Наступила ранняя весна 1941 года, вторая весна сначала моей работы в контрразведке. В середине дня меня неожиданно вызвал к себе начальник — майор государственной безопасности Крылов. Пригласив сесть, Крылов взглянул на лежавшую перед ним на столе четвертушку бумаги с машинописным текстом и почему-то пристально посмотрел на меня. Он явно был озабочен.

Больше года работал я у Крылова, друзьям говорил, что Крылов — мужик свойский, а к его насмешливому взгляду и хитрым глазам привыкнуть не мог. Рядом с ним я чувствовал себя мальчишкой. И по утрам дважды и трижды, отнюдь не по рассеянности, прохаживался бритвой по гладким румяным щекам. «Нет, медленно, мучительно медленно получается из тебя взрослый мужчина», — думал я, глядя в зеркальце. «Мужественных складок в уголках рта нет. А подбородок? Круглый, мягкий — верный признак нерешительного характера».

А как мне хотелось быть похожим на своего спокойного и уравновешенного начальника! Во всем: в манере держаться, разговаривать с людьми, даже носить гимнастерку. Но, увы! «Молодо-зелено», — говорили иногда старшие товарищи, кто в шутку, а кто и всерьез. И добавляли: «Обрастай, Володя, поскорее перышками!»

Крылову было за пятьдесят. Коротко остриженные волосы с сединой на висках топорщились «ежиком». Любил он шутку, и по моему адресу их выпадало, пожалуй, больше всего. Виной тому были моя молодость и неопытность. Но шутки его не обижали, скорее, помогали в работе, вносили в служебные отношения непринужденность и дух товарищества.

На этот раз, к счастью, испытание продолжалось недолго. Я молча сидел перед Крыловым и чувствовал себя прескверно. «В чем же я мог оплошать?» Заметив, что я краснею, майор ткнул папиросу в пепельницу и деловито сказал:

Утром, наскоро попив чаю, Крылов снова взялся за книгу. Приехали днем. Поезд рывками стал притормаживать, тогда только Крылов захлопнул книгу, приподнял голову, посмотрел на меня, словно он возвратился из неведомых краев:

— Прибыли?

И с трудом расставшись с каким-то другим миром, рассмеялся:

— А здорово все же сочиняли, дьяволы! Нет, я не точно выразился: волшебник Куприн! Кто сейчас так пишет?

«А ведь и в самом деле читал! Про все дела забыл! Ну и ну», — удивился я, глядя на майора.

А время шло. С юга потянул теплый весенний ветер. Пошел дождь и начисто растопил снег.

Однажды уже дойдя до гостиницы, я усомнился, стоит ли идти в душную комнату, повернул назад и, распахнув пальто, долго шагал по пустынным улицам, слушая звонкий стук своих собственных каблуков о мостовую. Стояла глубокая ночь.

Вдруг я заметил, что оказался в переулке, куда провожал больного человека. Вот и знакомый дом. Старый, выдержанный в традиционном стиле: с башенками и шпилями, которые вырисовывались на фоне светлеющего неба. Окна темны.

Я прошел по переулку и, думая о своей тяжелой, вовсе не романтической работе, вспомнил, с каким нетерпением ожидал окончания спецшколы, чтобы как можно скорей приступить к делу. Но в жизни все оказалось гораздо обыденнее и суровее. Я хотел было повернуть назад, но услышал взволнованный голос. Вскрикнула женщина. Было похоже, что крик выражал досаду. А может быть, это просьба о помощи? Я замер. Нет, теперь все тихо. Неужели почудилось? Не похоже…

Тишина. Глубокая, вязкая тишина. И внезапно осторожный стук в оконное стекло. Тук-тук! Тук-тук!

— Приведите ко мне Лукаса! — приказал Крылов. — Самое время поговорить с ним. Сейчас он живет у брата своей жены на Озерной улице и почему-то скрывает от всех свой новый адрес.

Небольшие домики на окраине города появлялись тут и там, среди начинающих кудрявиться деревьев. За ними виднелись покрытые свежей зеленью огороды. Вдали мелькнула и скрылась за бугром блестящая, как лист новой жести, гладь воды.

Вот и нужный адрес. Приземистый, нескладный деревенский дом. Громко хлопнула дверца автомашины. Во дворе пусто. В одном из окон метнулась тень и пропала. И снова все замерло. Постучали. Никакого ответа. Жольдас что-то крикнул. И вдруг послышался слабый стон. Жольдас слушал, прижавшись ухом к двери.

— Там кто-то есть! Сейчас загляну в окно, — сказал я и побежал за угол дома. Одно окно было слегка приоткрыто, и я направился к нему. Только хотел заглянуть в комнату, как услышал резкий скрежет и глухой удар. «Дверь! — промелькнуло в голове. — Скорее к Жольдасу!» Я рванулся обратно, но голос Жольдаса уже раздался из комнаты и тут же ударил пистолетный выстрел. Я заметался, обернулся и увидел в проеме окна массивную фигуру. Размышлять было некогда. Я схватил руками за шероховатые, покрытые грязью голенища. Сильный удар в грудь бросил меня на землю.

Когда я опомнился, Жольдас по огороду гнался за неизвестным. Тяжело ступая по вскопанной земле, мужчина бежал к озеру. Жольдас его догонял. Я поднялся и, прихрамывая, побежал вдогонку. На какое-то мгновение неизвестный приостановился, не целясь, выстрелил. Жольдас слегка наклонился и присел. Когда я подбежал к Жольдасу, неизвестный был далеко.

Ромашко устал сидеть прямо и, откинувшись назад, навалился на парашютный ранец. Широкоплечий и неуклюжий, он выглядел высеченным из камня. Крупный нос, тупой подбородок, глаза прикрыты, и кажется, ничто его не тревожит: ни то, что вот вторые сутки самолет пробирается на восток, ни ночной полет над разбушевавшимся морем, ни стремительный бросок вниз, чтобы уйти от радаров, и даже родная земля где-то далеко внизу.

Еще семь рослых парней, одетых так же, как и Ромашко — в ватники и стеганые брюки, — расположились в узком чреве самолета. Они измотались и лишь изредка перебрасываются словами:

— …На дерево ничего… Чтобы невысокое… Даже лучше, ветки спружинят. Обрежешь стропы и спустишься вниз. Хуже топь…

— Ты прыгал?

— Сколько раз…

В конце мая у газетных витрин на улицах Москвы толпились прохожие. Их внимание привлекло сообщение ТАСС о судебном процессе над четырьмя диверсантами-парашютистами, задержанными органами государственной безопасности. Решение суда гласило — для всех четверых: расстрел.

В тот же день Забродин вызвал Ромашко на допрос. В распахнутое окно кабинета врывалось солнце.

Слабые порывы ветра приносили в кабинет запах нагретой земли, веселое щебетанье воробьев.

Ромашко осунулся и сгорбился, словно под тяжестью невидимого груза. Но держался он спокойно, как человек, принявший окончательное решение.

— Вы больны? — спросил Забродин, который не видел его несколько дней.

Высокий худощавый мужчина деловито вышагивал вдоль просторного кабинета, обдумывая каждое слово, прежде чем его произнести. Пройдя вдоль расположенных в ряд окон, он резко, словно солдат на учении, поворачивался и шел назад. И так же неожиданно начинал говорить. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву платанов, падали бликами на его лицо и освещали сухие тонкие губы и сухожилия на его длинной шее, переплетенные, словно парашютные стропы. Говорил он неторопливо, зная, что каждое его слово ловится на лету:

— Идет война. В прессе ее называют холодной… Пропаганда — средство политиков. Для нас с вами с разгаре войны горячая… Пропаганда только одно из наших боевых средств. Каждому свое… Вы это понимаете, Роклэнд…

— Так точно, шеф!

Полный, широкоплечий Роклэнд сидел в кожаном кресле, почтительно слушал шефа.

— На войне все средства хороши! Не мы их, так они нас… Вы отправитесь в Западную Германию…