Несколько жизней писателя
Алексея Ливеровского
Имя писателя Алексея Ливеровского хорошо известно читателям «Авроры» и других наших журналов. Его книги: «Журавлиная родина», «Радоль», «Озеро Тихое», «Корень девясил», «Тихий берег Лебяжьего» не залежались на полках магазинов: рассказы и повести в этих книгах согреты любовью к родной природе, одушевлены идеей спасения природы во имя жизни, пронизаны страстным увлечением ходока по лесам и долам…
Алексей Алексеевич Ливеровский родился в 1903 году в Петербурге. Его отец — морской доктор, мать — филолог, профессор университета. В 1930 году он окончил Лесотехническую академию по специальности химика-технолога. Многие годы проработал в академии, прошел путь от лаборанта до профессора, доктора наук. Во время войны, в блокаду, лаборатория, которой он руководил, разрабатывала древесные добавки к хлебу, изобретала порох, которого трагически не хватало защитникам Ленинграда. В 1947 году за новый метод получения уксусной кислоты Ливеровский удостоен Государственной премии.
Каждому делу, избранному в жизни, Алексей Алексеевич Ливеровский предавался с творческой решимостью достичь вершины знания, умения, вкладывая в дело все богатство личности, многогранную талантливость. Профессор-химик, он прожил еще и жизнь путешественника, природоведа, достойную отдельного описания, в жанре приключенческого романа. В молодости отправился он в свое первое романтическое плавание на паруснике по Баренцеву морю… Но, путешествуя, терпеть не мог праздного туризма, превыше всего ставил профессиональное поведение, даже и на природе. Человек этот был великим знатоком всех видов русской охоты — не промысла, а исконной древней профессии, с ее поэзией, лексиконом, строгим законом поведения в лесу: не только взять, но и послужить, приумножить.
В доме Ливеровских, в профессорском доме в парке Лесотехнической академии, всегда жили собаки: Алексей Алексеевич обладал великолепным умением воспитания охотничьих собак — гончих, сеттеров; бывало, за щенками к нему наезжали первостатейные охотники со всего Союза.
Третья жизнь Ливеровского (можно посчитать ее и первой, главной жизнью) — литературная. Мы много говорим об экологическом воспитании наших детей и внуков, но почему-то забываем о традиции, возникшей в нашем городе, об уроках, преподанных нам Виталием Бианки, Николаем Сладковым, Алексеем Ливеровским… Мало кто нынче помнит «Вести из леса», звучавшие по радио в пятидесятые годы… А с каким волнением и участием вслушивались тогда в тайны звериной, птичьей, лесной жизни! И в книгах Ливеровского — те же уроки, без назидания, пример владения русской речью во всем богатстве ее слов, интонаций, смыслов поэзии. Эту речь тоже мало кто нынче знает, если окинуть взором нашу текущую словесность.
Алексей Ливеровский
Рассказы
Вдовий лес
Если над нашей Новгородчиной лететь на самолете, видится, что места нежилые — один лес. Приглядишься — нет: вот светлая ниточка дороги, речушка меж деревьев поблескивает, подальше, на небольшой плешинке, кучка изб. Все игрушечное: чистенькое, ровненькое, аккуратное. На деле не так. Стоит только сойти с самолета и пересесть в машину — если в попутке найдется место — вокруг все окажется другим: дорога — не желтый песочек, а глубокие колеи, пробитые тракторами-колесниками в глинистой грязи; и лес — не лес, дельную елку в редкость увидишь, а корабельную сосну — никогда, все больше жердняк да вырубки, брошенные в своем первобытном безобразии; и поле — не поле, в рост кустовье, кое-где только вокруг совхозных усадеб обихоженное. В деревнях, хоть крыши шиферные, покосились избы и нет в них дворов.
И все равно живут люди! Хорошие, настоящие, не какая-нибудь бездельщина или перекати-поле, только… пристарели… О них рассказ.
Ответный Коля
Соседка заканчивала разговор: «…это верно — мужики, что оставши, гуляют нонечь поменьше. Все равно, совесть у них уже пропита накорень. Нет ее нисколько ни у одного. Ты в район? По дороге полюбуй, что на Дальней ниве».
До районного центра двадцать километров, почти все пешком. На обратном пути стало больно ногам, сел на камень, снял тяжелый туристский ботинок и убедился, что сильно натер пятку. Снял второй — та же картина, связал их шнурками, затолкал внутрь носки и перекинул через плечо. Тап, тап, тап — тихие, мягкие шаги по колее: забытое ощущение ходьбы босиком. Пыль выжимается между пальцев и щекочет, но как легко идти…
Тихий вечер бабьего лета. Над кошеным лугом в мареве согретого воздуха плавно тянутся нити паутины. На кончике каждой — паучок. Он безумно храбрый: пустился в путешествие по ветру, не зная, куда его принесет. Пусть. Бывает, что хочется лететь хоть в неизвестность. Высоко-высоко над лугом косяк гусей-казарок. Они уже явно, в голос, зовут за собой.
У одинокой приметной березки на лугу у меня припрятан кусок проволоки. Решил захватить. Сошел с дороги на кошеное — убавил шаги: колко. Ничего, вспомнил, что надо идти как бы скользя, не прямо ногу ставить.
За спиной шум моторов, оборачиваюсь — вижу: навстречу друг другу гусеничный трактор и легковой УАЗ, вот-вот столкнутся. Остановились, приткнулись в сантиметрах. Из «козла» выскочил чернявый, узкоплечий человек в кожаных кепке и куртке, — узнаю: совхозный агроном. Что-то возбужденно кричит, рот перекошен, размахивает руками. Выхватил из кармана коробку папирос и сунул обратно.
Час неведомый
Пришла ко мне Даня-почтариха. Наша деревня ей по ходу последняя. Уговорил чайку попить. Скинула платок и шубейку, присела к столу. Рассказал ей о наших делах, потом спрашиваю: «Как это в Жарке-то?» Разом чашку поставила, сказала: «Ой! Верите, скоро месяц, а я еще не отплакалась».
— Расскажи. Еще налить?
— Спасибо, полно. А дело так. Суббота, воскресенье, потом два дня погода — из дому не выйти. Чуть приутихло, я по ближним-то деревням почту разнесла — это просто, все по дороге, где треугольник ходит. На другой день остался один Жарок, проще сказать, крестна моя, тетка Мария. Ей «Сельская жизнь», районная, «Работница» и еще письмо, поди знай от кого — обратный адрес худо написан — от дочки, что ли. Запихала почту в сумку, туда же кулек конфет, буханку черного, буханку белого с автолавки. Знаете, в Жарок езженого нету, только на лыжах. Вытащила из придворка те, что поширьше, не те, узенькие, что когда-то в школу бегала. И палки взяла: четыре километра и все буграми, то вверх, то вниз — без них худо. Сумка через плечо и але — здравствуй, крестна, скоро буду. Можно я еще чашечку налью? В горле першит…
— Подогреть? Сейчас включу.
— Не надо, и я сама, я сама. Конфетку возьму?
