Февраль

…Варя бросилась домой. Как девочка, летела по эскалаторам, перебегала на станциях из вагона в вагон, чтобы не терять времени на пересадке.

А телефоны Данилова все молчали.

По улице от «Новослободской» она мчалась во весь опор. Прохожие удивленно косились. Кто‑то присвистнул вслед.

Она принеслась к подъезду. Влетела в лифт. Скорей, скорей!

Семью месяцами ранее

Секс для них по‑прежнему был великолепным.

Во всяком случае, для Леши Данилова.

Да и Варе он нравился. Он видел: нравится. И дело совсем не в том, что он, в силу своих сверхспособностей, знал, на какие точки нажимать и какие изгибы поглаживать. Совершенно не в этом дело. Он, наоборот, с Варей старался максимально закрыться. Не видеть ее, не слышать, не понимать. Видеть‑слышать‑понимать — имелось в виду в своем смысле, в экстрасенсорном. А то нечестно получалось, несправедливо: он для нее — герметично закрытая капсула. А она для него — настежь распахнутая книга. Нет, так — абсолютно не на равных! — он играть не хотел.

Ноябрь

— Опять сны? — Варя участливо положила возлюбленному ладонь на лоб, погладила по плечу. Лоб был весь мокрый от пота, плечо влажное, да и подушка тоже. Данилов открыл глаза, косным со сна голосом пробормотал:

— Я опять кричал?

— Скорее стонал.

Алешу квартира Варвары не радовала.

Хотя — казалось бы! Лет тридцать назад, когда Варин отец, генерал, ее получал, она, наверное, выглядела и являлась высшей точкой, вершиной, на которую только и мог взойти советский человек. После ордера на подобное жилье оставалось лишь лечь, удовлетворенно скрестить ручки и блаженно помереть. Пять комнат. Вы только подумайте: пять! Два туалета. Нет, вы представьте себе: два! Огромная кухня. Кирпичные стены. Тихий (как пишут в объявлениях) центр — десять минут ходу от метро «Новослободская».

Короче, если бы Варька не была такой бессребреницей, бесконечно увлеченной своей работой, могла бы на этом жилье состояние сделать. Продать его, к примеру. Или сдавать какому‑нибудь богачу или дипломату. А самой поселиться в экономичной брежневской «однушке» где‑нибудь в Вешняках, от места службы поблизости. Или к Данилову переехать.

Но сначала, сразу после смерти родителей, Варе мешала сентиментальность — как она отсюда сбежит, где вся жизнь прошла и столько с мамочкой‑папочкой связано? Потом прижилась — а теперь вот Данилова привела. Квартира между тем потихоньку ветшала. Совсем не Варина то была стезя — ремонты затевать и организовывать, магазины объезжать в поисках подходящих обоев или паркета. Вот и серели потихоньку от уличной копоти потолки, вылетали паркетины в коридоре, принялась обваливаться плитка на кухне. В сервантах‑секретерах пылились книги — некогда советски‑дефицитные Пикуль да Дрюон. В углу угрюмо дремал советского образца сейф — Варин отец хранил в нем трофейный пистолет и партийный билет; теперь там валялись документы на квартиру и машину. Несгораемый ящик гляделся символом этого жилья — громоздкий, пыльный и, по большому счету, никому не нужный.

В тот же день

Как ни странно, Варе в тот день по службе тоже потребовалось заниматься снами. Слава богу, чужими.

С какой вдруг стати?

Не так давно ей пришлось расследовать разбойное нападение на лучшего футболиста России, центрфорварда сборной и столичного «Гладиатора» Игоря Сырцова. Однажды ночью его сильнейшим образом избили на московской улице

[4]

. С тех пор прошла пара лет, а Сырцов так и не оправился. К концу следствия, слава богу, вышел из комы. После чего долго лечился в московском госпитале, потом в Германии. Восстановился, но на высшем уровне пока не заиграл. Пропустил чемпионат мира в Бразилии, французское первенство Европы. И до сих пор не набрал кондиции, выступал за вторую команду клуба, «Гладиатор‑два», играл то в Хабаровске, то в Тюмени, то в Тамбове. Не в высшей, а во второй лиге. А когда возвращался в столицу, сидел взаперти на базе, соблюдал спортивный режим.

Он опять с криком проснулся среди ночи.

Варю он в этот раз не разбудил. Его девушка спала тихо‑тихо, на боку, как школьница, подложив ладошку под голову.

Данилов взял подушку и одеяло и поплелся в гостиную. На душе было мрачно. Сон про Кордубцева воистину казался ему ужасным — хотя ничего, обычно присущего кошмарным сновидениям, в нем не было: ни неведомой угрозы, ни чудищ, ни бегства неизвестно от кого. Однако такой жутью веяло от этой фигуры в захваченном административном здании, от его чрезмерно красивого лица, от его предложения действовать вместе и разделить весь мир!

Сна не было ни в одном глазу. Он швырнул подушку и одеяло на кожаный генеральский диван — признаться, уже старенький и сильно изношенный — и поплелся на кухню: пить чай, пялиться в телевизор и пытаться изгнать из себя демонов, успокоиться.

Кордубцев, объявленный в розыск, нигде и никак не проявлялся.

Было заведено уголовное дело по статье сто пятой, часть вторая «и»: убийство из хулиганских побуждений — так квалифицировали смерть бедняги Буслаева. Единственным подозреваемым был и оставался Кордубцев.

Кононова встретилась с единственной оставшейся в живых его родственницей — Леди Косоглазкой, двоюродной бабушкой Марией Петровной Суконцевой. Та отвечала на расспросы категорично, и Варя ей верила: где племянник, не знаю, не слышала, не видела.

Варвара побывала в Университете леса, где учился подозреваемый. Близких друзей и девушки у него не было. Однокурсники тоже не дали никаких зацепок.

Вот не хотелось Варе, а все‑таки к вечеру поехала в штаб‑квартиру комиссии. Оставила Алешу дома спящим и отправилась.

Не то чтобы соскучилась по работе — просто стало точить нехорошее предчувствие. Хотя по предчувствиям у них в семье, конечно, Данилов главный — но, может, она от него напиталась. И ей стало казаться — что‑то нехорошее произойдет. Или

уже

произошло, а она пока об этом не знает.

Пробирки с собой не повезла — не будет она контейнер по столичному метро таскать, завтра утром доложит Марголину, пусть вызывает нарочного, опечатывает, передает в исследовательский отдел.

В штаб‑квартире комиссии никого не было — ни Марголина, ни кого другого. Да, Марголин — не Петренко, при нем люди на работе не горят. Вечер воскресенья — самое время домашние дела поделать, хозяйственные заботы порешать. Отсек научно‑исследовательского отдела пуст, оперативников тоже никого. Только скучающие прапорщики на вахте да малознакомый офицер в роли дежурного по части — кажется, из отдела «Д» (дезинформация) — в предбаннике у Марголина упоенно раскладывает компьютерный пасьянс.

Очень сильно болела голова.

Состояние было как после тяжелейшего похмелья. Или в начале серьезного гриппа: все тело ломило, и совершенно не хотелось открывать зажмуренные глаза. Свет раздражал даже сквозь сомкнутые веки. И еще — откуда‑то неслась громкая, бравурная музыка. Сквозь пелену в ушах доносились бодрые слова марша:

Песню дружбы запевает молодежь, молодежь, молодежь!

Наши дни

«Ты подлец и мерзавец! — ругала Варя про себя Данилова. — Ты бросил меня — и оставил один на один со своим телом. Заботиться о тебе! Ухаживать за тобой!»

Но что ей, спрашивается, еще оставалось делать?! Не бросать же его! Не сдавать в богадельню! Не вывозить на помойку!

Она не стала ни докладывать по команде, ни рассказывать кому бы то ни было в неофициальном порядке — даже бывшему любимому начальнику Петренко — о том, что приключилось с Алексеем и почему он в действительности впал в кому. Нет, нет, нет. Это только ее тайна.

22 октября 1957 года

Дорогая Варя!

Не думай, что я здесь, в прошлом, занялся решением собственных личных дел и оттого напрочь забыл то главное, ради чего бросился в это опасное и непредсказуемое путешествие. Я имею в виду Кордубцева. Да, я планировал очутиться в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда до его рождения оставались считаные годы, и помешать ему появиться на свет. Но вот я очнулся в пятьдесят седьмом — и что могу сделать здесь?

Начало 1958 года.

Впоследствии, не раз, не два и не три, он горько сожалел о том, что решил забраться на самый верх и выйти на Хрущева.

Нет, в своих письменных показаниях (во «второй тетради») Данилов не лукавил.

В изоляторе обращались с ним действительно хорошо. Никто его не только не бил, но и не кричал, не подвергал методам психологического воздействия. Сна не лишали, водой не пытали. Регулярно кормили и даже выводили на прогулку. Но все равно он был в тюрьме.

Наши дни

После того как Алексей исчез из ее судьбы, жизнь для Вари словно оскопилась, выцвела, скукожилась.

Мир вокруг будто посерел, потерял краски. Еда утратила вкус. Физические упражнения в зале и на стадионе перестали приносить радость. Гонять на машине в разрешенные четные дни и по воскресеньям стало неинтересно. В кино, театры или на концерты идти совершенно не хотелось, да и не с кем было. По телевидению показывали сплошную лажу.

Автоматически она ездила на службу в комиссию — когда на метро, а в разрешенные четные на своей «волжанке». Иногда заходила в церковь близ штаб‑квартиры комиссии. (Ее открыли давно, еще в конце пятидесятых, во времена советского возрождения.) Варя, с тех пор как в комиссию служить пришла, была ее прихожанкой. Молилась. Вопрошала мысленно Данилова: «Я не верю, что ты совсем исчез из моей жизни. Дай мне знать, где ты сейчас?»