День, когда я нашел работу, мы отпраздновали. Колледж я уже четыре месяца тогда как окончил, и почти отчаялся найти работу хоть когда-нибудь. Выпустили меня из колледжа Бри Калифорнийского университета в декабре со степенью бакалавра искусств по американистике – не самая практичная из всех специальностей, – и с тех самых пор я искал работу. Профессора и консультанты мне не раз говорили, что американистика – идеальное образование для человека, который собирается начинать карьеру, что «междисциплинарные знания» сделают меня куда более привлекательным для будущих работодателей и куда более ценным на современном рынке труда, чем человека, имеющего более узкие и специализированные знания.

Так это все оказалось фигней.

Конечно, профессора колледжа Бри не задались намеренно целью испортить мою жизнь. Конечно, они искренне считали, что степень бакалавра искусств по американистике значит для внешнего мира так же много, как и для них. Но результатом моего неверно выбранного образования было то, что никто не хотел меня брать на работу. В ток-шоу Донахью и Опры представители больших корпораций заявляли в живом эфире, что они ищут индивидуумов с широким кругозором, не только с образованием в области бизнеса, но и с образованием по свободным искусствам. Но что они скармливали публике и что было на самом деле – две разные вещи. Ребят с образованием по бизнесу нанимали направо и налево – а я все подрабатывал у «Зирса», продавая мужскую одежду.

Но на самом деле я сам был виноват. Я никогда точно не знал, чего хочу от жизни и как именно собираюсь на нее зарабатывать. Закончив общее образование, я переплыл на американистику, потому что в том семестре курсы этого факультета казались мне интересными и хорошо накладывались на мое расписание у «Зирса». Равным образом у меня не было мыслей ни о своей карьере, ни о своем будущем, ни о том, что я собираюсь делать после диплома. Не было у меня ни целей, ни планов; я просто принимал жизнь такой, как она есть, и окончил колледж, едва успев осознать этот факт.

Может, что-то из этого и выплывало в моих интервью с работодателями. Может, поэтому меня до сих пор никуда не взяли.

Отомейтед интерфейс, инкорпорейтед". Название корпорации не говорило ни о чем и говорило обо всем. Обычное нагромождение терминов, которые выбирают себе в качестве клички тысячи современных предприятий, а для меня это значило, что компания, на которую я собираюсь работать, производит продукт, не имеющий ни реальной важности, ни реальной ценности, и, хотя компания, без сомнения, зарабатывает кучу денег, мир вряд ли заметит, если она завтра вдруг исчезнет с лица земли.

В точности такое место, в котором я никогда не собирался работать, и меня угнетало сознание, что это единственное место, куда меня берут.

Честно сказать, я никогда всерьез не задумывался над тем, какого же рода работу я хочу. Так далеко я никогда не планировал. Но теперь я понял, что я совсем не тот человек, каким себя считал – или каким хотел быть. Считал я себя человеком с интеллектом, с воображением, с творческой жилкой. Человеком искусства, можно сказать, хотя ничем даже близким к искусству я за всю свою жизнь не занимался. Но теперь я видел, что мое прежнее восприятие самого себя было скорее навеяно литературой и кинематографом, чем анализом качеств, фактически мне свойственных.

Я заехал на стоянку, миновал целый ряд занятых мест, пока наконец смог втиснуть свой сверхширокий «бьюик» в сверхузкую щель между красным «триумфом» и белой «вольво». Я вышел из машины, поправил галстук и впервые внимательно посмотрел на здание, где мне предстояло трудиться. В прошлый, раз оно мне показалось безликим. В этот раз – тоже. Фасад был весь стекло и бетон, современное здание, хотя и не настолько современное, чтобы это придало ему индивидуальность. Несмотря на ее отсутствие, что-то меня в нем привлекло. Мне показалось, что оно выглядит дружелюбно, почти гостеприимно, и впервые с момента утреннего пробуждения я ощутил какую-то надежду. Может быть, не так уж плоха окажется эта работа.

На стоянку заезжали еще машины, из стильных дорогих автомобилей выходили мужчины и женщины в деловых костюмах и платьях и шли деловой походкой к зданию, размахивая портфелями.

Помощник координатора по межофисным процедурам и документации фазы два.

Несмотря на то, что подразумевало это довольно претенциозное наименование, это оказалось не намного больше, чем знаменитая должность клерка. Я печатал записки, которые надо было напечатать, вычитывал инструкции на предмет опечаток и вообще делал работу, которую координатор по межофисным процедурам и документации фазы два не хотел давать секретарше, а сам тоже не хотел делать.

Либо первое задание было исключением из правил, либо я его так жалко провалил, что Стюарт не хотел снова рисковать, давая мне настоящую работу.

Спрашивать я боялся.

Первые дни я пытался поговорить с Дереком, каждое утро здороваясь и каждый вечер прощаясь, иногда пытаясь завязать разговор и в другое время дня. Но все мои усилия наталкивались на то

же

каменное молчание, и вскоре я бросил. Технически мы были всего лишь коллегами по офису, но наши отношения были еще более безличными. У нас было общее рабочее место – и только.

Мы жили все в той же маленькой квартирке возле колледжа Бри, но я хотел переехать. Теперь мы могли себе это позволить, и мне надоел постоянный парад поддатых цветных ребяток, направляющихся в бар или из бара. Но Джейн сказала, что хотела бы остаться. Ей нравилась наша квартирка, и она была для нее удобна, потому что была близко и от кампуса и от детского сада, где Джейн работала.

– Кроме того, – говорила она, – что если у тебя там будет сокращение или еще что-нибудь? Здесь мы это сможем пережить. Я смогу платить аренду, пока ты найдешь новую работу.

Вот тут мне и представился шанс. Я мог прямо сразу сказать ей, что ненавижу эту работу, что это было ошибкой, что я хочу ее бросить и поискать другую.

Но я этого не сделал.

Я ничего не сказал.

На работе у меня появились более существенные обязанности. Не знаю почему – то ли успешное выполнение предыдущих заданий показало мою способность справляться с более сложной работой, то ли сверху кто-то сказал, что мне пора впрягаться в воз и отрабатывать зарплату настоящим трудом. Как бы там ни было, а мне доверили написать первый пресс-релиз, потом второй, а потом уже и полный обзор ранее написанного комплекта руководств по какой-то штуке, которая называлась FIS – файловая система инвентарного учета.

Когда я представил первый пресс-релиз – две страницы плагиата, беззастенчиво содранные с его пресс-релизов, Стюарт это никак не откомментировал. В следующем пресс-релизе я попытался уйти от стиля рекламных агентств, представляя достоинства продукта в более объективном, журналистском стиле. Снова без комментариев.

Писать обзор было труднее. Я должен был указать, что умеет FIS и как она работает, при этом не увязнув в путанице технических деталей, и у меня на это ушла почти неделя. Закончив, я сделал копию на ксероксе и отнес ее Стюарту, который велел мне оставить ее у него на столе и освободить его офис от моего присутствия.

Через час он позвонил.

Я снял трубку.

Я не ощущал вины. Странно. Если не считать первых минут, я не чувствовал своей вины за сделанное. Я хотел ощутить вину, я пытался. Даже анализировал, почему я ее не чувствую. Убийство – это плохо. Так меня учили с детства, и я в это верил. Ни один человек не имеет право отнимать жизнь у другого. Делать так – зло.

Так почему же мне не было плохо? Думаю, потому, что глубоко внутри, вопреки своему поверхностному предубеждению против убийства, я чувствовал, что Стюарт это заслужил. Почему я так думал, почему считал, что высокомерие к подчиненному заслуживает смертного приговора, – не могу объяснить. Это было инстинктивное чувство, нутряная реакция, и было тут дело в убедительных аргументах Филиппа или в моих собственных рационализациях, я вскоре стал думать, что ничего плохого я не сделал. Это могло быть противозаконным, но это было честно, это было справедливо.

Законно и незаконно.

А применимы ли эти категории ко мне?

Я думал, что нет. Я стал думать, что, быть может, как говорит Филипп, я послан на эту землю не напрасно, и моя анонимность – не проклятие, а благословение, что невидимость защищает меня от обыденной морали, которая правит жизнью всех прочих. Я средний, говорил Филипп, но это и делает меня особым, дает права и разрешения, далеко превосходящие те, которые даны людям, окружавшим меня всю мою жизнь.

Мои братья.

Мы поладили сразу же. Хотя в компании было несколько террористов, которые мне нравились больше, но нравились мне они все. Честно сказать, я был так рад найти людей своей породы, других Незаметных, что был бы счастлив, если бы даже оказалось, что Филиппа и его последователей я терпеть не могу.

Но это было не так.

Я их любил.

И сильно.

Я был как подросток, который вдруг стал неимоверно богат, или как обычный человек, который стал диктатором. Я опьянялся возможностями, рвался использовать новообретенную мощь.

Я думаю, что такое чувство было у всех, но мы просто об этом не говорили. Слишком ново было это чувство, слишком сильно и чисто, и вряд ли кто-нибудь хотел разбавлять его силу обсуждением. Я лично был заведен и по-дурацки счастлив, почти бредил. Я ощущал себя непобедимым, я мог все. Как предсказывал Филипп, наш погром в Сити-холле Оранджа попал не только в городские газеты, но и в «Тайме», и в «Реджистер». Хотя наши отпечатки были повсюду – от задней двери и до разбитых компьютеров, хотя Филипп бросил там свой ключ и пропуск, хотя мы повсюду рассыпали свои визитные карточки, в каждой статье ясно говорилось, что у полиции нет ни подозреваемых, ни версий.

Нас снова игнорировали.

Я вообще-то должен был бы испытать угрызения совести. Я был воспитан в уважении к чужой собственности, и до сих пор даже не мыслил разрушать что-либо, мне не принадлежащее. Но Филипп был прав. Нарушение закона оправдано, если оно ведет к искоренению большего зла. Это знал Торо. Это знал Мартин Лютер Кинг. И Малькольм X. Гражданское неповиновение – американская традиция, а мы – всего лишь последние солдаты в долгой битве против лицемерия и несправедливости.

Я хотел разгромить еще что-нибудь.

И снова я думал, кто я. Кто мы. У нас что гены и хромосомы не такие, как у других? Есть ли вообще у всего этого научное объяснение? Может, мы – потомки пришельцев или отдельная раса? Глупой казалась мысль, что мы не люди – хотя бы потому, что мы были такими типичными, стереотипными и средними во всем, но одно было ясно: что-то есть, отделяющее нас от всех окружающих. Может ли быть, что каждый из нас по случайному совпадению так отвечал общественным нормам, был так точно сформирован своей биографией и средой, что мы все попали на этот путь и теперь не замечаемы в культуре, обученной искать необычное и не обращать внимания на очевидное? Или мы действительно новая порода, и мы излучаем какой-то психический сигнал, принимаемый окружающими и делающий нас незаметными?

Ответов у меня не было – одни вопросы. Не уверен, что остальных это интересовало так же сильно, как меня. По-видимому, нет. Разве что Филиппа. Он был глубже нас всех, талантливее, честолюбивее, серьезнее, философичнее. Все остальные в чем-то были как дети, и мне казалось, что пока у них есть Филипп, заменяющий родителей, думающий и планирующий за них, они довольны. Филипп же утверждал, что раз мы – Незаметные, раз мы выпадаем в щели, мы не должны придерживаться условностей, стандартов или идей общества о том, как следует себя вести. Мы свободны быть самими собой, мы свободны быть личностями. Но другие террористы личностями не были. Просто вместо того, чтобы идентифицировать себя своей работой, они стали идентифицировать себя как террористы. Одну групповую идентичность они сменили на другую.

Только я не решался сказать этого Филиппу.

Пусть думает, что мы – те, кем он хочет нас видеть.

После визита в «Отомейтед интерфейс» мы с Филиппом стали ближе друг другу. У террористов не было официальной иерархии: Филипп был лидером, а мы все – последователями, но если бы она была, – я был бы вице-президентом или первым заместителем. Я был тем, к кому он обращался, если хотел услышать какое-то мнение, кроме своего, я был тем, чей совет ему был чаще всего нужен. Все прочие террористы, кроме Джуниора, были с Филиппом дольше меня, но как-то оказалось вполне приемлемым, что я был более равным среди равных. По этому поводу не было недовольства, и все шло так же гладко, как всегда.

Мы жили в собственном мире – подпольном мире, занимающем то же пространство, что и обычный, только отстающем от него на пару тактов. Это напомнило мне эпизод из «Внешних границ», когда время остановилось и все в мире застыли, кроме мужчины и женщины, которые остались этим не затронуты и жили вне времени, между секундами.

Только те люди, с которыми мы сталкивались, не были застывшими во времени.

Они просто нас не замечали.

Странное это чувство – когда тебя не видят люди, с которыми ты соприкасаешься. Я уже привык к тому, что я – Незаметный, но это было другое. Будто я был по-настоящему невидимкой, призраком. До того я ощущал себя частью мира. Меня не замечали, но я существовал. Теперь же... я будто не существовал, или существовал на другом уровне. Будто обычная жизнь – это кино, а я – зритель: могу смотреть, но не участвовать.

И лишь тогда я чувствовал себя живым, когда был с другими террористами. Мы были оправданием существования друг друга. Мы были островком реальности в нереальном мире, и по мере того как во мне росло чувство отчуждения от мира людей, я все больше и больше времени проводил с террористами и все меньше и меньше – один. Приятно было, когда остальные были рядом как доказательство, что я не одинок. Шли дни, недели, мы все чаще ночевали друг у друга, не расставаясь на ночь, а держась вместе круглые сутки.