Была ночь, и в ночи бродили духи.

Сидя в хижине вождя племени Туторикса, Непобедимого Вепря, Эпона

[1]

ожидала, когда за ней явятся посланники духов. С самого восхода солнца она чувствовала какой-то ком в животе, но старалась не обращать на это внимания. Весь этот день она вела себя так, точно это был самый обычный день и ничем от других не отличался. Ела она через силу, но аккуратно облизывала пальцы, будто еда самая лакомая. Она знала, что ни в коем случае нельзя оскорблять духов животных и растений, принесенных в жертву ради ее пропитания. По мере того как солнце описывало широкий полукруг в небе, ком в животе становился все ощутимей: казалось, там лежит камень. Пожилые женщины уже начали готовить ее к вечернему обряду: трижды искупали в холодной воде, умастили кожу благоухающим маслом из серебряного греческого сосуда; все это она перенесла стоически, не проронив ни звука. Ригантона тщательно следила, чтобы ни одна капля масла не пропала даром. Ведь и масло, и сосуд принадлежали ей.

Густые спутанные рыжеватые волосы Эпоны были гладко причесаны серебряным гребнем и заплетены в три пряди, на концах которых крепились медные шарики, символизировавшие, что она дочь Ригантоны, жены вождя племени.

После захода солнца она уже не могла носить короткое платье, в каких ходят девочки и какое до сего дня носила сама, но, поскольку она еще не стала женщиной, мать завернула ее в одеяло из мягкой козьей шерсти, скрепив его одной из своих бронзовых брошей.

– Смотри не потеряй брошь, – строго предупредила Ригантона. – Вернешь ее потом.

Раннее утро Эпона провела в легкой дремоте, так и не перешедшей в сколько-нибудь крепкий сон. Она как будто блуждала в тенистом мирке, где реальное и нереальное сплавлялись в одно целое и куда то и дело вторгалось смутно различимое существо с мордой животного.

Это был первый день ее новой жизни, жизни взрослой женщины.

Она принялась усиленно протирать кулачками затуманенные глаза. «Любопытно, изменился ли мой внешний вид? – подумала она. – Полюбит ли меня теперь Гоиббан?»

Прежде чем подняться со своего ложа, она удовлетворенно оглядела жилище вождя, заново оценивая его после ночи, проведенной в волшебном доме. У них был большой дом, построенный из хорошо подогнанных березовых бревен и увенчанный крутоскатной соломенной крышей. Чтобы обеспечить доступ свету и воздуху, в обоих его концах под самым коньковым брусом были прорублены отверстия. Конек был изукрашен переплетающимися узорами жизни, символами могущественных духов, мистическими знаками, воплощениями власти и плодородия. Резьба покрывала весь конек, даже там, где он был прикрыт соломой, ибо эта часть предназначалась не для человеческих глаз.

Семейные ложа, вылепленные из затвердевшей глины, тянулись с двух сторон вдоль всего дома. На них могли разместиться более дюжины людей. Ложа были застланы мехами и днем использовались для сидения. Возле них стояли деревянные лари, покрытые резьбой и раскрашенные, в них хранилась одежда и всякая домашняя утварь. В углах были расставлены орудия труда, оружие и раздвоенный посох, который Туторикс использовал, чтобы судить различные игры. Центр дома, как это было принято, занимало углубление для костра: на каменном очаге лежали кухонные принадлежности. Тут же, на железных цепях, был подвешен большой котел.

С наступлением лета у кузнеца, как и у всех, прибавилось времени для работы. По ночам он без сна лежал на своем глиняном ложе; в голову ему приходили все новые и новые замыслы, а его большие руки, лежавшие на одеяле, беспрестанно двигались, как бы воплощая эти замыслы. Железо было для него неиссякаемым источником вдохновения. Работа была священнодействием; отковывая молотом расплавленное внутреннее существо руды, он претворял в жизнь все задуманное.

Но работа с медью и бронзой не удовлетворяла его, а работа с золотом была слишком для него легка. Оно не оказывало никакого сопротивления его могучей силе, подчиняясь его желанию, точно слишком податливая, лишенная всякой воли женщина.

Единственным его желанием было победить самого неуступчивого противника, с каким ему приходилось сталкиваться. В прочности железа он находил нечто особенно для себя привлекательное; чтобы покорить звездный металл, надо было умело его обрабатывать, тщательно учитывая и его температуру, и ковкость. При малейшей ошибке он становился ломким, ни на что не пригодным. Между человеком и железом шло непрерывное состязание, и Гоиббан очень любил это состязание. Вот уже многие годы он не думал ни о чем другом, кроме этого.

Когда, зайдя в дом, Туторикс подробно расспросил его, чем он занимается, Гоиббан гордо провозгласил:

– У нас достаточно орудий труда и оружия для продажи в этом торговом сезоне.

Этсус, Серебряный Бык, вождь племени маркоманни, сопровождал своих сыновей и сыновей своих родственников в кельтское селение, где они надеялись подыскать себе жен.

– Если вы в самом деле хотите завести семью, – советовал он им, – выбирайте будущих жен среди дочерей Соляной горы. Мы прибудем к кельтам сразу же после таяния снегов, поэтому вы сможете жениться на самых лучших девушках. Но не будьте слишком привередливы. Важно укрепить наш союз с Туториксом и кельтами, а это поможет нам заключить более выгодные торговые сделки, чем прежде. Поэтому, даже если среди кельтских женщин найдутся более зрелые, но согласные выйти замуж, берите их.

Маркоманни прибыли в селение на богато украшенных колясках из полированного дерева, за которыми шли нагруженные дарами вьючные животные. Никто из них, разумеется, не упоминал о матримониальных намерениях; что до даров, это просто скромная дань уважения, которое испытывает к Туториксу их племя.

В честь гостей начали готовить большое пиршество. Тена развела сильный огонь в большом очаге на краю площади. Скоро падут сумерки, и для угощения гостей потребуется много мяса; и к берегам озера послали охотников. Туторикс отправился в дом. Между тем в самом селении готовили пир из того, что у них было запасено; Ригантона пожертвовала в общий котел жареный олений окорок с медом, который она приберегала для своего мужа.

Туторикс следил за тем, как уносят окорок, с некоторым сожалением; это была поистине достойная вождя еда, и он не предполагал, что ему придется с ней расстаться.

Уезжая, маркоманни перекликались друг с другом; их молодые люди увозили в своих повозках красивых и сильных женщин из кельтского племени.

Сирона, отдавшая им старшую сестру Махки, носила новое ожерелье; янтарные бусы были величиной с птичьи яйца, и Ригантона хмурилась всякий раз, когда его видела.

Эпона все время была в глубокой печали, но не боль в руке, ее удручало другое. Она презрела предостережения своего духа, поступила по-детски опрометчиво, повредила тело, как известно, являющееся прибежищем для духа. И справедливо навлекла на себя гнев матери.

Так, во всяком случае, она часто думала. Но временами в ней закипало негодование, ей казалось, что мать больше заботилась о том, чтобы получить богатые свадебные дары за дочь, чем о самой дочери. Ригантона не уставала повторять, по меньшей мере один раз в день, что теперь им придется ждать целый год, все четыре сезона, пока мужчины принесут свои дары в их дом, чтобы посвататься к Эпоне.

Ригантона интересовалась лишь тем, что можно считать и носить. «Но я живой человек, – разъяренно твердила себе Эпона. – Я часть целого, куда более важная, чем какой-то там браслет или ожерелье».

Подковы скифских лошадей молотили каменистую землю, как молот Гоиббана бил по звездному металлу. Сперва Эпона лежала на холке серого коня, точно мешок зерна, довольная, что ее увозят прочь, радуясь, что отныне сама распоряжается своей жизнью.

Однако постепенно неудобство ее положения давало о себе знать все сильнее и сильнее. Каждый шаг коня встряхивал ее так, что она с трудом переводила дух. Его костистый загривок буквально врезался в ее тело, превращая его в один большой ушиб. Она заворочалась, ища более удобное положение, но на ее спину тяжело опустилась рука Кажака.

– Лежи тихо, – приказал он. – Ты мешаешь конь.

Эпона испугалась, что он оставит ее прямо на дороге, вновь презрительно отвергнутую, и тогда, из-за своей слабости, она потеряет последнюю возможность спастись от волшебного дома. Стиснув зубы, она решила терпеть до конца.

Лошади скакали по узкой тропе одна за другой, вереницей, иногда скользя по камням. Невзирая на свои намерения, не в силах преодолеть мучительную боль, Эпона все старалась устроиться хоть чуть-чуть поудобнее. Ей даже удалось перенести часть своей тяжести на согнутые руки, но Кажак тут же опять шлепнул ее по спине.

Серый конь лежал на боку, в ожидании. Его длинная шея была распластана на земле. Она сделала полшага по направлению к нему, он покосился на нее одним глазом, но не шевельнулся.

– Хорошо, – настаивал Кажак. – Удобно спать.

Она все еще колебалась.

– Кажак придет, когда на вторую стражу заступит Дасадас, – сказал ей скиф. – А ты пока спи.

Стало быть, ей предоставляется небольшая отсрочка; скиф ляжет с ней только после того, как на стражу заступит Дасадас. Закутавшись в медвежью шкуру, Эпона встала на колени возле головы коня. Учуяв медвежий запах, конь захрапел, и она отпрыгнула, опасаясь, что животное вскочит на ноги.

Эпона полагала, что знает, чего ей ожидать. Всю свою жизнь она видела, как совокупляются люди и как совокупляются животные. Менялись позы, менялась длительность, но сам процесс – такой же простой, как еда или питье, оставался неизменным.

Так, по крайней мере, она думала.

Кажак был тяжел и настойчив, но не груб. Он не пытался причинить ей боль. Его руки ощупывали ее тело с уверенностью мужчины, привыкшего иметь дело с женщинами, он как будто обследовал ее, как путешественники, искатели приключений, осматривают незнакомые им места. Это была женщина из племени кельтов, длинноногая, с молочно-белой кожей, с твердыми мускулами там, где тела его соплеменниц были мягкими, как переспелые фрукты. Когда он сунул руку между ее ног, чтобы раздвинуть их, он ощутил, как сильны ее бедра, и помедлил, наслаждаясь непривычным для себя ощущением.

Пальцы у него были грубые, даже заскорузлые, но Эпона наслаждалась их ласковыми прикосновениями, столь созвучными ее внутренней сути.

Его тело прижало ее к земле, дыхание стало тяжелым. Эпона даже не представляла себе, что прикосновение чужого тела может доставлять такое удовольствие. Она стремилась быть еще ближе к нему, но это было невозможно.

Возницы были одеты в суконные накидки с капюшонами, которые в этот теплый, солнечный день были откинуты назад. Хотя телег было и не очень много, фракийцы по своему обычаю ехали под шумную музыку; на третьей телеге, вместе с возницей, сидел человек с лирой: перебирая струны, он пел какую-то дорожную песню. Певец он был не очень вдохновенный, к тому же, как и все, устал после долгого пути. Остальные возницы лишь изредка подпевали ему.

Рядом с торговцами, в их телегах, лежали копья, но у них не было обычной вооруженной охраны. Поэтому они отчаянно торопились в ближайший торговый центр, надеясь продать там достаточное количество товаров, чтобы нанять себе новых стражников взамен тех, что они потеряли в пути.

Встреча со скифами не предвещала фракийцам ничего хорошего, все они были насторожены. Хорошо хоть, думал начальник обоза, их всего четверо; может быть, они столь же плохо подготовлены к сражению, как и его люди. Может быть, они всего лишь горсть усталых путешественников, торопящихся в родные края. Он приветствовал предводителя скифов церемонным поклоном и учтивыми словами. Он выразил свое восхищение серым скакуном, и Кажак ответил ему вполне дружелюбно.

– Ты знаешь этого человека? – шепнула Эпона за его плечом.

– Нет, но он ездит на лошадях, – ответил Кажак. – А все, кто ездит на лошадях, – братья.

С этих пор все переменилось. Если раньше люди Кажака относились к Эпоне совершенно равнодушно, как бы даже не замечая ее присутствия, то теперь они смотрели на нее с благоговейным трепетом и гордостью, как смотрели бы на двухголового жеребенка, родившегося от одной из кобыл в их стаде. Эта женщина сотворила необъяснимое чудо. Воскресила умирающую, как все видели, обреченную на смерть лошадь. Такое немыслимо, но они это видели своими глазами. Она рискнула своей жизнью, чтобы спасти обезумевшую кобылу, и ей это удалось.

Ни один человек, который это видел, никогда не сможет смотреть на нее прежними глазами.

Кажак теперь относился к ней очень заботливо и уже не заставлял идти пешком, чтобы жеребец мог отдохнуть. Вместо этого он приказывал одному из своих людей идти пешком, сажал Эпону на его лошадь и сам вел ее в поводу. Он первой давал ей еду и, напоив лошадей, давал ей воду.

Ни один из его людей не протестовал против этого.

По ночам Кажак лежал рядом с ней, глядя на звезды и думая о кельтской женщине, как он еще не думал ни об одной другой. Он входил теперь в ее тело с нежностью и даже благоговением.