Итак, это Красково. «Звездочка». Реабилитационный центр Вениамина Ерохина.

И мы снова здесь, Венька – Вениамин Ерохин – по должности, а я – Кирилл Сотников – на восстановлении после автомобильной аварии, так грубо прерванном моим похищением и последующими событиями на Крымском мосту. Нас – вернее, меня одного – опять прибило к «Берегу разбитых сердец», как я про себя называю «Звездочку».

Помимо переломов, тяжелое шоковое состояние, в котором я был сюда доставлен, нуждалось – и нуждается! – в длительном квалифицированном уходе. Счастье еще, что к Веньке, в силу специфики Центра, попадают пациенты и в коме, и с потерей памяти – здесь все это всего лишь обычный рабочий момент. Если б не его лицензия, пришлось бы мне возвращаться в покинутую (помимо воли) 36-ю больничку.

Или еще хуже – в медблок СИЗО!

Хотя уникальный документ – послание Анжелки Янович – полностью снял с меня подозрение в убийстве моего коллеги Дениса Забродина и вновь сделал обычным гражданином с соответствующим анамнезом в истории болезни…

Я держал в руках толстую, несколько потрепанную общую тетрадь, на обложке которой крупными буквами было начертано: «Синдром Майкла Джексона».

Сначала я и не знал, кто таков, этот Венькин пациент – Вадим Волокушин. Потом вспомнил…

Привожу записи Волокушина дословно. Что это – письмо, заметки, последняя исповедь? Во всяком случае – интересный человеческий документ, так сказать, попытка исповеди. Или сеансов психоанализа в разговоре с гипотетическим собеседником. Ясно одно – мне уже не оторваться от них, пока не дочитаю до конца.

Итак:

Ладно, начнем по порядку.

Первый раз сон о Майкле Джексоне я увидел, дай бог памяти, лет тридцать тому – как раз в то время, когда не мог определиться с институтом. Родители не сомневались, что я благополучно сдаю на юридический в МГИМО, а я – я сам забрал документы после первого же экзамена, самовольно забросил их в непрестижный «девчачий» областной пед, на никому не нужный филфак, да еще и в итоге недобрал полбалла до проходного!

В день, когда вывесили списки поступивших, я уехал на родительскую дачу. Там бесцельно бродил по окрестностям, а потом всю ночь разбирался в себе. Наврать родителям, что срезался на юрфаке? Но они попрутся хлопотать, смотреть оценки, и правда неизбежно вылезет наружу! Сказать, что вообще никуда не сдавал – последует выволочка на обширном семейном совете, целый год тюремного режима и уже поднадзорные экзамены в тот же самый МГИМО! Забрать документы и отнести куда-нибудь в жалкий Институт культуры, учиться на массовика-затейника?.. Но массовик из меня получился бы примерно такой же, как и юрист!

В самых растрепанных чувствах я безнадежно напился и наконец уснул. Сон, что я увидел тогда, преследовал меня много лет, можно сказать, до следующей «встречи» с Майклом Джексоном…

Все, что было со мной в моей подлинной, реальной жизни, бесследно исчезло. Я сам, щуплый, но жилистый цветной парень, очутился с моими кентами на узкой грязноватой улочке какого-то мегаполиса.

Прошло целых десять лет. Об этом странном сне я давно и прочно забыл, да и вообще – со временем перестал в него верить: думал, что сам «досочинил» его с похмелья. Тем более, повторяю, что так называемым «творчеством» Майкла Джексона я никогда не увлекался, знал о нем мало и даже не ведал, что мы ровесники. Да и какое это могло иметь значение?

Хотя нет. Одна мелочь все-таки была. И не давала мне покоя. Но о ней чуть позже, иначе ты, Венич, совсем запутаешься.

Итак, я вполне благополучно закончил свой любимый факультет, где только мудрые книги помогали мне сносить девчачье бесцеремонное большинство. Иногда мне кажется, что таким заядлым книголюбом и даже где-то, как-то – гомофобом (см. словарик!) сделало меня именно постоянное засилье женского общества вокруг. Какая-то вечная колготня одинаковых блондинок с их сладкими духами, сыпучей известкой на лице и узкими лобиками, где копошились однообразные и нехитрые мыслишки!

Я никогда особенно не увлекался Толстым. Но когда на лекции о его творчестве и о знаменитом рысаке Холстомере (этот рассказ впоследствии инсценировали в БДТ!) соседка слева, лихорадочно калякая шпору, несколько раз переспросила:

– Кто-кто? Толстомер? – я выпал в осадок надолго. Собственно, до сего дня и пребываю в нем.

Сразу после «госов» меня, редкую птицу, педагога-мужчину, с руками оторвали в РУНО московского Южного округа. Сначала-то я хотел пристроиться где-нибудь в центре, но Южный сразу и бесповоротно купил меня предоставлением служебной жилплощади. А я тогда уже встретил свою «единственную», впрочем, вдребезги раскритикованную моими родителями. К тому же ее родители как раз жили в Южном округе.

Так что 1 сентября я встретил учителем 870-й школы, прямо возле метро «Царицыно». Там же, возле метро, мне дали и квартиру, а поскольку мы с любимой не растерялись и за лето успели обзавестись свидетельством о браке и справкой о беременности, то получили неслыханный даже по тем временам служебный подарок – малогабаритную трешку в кирпичной хрущобе рядом со школой. И понеслось…

В первую половину дня я добросовестно трудился на ниве просвещения, сеял «разумное, доброе, вечное». А во вторую с этими же детьми пахал, пахал и пахал под вывеской школьного «Театра музыкальной пластики». И, видимо, мой странный сон для меня самого оказался пророческим: дело пошло-поехало как по маслу. Даже чисто внешне показатели явно работали в мою пользу: у детей, занимавшихся в «Театре», улучшилась успеваемость, снизились показатели заболеваемости и претензии к поведению на уроках, пропали двойки, наконец. А уж мой-то предмет они и вовсе вывели на первое место в школьном рейтинге. Прикусили языки даже самые придирчивые и маститые «училы», поначалу решительно принявшие меня в штыки. А о дирекции и говорить нечего. Нам даже оборудовали в актовом зале огромные зеркала и стойки-тренажеры, что позволило отрабатывать каждое движение пластического танца скрупулезно, как в балете.

А уж о самих танцорах и говорить было нечего! Хотя способностей к танцу в себе я так и не обнаружил, зато нашел и отточил глубинное чутье, очень выручавшее в работе с детьми. В нашем «пластическом театре» дети нашли себя, раскрепостились, избавились от казенной обстановки на уроках и ушли от разнузданной анархии после них. Самые талантливые пели и танцевали. Не слишком талантливые оформляли сопровождение и создавали фон исполнения – изобретенными нами самими «живыми декорациями». Все на нашей сцене было живым: и машущие ветвями березки, и ветер, и улетающие журавли. И все оказалось возможным выразить через пластику и жесты. Особенным успехом пользовалась в нашей постановке песня «Позови меня с собой», совершенно «переосмысленная» нами после фильма «Менты». В центр сцены мы поместили не солистку с микрофоном, а танцующий дуэт: юноша и девушка. Солистка находилась у края сцены и словно бы сама наблюдала немую мелодию из рук и тел, безмолвный рефрен из старинного стихотворения Гейне:

Помните, облетевший Москву прошлым летом скандал, связанный с руководством телепрограммы «Анонс»? Той самой, любимой, где всегда весело, поют куплеты, юморят, где живые, настоящие Вован и Леван, и Клара Новикова, и даже – почему-то в памяти – Лион Измайлов, сатирик! Сразу не сообразишь, не вспомнишь? Конечно, год пролетел; да и никто толком не был в курсе. Что-то вроде связанное с дорогущим теплоходным круизом. Сейчас модно: покупаешь путевку на экскурсию по воде – тут тебе и Волга, и купание, и стоянки от Астрахани до Костромы; куча сувениров, по вечерам – шампанское и танцы на палубе.

А чтобы запомнить надолго, и хвастаться друзьям, и заснять, и надписать, и нахохотаться вдоволь – так покупай ту же самую путевку, только, как написано, – «в компании с программой «Анонс»!

Копить, конечно, целый год придется – зато окунешься не только в Волгу, но и в самый что ни на есть столичный шоу-бизнес! Всю жизнь потом можешь намекать – мол, с экрана не то, а вот в жизни…

Знаю, что тем летом цена на билеты и вовсе зашкалила, обещался бенефис, авторское выступление артистов в честь юбилея – «не скажем, какого» – блистательной примы и «королевы российского юмора», «волшебной феи нашей эстрады» – и как там еще? – любимицы зрителей Зары Лимановой!

А получилось, конечно, как всегда…

К.С. – это, конечно, я, Кирилл Сотников! Я и В.Е. – Венька Ерохин, вновь, как и прежде, подбросивший мне материал для журналистского расследования. Хотя, если покопаться, думаю, нашлись бы и факты, весьма интересные и для правоохранителей. Ведь трагическая история известнейшей эстрадной дивы Лимановой до сих пор не сходит с газетных страниц, экранов – и, вероятно, со страниц оперативных отчетов, как всегда, остающихся «за кадром». Но оперативные сводки – по-прежнему не моя сфера. И чуть позже ты, мой невидимый собеседник, сможешь судить, почему мы с Венькой совсем не спешим обнародовать попавшие в наши руки документы. Сможешь судить нас – и, надеюсь, поймешь.

Для начала представлю небольшой отчет о событиях прошлого лета – таких, какими мы с Венькой «увидели» их не в газетах.

Итак, – в тот раз, в июле, народ, выложивший немалые кровные за теплоходный круиз, огорчался и даже ворчал, особенно сильная половина. И действительно, куда такое годится: до Астрахани все шло честь по чести, и вдруг, не доезжая до следующей большой стоянки, где должен был состояться юбилейный вечерний банкет – прямо вместе с артистами, вроде старого новогоднего «Огонька», с номерами по заявкам, автографами и даже возможностью попасть за один столик – до конца жизни хватит рассказов!

Именно этот банкет как раз и отменили. С этого все и началось: сообщили сперва неохотно, что тяжело заболела прима настоящего круиза – бенефициантка, «гвоздь» программы – Зара Лиманова. Сразу вспомнилось, что со вчерашнего дня примадонна не появлялась на палубе, а сегодня возле ее каюты с утра суетились судовой врач, медсестра и остальные артисты, особенно дамы. Даже к публике обращались – нет ли случайно медицинских работников и не принимает ли кто определенного лекарства, отсутствующего в судовой аптечке?

Медиков не нашлось, помочь народ ничем не мог, но тревожная неопределенность сгущалась в воздухе до самого возвращения – по каналу имени Москвы. И только в последний вечер ведущая Фаина Вербицкая собрала всех на палубе и объявила:

По прибытии – возможно, из-за необычной ситуации – артисты словно подзабыли о «своих любимых» зрителях.

– Девочки, – устало и раздраженно кричала «несравненная и неподражаемая» ведущая, – неужели нельзя было собрать ее вещи? Учтите, если что пропадет, – я отвечать не буду! Володя, Лева – кто будет нести носилки до «Скорой»? Помогите девчонкам вынести чемоданы! А кто поедет со «Скорой» до больницы, на оформление? Ну конечно, как работать, всегда я, а когда эти миленькие блузочки в Ярославле хватали, обо мне никто не подумал! И вообще, есть же муж, семья, почему мы должны за них отдуваться? Она-то небось минутки лишней, в случае чего, не потратит!

И все в том же духе.

Счастье, что Зара Захарьевна слышать заботливую коллегу не могла по причине полной неадекватности. Настолько очевидной, что даже дамский серпентарий проникся к ней явным сочувствием. Правда, в больницу, кроме ведущей, с ней никто не поехал – и восстанавливать медицинский анамнез выпало именно ей, как, собственно, ей приходилось уже три дня «затыкать дыры» в увеселительной программе из-за отсутствия уже «оплаченной Зары». Да так, чтоб ни один ворчливый муж не посмел придраться!

Потому и составить более-менее «внятную» картину анамнеза с ее слов врачам «Скорой» удалось действительно не сразу. И сама ведущая только в дороге окончательно поняла, как непоправимо худо лежащей на носилках и точно выпавшей из жизненного пространства Заре. Как напряжены медики, как вязко падают капли в капельнице и тревожно жужжит записывающая аппаратура.

Уже не в первый раз мы с Вэном поневоле попадаем в самые запутанные сети человеческих историй. Поневоле – так как наши собственные судьбы в последнее время привели нас к печальным и горьким потерям, разлучили с настоящими друзьями и связанной с ними любовью и радостью; взамен же – до конца дней возложили на наши плечи неотменный груз хрупких и горьких юных судеб…

Не знаю, как ощущал этот груз Ерохин. Сам же я выписался из его Центра значительно поздоровевшим физически – и бесконечно усталым, старым и мудрым внутренне. Точно десятки лет пробежали с того послеотпускного дня, когда в дверях нашей редакции возник силуэт английской девочки – моей дочери. Она вернула мне и Златовласку, и Ероху, и Долбина, и пронзительный свет нашего сволочного детства…

А за ним, вместе с ним – вернулись Лаврушинский переулок, и Третьяковка, и фото Янки, умненькой темноволосой дочки школьной сторожихи, и сама эта девочка. Все вернулось, и остро прошлось по сердцу, и ушло опять, и теперь уже я никак не мог вернуться, я оставался с ними – на жесткой постели холодного дома Ричарда Сименса; в огне дачного домика Майкиной тетки в семи километрах от бывшего совхоза Птичный; и еще там, под холодным дождем, на округленной пилястре колонны высокого и страшного Крымского моста. И, чтобы не упасть в никуда с высоты Янкиного одиночества, я хватался за ежедневную спасительную рутину, погружался в нее с головой: допоздна засиживался в редакции, помогал верному товарищу, Марише, править безграмотные скандальные статейки редакционной молодежи, вечером в пятницу спешил к Вэну – забыть о себе в обществе Коляна и плохо идущей на поправку «английской принцессы». А на лице Бесс меня встречали зеленые глаза Златовласки, и я вел ее к деревянным скамьям у стола с глубоко вырезанными нашими детскими инициалами… И, если бы не Венька, я, возможно, так и сгинул бы сам в палате психиатрической клиники…

Но этого не случилось. В очередной мой пятничный приезд Ерохин заявился в отведенную мне комнатушку комендантского «коттеджа» без приглашения. Заявился, надо сказать, вовремя, ибо как раз в тот вечер случайная мелодия чьего-то мобильного так резанула мое больное, измученное сердце, что я захватил с собой две поллитровки и уже – в одиночестве! – изрядно плеснул в стакан.

Венич оценил ситуацию с порога: