никогда ничего не замечали по-настоящему, кроме друг друга.