Элмер Гентри был пьян. Он был пьян воинственно и самозабвенно; он был словоохотлив во хмелю. Навалившись на стойку кабачка Оулд Хоум, самого пышного и элегантного питейного заведения в городе Кейто, штат Миссури, он уговаривал буфетчика спеть вместе с ним популярный вальс «Славные летние дни».

Буфетчик подышал на рюмку, протер ее и, взглянув на Элмера сквозь сверкающее стеклянное полушарие, ответил, что он, по правде говоря, не очень-то мастер по части пения. Впрочем, он сказал это с улыбкой, да и какой буфетчик не улыбнулся бы, глядя на Элмера, возбужденного, горячего, задорного, с такой победительной усмешкой на мясистом лице!

— Ну что ж, старик, — уступил Элмер. — Ладно. Тогда мы с приятелем покажем тебе класс. Познакомься с моим соседом по комнате. Джим Леффертс! Парень — первый сорт. А не то стал бы я с ним жить в одной комнате! Лучший полузащитник на Среднем Западе! Знакомьтесь.

И буфетчик с величайшей готовностью пожал руку мистера Леффертса. Затем Элмер и Джим Леффертс вернулись к своему столику и пьяными голосами затянули протяжную и звучную негритянскую мелодию. Пели они, надо сказать, превосходно. У Джима был звонкий тенорок, а что до Элмера Гентри, то в нем самое сильное впечатление производили не массивная фигура, не эта шапка густых черных волос и даже не эти дерзкие темные глаза, а голос: сочный, бархатный баритон. Этот человек был прирожденный сенатор. За всю свою жизнь он не сказал ничего умного и интересного, и все же каждое его слово казалось значительным. В его устах простое «здравствуйте» звучало глубокомысленно, как изречение Канта, празднично, как духовой оркестр, и торжественно, как орган в кафедральном соборе. Его голос пел, точно виолончель, и, очарованные им, вы не замечали вульгарных словечек Элмера Гентри, его бахвальства, его сальных острот и вопиющего насилия над грамматикой, которое он учинял в ту пору…

Уже не первый год греховный образ жизни Элмера Гентри и Джима Леффертса вселял смущение и ужас в благочестивые сердца Тервиллингер-колледжа. Ни одно молитвенное собрание не проходило без того, чтобы метнуть в нечестивцев парочку-другую ядовитых стрел, — правда, обычно в отсутствие самих нечестивцев.

Ни одно молебствие в ХАМЛ не обходилось без горячей молитвы о спасении их заблудших душ. Случалось, что на утренней службе в церкви, когда ректор, преподобный доктор Уиллоби Кворлс, бывал в особом ударе, Элмер еще мог поморщиться, как от зубной боли, но его угрызения совести быстро стихали. Джим твердой рукою вел его по скользкой тропе неверия.

И вот Эдди Фислингер, точно серафим местного производства, запорхал из одной аудитории в другую с потрясающей новостью: Элмер публично объявил себя верующим, а затем в поезде целых тридцать девять минут терпеливо выслушивал увещевания с глазу на глаз. В стане праведников немедленно возник священный заговор против бедного жертвенного агнца. По всему городку, в кабинетах духовных наставников, в студенческих общежитиях, в комнатушке для молитвенных собраний позади большого церковного дома, — повсюду праведные души, возликовав, сговаривались с богом о том, как положить конец беззаботным и язычески буйным прегрешениям Элмера. Повсюду сквозь снежный буран слышались причитания о кающихся грешниках, возвращенных в лоно церкви.

Даже те воспитанники колледжа, которые не пользовались особым расположением из-за недостаточного благочестия и тайной склонности к картам и табаку, — даже они пришли в волнение; впрочем, в их ликовании, быть может, крылась издевка.

В начале января в колледже состоялась ежегодная Неделя Молитвы, которую проводила среди учащихся ХАМЛ. Это было событие общегосударственного масштаба, но в Тервиллингер-колледже оно обещало быть в этом году особенно торжественным, ибо его удостоил трехдневным визитом не кто иной, как сам Джадсон Робертс, генеральный секретарь ХАМЛ, человек выдающийся не только тем, что занимал столь высокий пост, но и своими личными качествами.

Мистер Робертс был еще молод — всего тридцати четырех лет от роду, — но уже известен всей стране. Прославился он давно. В свое время он играл в знаменитой футбольной команде Чикагского университета, а также был членом университетской бейсбольной команды, председателем дискуссионного клуба и в то же время возглавил ХАМЛ. Его прозвали «Благочестивый Бэк». Он по-прежнему не бросал спорт — ходили слухи, что он занимается боксом с Джимом Джеффри, — но значительно больше внимания уделял молитвам. Это был славный лидер, простой, готовый помочь; сотни студентов по всему Канзасу называли его «Старина Джад».

В перерывах между молитвенными собраниями в Тервиллингер-колледже Джадсон Робертс сидел за длинным столом в кабинете библейской истории под ядовито-желтой картой Палестины и вел конфиденциальные разговоры со студентами. А студентов к нему приходило великое множество: трепеща, потупившись, бочком, пробирались они в комнату за советом по сугубо интимным вопросам, и Старина Джад, едва они открывали рот, с удивительной проницательностью угадывал, в чем их беда.

— Что ж, старик, — ладно, слушай, — бодрым и мужественным тоном начинал он. — Страшно неприятная штука, согласен, но мне уже не раз приходилось сталкиваться с такой напастью. Возьми себя в руки, вознеси молитву господу. Помни, что он может помочь в самой страшной беде. Прежде всего следует избавиться от… Боюсь, что у тебя где-нибудь да припрятаны скабрезные картинки, а может быть, и книжонка гаденькая. Так ведь, а, дружище?

Его убеждал ректор Кворлс.

Став священником, Элмер — как знать, — возможно, прославится на весь мир. Какая честь для Тервиллингер-колледжа, для всех храмов Гритцмейкер-Спрингс!

Его убеждал Эдди Фислингер.

— Подумай! Ты же пойдешь куда дальше меня! Я уже вижу тебя председателем баптистского конвента!

В тополевой роще у мутной речушки, в трех милях к западу от Парижа (штат Канзас), собрались верующие. Они пришли на целый день в парусиновых пыльниках с корзинами, набитыми снедью, с мокрыми, несчастными младенцами — они собрались на торжество. Брату Элмеру Гентри и брату Эдварду Фислингеру, уже получившим разрешение выступать с проповедями, предстояло пройти официальное посвящение в сан баптистских священников и стать полноправными проповедниками.

Оба приехали в родные места из Мизпахской богословской семинарии, дабы принять этот сан от своего совета церковных общин — «Баптистской ассоциации Кейуска-ривер». Обоим оставался еще год до окончания трехгодичного курса семинарии, но наиболее благочестивые сельские братья считают, что следует посвящать в сан пораньше, дабы молодые пасторы, еще не постигнув высшей премудрости, уже могли бы читать по воскресеньям проповеди в дальних приходах и, облеченные духовным званием, творить добрые дела.

Каникулы по окончании колледжа Элмер провел на ферме. Летом после первого курса семинарии он был надзирателем в бойскаутском лагере; теперь же, после посвящения в сан, ему предстояло замещать священников в небольших церковных приходах своего родного края.

На втором курсе семинарии он скучал и томился еще сильней, чем в Тервиллингере, и частенько подумывал о том, что надо бы все-таки бросить все и смотать удочки. Однако после вылазок в Монарк, ближайший городок, где жили девицы легкого поведения и содержатели баров (с которыми он был знаком, пожалуй, ближе, чем полагалось бы духовному лицу), он снова укреплялся в намерении вести чистую жизнь. Так-то вот и удавалось ему продвигаться к высшей ступени совершенства, воплощенной в звании «бакалавра богословия».