В небольшую, с толком оборудованную прихожую, оклеенную обоями, имитирующими кирпичную кладку, то и дело врывается гудение лифта; случается просочиться запахам праздничной домашней стряпни. Нынешним вечером здесь, при входе в обихоженную малогабаритную квартиру, все необычно, даже свет без зазрения совести горит и горит. А люстра здесь щедрая — о трех лампочках, о трех колпачках. Желтом, красном, зеленом. Так задумано, чтобы поярче, чтобы Оксане Тарасовне по ее приходе домой не слишком ощутить одиночество. Сбросит с ходу пальто, тут же в первой из комнат включит электричество и лишь тогда, верная правилу «Уходя, гаси свет», погружает переднюю в темноту.

Сегодня трехламповой люстре не дано передышки. Зеркало — узкая вертикаль, притиснутая вплотную к стенному шкафу, — сияет с утра, что для него никак уж не обязательно. Куда привычней до вечера мерцать в полумраке, смутно отражая полупустую чинную вешалку. А вот сейчас его ярко освещенная плоскость вбирает в себя ровную полосу плинтуса с набросанной вдоль него незнакомой обувью для больших и маленьких ног; отражает ворох неизвестной одежды на веренице крюков. Пестреет пальтишко из «Детского мира», лохматится шапочка с распушенным помпоном; дальше расположились солидная кепка и плащ, да еще женская вязанка в соседстве с расклешенным по отошедшей моде пальто, да еще шелковая косынка, иллюстрирующая красоты Венеции, — палаццо, базилика, канал с причудливыми гондолами, — всем этим чудесам предназначено разместиться на одной голове!

Единственная вещь, имеющая здесь постоянную, если можно так выразиться, прописку, — это строгих линий дамское темно-коричневое пальто. Бережно поддерживаемое плечиками, висит оно не на центральном крюке — одежда приезжих оттеснила его к самому краю.

Бим-бом… Звонок «Сигнал», примечательный своим мелодичным звучанием, протренькал и смолк. Повторения не последовало. Минута… Другая… Хозяйка квартиры, не сомневаясь, кто так терпеливо выжидает за дверью, сама пошла открывать. Однако в передней помедлила.

Переведя дыхание, задержалась у зеркала, подождала, чтоб чуть приостыло вспыхнувшее лицо. Не теряя минуты, огладила платье кофейного цвета — ловко скроено, отлично маскирует наметившуюся тенденцию к полноте. Лучшего оттенка материи к карим глазам, пожалуй, не подберешь.

Дружить Станислав умел. Петр в письмах аттестовал его не иначе как «душевный наш Стасик». Такому, писал, мало работы в лаборатории, он рвется в палаты, переживает чужую боль как свою. Выкраивает время быть полезным у коек, безотказный, не дает себе передышки, иной раз прикрикнешь: хоть немного поспи!

Демобилизовавшись, таким и остался — сердечным. По-братски опекал осиротевшее семейство Петра. Совсем ли по-братски? Достаточно впоследствии намудрил.

— Машу мою хоть иногда вспоминали? — прислонилась к вешалке, ждет.

— Машеньку? Ну еще бы!

— Вместе с мамой?

Сквозь стекла, чисто протертые по весне, сияют многоцветные гирлянды электрических ламп; натянутые в выси, они ощутимо соединяют две стороны улицы, два ряда домов. Лучи света, падающие сбоку раструбом, скользят по толпе, по красным флагам и транспарантам. В чьих-то руках колышется гроздь воздушных шаров. На круглых боках — синих, желтых и алых — прыгают блики. Главное, не прозевать бы салют! Мать с ее объявившимся на старости лет кавалером лишатся в стенах ЦДРИ завидного зрелища. В раннем Машином детстве взлетающие к небу огни были неотделимы от радостных сводок, от счастья победы.

Перед глазами иллюминация, за спиной ритмичная музыка, чеканный воинский шаг.

— Ма-а-а! Можно папу позвать?

— Он занят. Сиди.

— Хочу объяснить ему про войну. Понимаешь, я сейчас догадалась: не будет ее! Точно тебе говорю. Они знаешь как шли! Солдаты, матросы. Они…

Второго мая затеянный Оксаной Тарасовной пир начался до наступления сумерек. Тамадой единодушно избирают Бобровского, он же Бобер, он же механик по эскалаторам. Забойцам немного обидно, что их городку, занятому угледобычей, не приходится мечтать о метро — с того и поддевают добродушного тамаду: больно важные у вас эскалаторы. Дышать не дыши, бежать не беги; на ступеньку не сядь; поклажу, спаси бог, не поставь; теснись вправо, при этом поручней не касайся; терпи, если слева кто толкнет второпях и тебя же ни за что отругает. Бобер похохатывает:

— Правила да всякие «не смей», «не моги» придумывает начальство. Наше дело — без запретов попировать. Валите, братцы, себе на тарелки, чего желает душа. — И поднимает бокал: — За наших трех хозяюшек от мала и до велика!

В среде собравшихся труд подземелья превыше всего. По справедливости требовалось не обойти стороной и небесную высь. Кира мигом сообразила: раз уж самого молчаливого гостя усадили между ней и ее бабой Ксаной, занятой остальными гостями, следует самой завести подобающий разговор.

— Кладите себе салат, не стесняйтесь. И еще, пожалуйста, научите меня предсказывать на завтра погоду.

— Так вот сразу и научить?

Ублаженные, разомлевшие гости не торопились разойтись по домам. Кира получила приказ: марш, марш в постель! Легко ли сразу угомониться? Сквозь неплотно прикрытую дверь до взрослых доносилось притворное хныканье:

— Вам хорошо, а я тут одна.

Станислав нашарил под столом черепаху и отнес ее в спальню.

— Теперь не одна.

— Почитайте, мне, дядя Стась, я быстро усну. Попросите у папы книжку про Чиполлино.

Скорый поезд, словно бы выдохшись перед финишем, понемногу утрачивал темп. Застопорил. Конечный пункт — Ленинград, Московский вокзал. Пассажиры находятся в полной готовности, все милостиво напоены чаем, у всех багаж на виду. Прильнули к окнам, всматриваются в подплывающую платформу. Носильщики в фуражках, с нагрудными бляхами степенно толкают перед собой пока еще пустые тележки. Встречающих много, но суматохи на перроне не видно — повадка у ленинградцев своя.

Насчет здешних привычек-обычаев Оксана наслышана от Анастасии Грачевой. От Насти, которая в составе учебной бригады побывала у москвичей незадолго до пуска первой в Ленинграде трассы метро. Оксане выпало вводить в курс индивидуально Грачеву, внимать ее живым по-молодому восторгам при ознакомлении с московскими чудесами. Поахает, но, спохватившись, тут же воздаст хвалу своему знаменитому городу, его красе и порядку. Оксана подтрунивала: за опытом все же обратились к Москве!

Столичное. метро могло по праву считаться старшим братом, а то и отцом ленинградской подземки. Аналогично Оксана Пылаева могла бы быть Насте Грачевой если не матерью, то старшей сестрой. Сегодня, будем надеяться, всего на денек, она воспользуется гостеприимством своей младшей сестренки. Стась и с Настей говорил по междугородному телефону. В дорогу прихвачена ее последняя открытка — Дворцовая площадь, исторический вид. Взята ради обратного адреса на обороте, хотя адрес заранее вызубрен назубок.

Пассажиры, выстроившись гуськом, покидают вагон. Кое-кому на платформе перепадают поцелуи, цветы. Оксана выходит последней: ей ни к чему торопиться. Насте к приходу поезда не поспеть: служба есть служба. Придется несколько подождать на перроне, постоять, набраться терпения. Покидая вагон, невольно оторопела: суровая проводница отобрала у нее чемодан, поддержала под локоть. Неужто ее немощный вид стал бросаться в глаза? Еле выговорила «спасибо».

Оксана водружает кошелку на чемодан и оборачивается назад, откуда приехала. Там за горизонтом, в немыслимой отдаленности, находится вчера оставленный дом. Не надо думать о нем! Лучше сосредоточить внимание на переплетении железнодорожных путей. Эти изготовленные прокаткой, уложенные на шпалы, отшлифованные колесами привычные полосы здесь — на воле, не под землей — вбирают в себя утренний солнечный блеск.

Трамвай, как было обещано Настей, любезно доставил их к дому, застопорил прямо у подворотни.

— Двор темноват.

— Для ленинградцев привычное дело. Зимой в небольших квартирках — они выходят во двор — чуть не с утра в комнатах сумрак. Не удивляйся, поведу тебя с черного хода: домоуправу ударило в голову парадные позапирать. Пошли! — На лестнице пахло мокрым бельем и чем-то горелым. Настя с подчеркнутой легкостью несла далеко не легкий багаж; глянешь, порхает с этажа на этаж — бабочка, птичка! А этажи высоченные, если по нынешней мерке. Стучит каблучками, заговаривает зубы Оксане: — Домище этот в старину называли доходным, домовладельцы с каждой квартиры имели очень даже приличный доход. Нашу, шестикомнатную, окнами смотрящую, кроме кухни да горенки для прислуги, на светлую улицу, занимала всего одна пара — вольготно жилось! Стоп, объявляю минутную передышку. — Подметила, что Оксане и с пустыми руками трудновато дается подъем. Далеко ли то время, когда они дружной парочкой гоняли без отдыху по Москве, включая в осмотр кроме вестибюлей метро Третьяковку и конечно же Красную площадь! У Мавзолея Оксана вдохновенно рассказывала, как довелось быть участницей народного ликования в День великой Победы. Чего ни коснется, глаза и щеки горят… А сейчас ровно погашенная свеча. — Ну как, отдохнула? Остался всего лишь этаж. Ахнешь, что за хоромы! Старые хозяева после революции умотали в Париж, их жилплощадь распределили на три семьи, две комнаты отвели родителям моего муженька. Сам он, ясное дело, тогда еще не появился на свет.

— Он в плавании?

— А где ему быть? Ничего… Сейчас отдохнешь.

Снова длинный томительный путь, снова Настя в роли ретивого экскурсовода. Не тот у нее характер, чтоб замечать Оксанино безразличие.

— Завидный скверик? Так бы и сойти посидеть. А было прямое попадание фугаски, от дома остались сплошные развалины, жутко глядеть. Сейчас по-мирному зелень да ребятня. Стой, памятник! Забыла кому.

— Не вскакивай. Он же гнется — конверт.

— Ничего твоему рентгену не будет. — Орет на весь трамвай про рентген! — Мы же в папку его. — Щелкнула по твердому тисненому переплету. — Муж из заграничного порта привез. — Насчет заграницы и муженька тем более во всеуслышание. Про сумку, и на этом спасибо, догадалась намекнуть шепотком: — Свою стереги.

Оксана и без подсказки все время настороже. В лакированную сумочку с надежной застежкой припрятаны выданные поликлиникой на руки секретные сведения о ее организме. Определенно на бланках, определенно с круглыми печатями. В той же сумочке деньги, изрядная пачка. За утренним кофе условились, развязавшись с Полуниным, посетить ДЛТ и Гостиный двор. Надо бы узнать, существует ли еще «смерть мужьям». Настя, помнится, расписывала московским товаркам расположенный где-то на их замечательном Невском тоже замечательный магазин. Женский трикотажный товар. Его странноватая кличка была вызвана малодоступными ценами на изящные костюмчики, платья, на блузки редкостной красоты. Все исключительно модное, первосортное! Настины слушательницы, одетые по уставу — в кителя и фуражки, — жадно впитывали ее похвальбу.

Тем часом как Стась убеждал Оксану срочно обратиться к Полунину, перед ней вырисовывался блещущий чистотой, толково обставленный кабинет — не чета прифронтовым госпиталям. Письменный полированный стол без единой пылинки; кипа историй болезни — уголок к уголку. А в те засекреченные истории внесены не ранения, не увечья, там скрыты женские судьбы — третий этаж отдан женщинам, — там, в бумагах, тревоги, безвыходность, но и надежды. Как это — без надежд?!

Против стола — так, во всяком случае, воображалось — чинный с застекленными дверцами шкаф, полный сверкающих инструментов. О замысловатых их очертаниях (Петр выражался: «конфигурации») Оксана имела понятие из учебника хирургии, который она, бывало, листала, чтобы быть поближе к Петру.

Покуда Стась неотступно твердил о необходимости показаться Якову Арнольдовичу, постепенно представилось, как она к нему входит, как он поворачивает к ней приветливое лицо — черты, знакомые по фото, дошедшему с передовой. Легко, без важности поднимается с кресла, демонстрируя выправку, обретенную на войне. Дружески пожимает руку, обходительно подвигает стул, живо интересуется Машей. После краткой беседы разглядывает на свет принесенный снимок, отпускает нелестную фразу в адрес поликлиники МПС и уверенно заключает: «Здесь вам нечего делать, преспокойно возвращайтесь домой».

Да… Вот еще что привиделось. В кабинет неслышно заходит сестричка, ставит перед завотделением стакан крепкого чая, он просит подать второй, а свой стакан придвигает Оксане: «Вам, голубушка, такую чашу горести беспричинно преподнесли, что надобно единым духом эту горесть запить. Подкрепляйтесь, прошу». «Чем? Чашей радости?» — смеется Оксана и, обжигаясь, прихлебывает сладкий напиток, налитый через край.

Три дня в Ленинграде — трое суток пребывания в неизвестности.

Оксана со своей верной спутницей выходят на улицу, на аллею. Ноги их с вызывающим стуком удаляются от невзрачного трехэтажного здания, от малоприятной вывески на облезлых дверях. Настина задача — поскорей изничтожить следы посещения Оксаной третьего этажа.

— Славный разыгрался денек!

— Так и было обещано. Видишь, сошлось.

— Тютелька в тютельку! Постарались своих болельщиц не подвести, чтобы те могли в свое удовольствие пройтись по природе, подышать кислородом. Верное средство от нервов.

Оксана была права, считая Машу отнюдь не трусихой. Выпускница не слишком боялась экзаменов, ее не отпускала тревога за мать. Сегодня тем более.

В который раз, не замечая разбросанных по столу учебников и конспектов, она вчитывалась в прибывшее со вчерашней почтой письмо. Со вчерашней вечерней, незадолго до звонка дяди Стася, который предупредил, что собирается заскочить по пути на Ленинградский вокзал.

Сразу насторожилась: человеку не может ни с того ни с сего понадобиться в Ленинград. Звонок подтвердил подозрение, зародившееся при чтении письма, хотя по маминому замыслу размашисто исписанным страничкам скорей всего полагалось поднять Машин дух.

Чем могло это послание насторожить? Что в них особенного, в этих клетчатых, зазубренных по краю листочках, выдранных, надо полагать, из блокнота?

«Доченька, ненаглядная ты моя!

Июнь уступил место июлю. У Маши не только экзамены, выпускной бал позади, отшумела ее школьная жизнь. А что впереди? Трудно загадывать. Но самое-самое главное — у мамы все обошлось! Все, все, все! К ее завтрашнему приезду комната прибрана, точно перед сбором гостей. Все начищено, вымыто, вылизано — конечно, тряпкой, не языком. Исправно выстираны и повешены белые занавески — полупрозрачные, с белой же выпуклой вышивкой. Обе половинки, почти до пола свисающие с карниза, задернуты не вплотную, между ними в широком просвете глухо темнеет небо, а посреди небосвода маняще лучится месяц — легкий, сквозной. «Корка», — улыбается Маша, перевоплощаясь на миг в дошколенка, ерзающего на крепком мужском плече, обтянутом гимнастеркой. Сморенная многоголосицей только что покинутой площади, девочка вскорости оживилась, воспрянула в ожидании огней победного салюта — разноцветного волшебного веера, взметнувшегося над крышами счастливой Москвы. А внизу где-то мама, ее молодое сияющее лицо.

Завтра утром дядя Стась, уже порядочно постаревший, снова окажется в их с мамой компании. Он давно не в военном, на груди нет малиновой планки — памятки о ранении, хотя главной памятке, хромоте, не исчезнуть, сколько ни проживи. Долгое время он пропадал, преданный их семье человек, но при первой тревоге немедленно явился. Теперь он доставит из Ленинграда мамочку, маму, благополучно идущую на поправку. Сдаст ее на руки Маше, вызволив навеки из рук живодеров — в смысле хирургов. Ой, сама понимает, очень даже нехорошо так бессовестно обзывать спасителей матери. К тому же неуважение к собственному отцу.

Узнала бы мама…

Отцовы товарищи — дядя Стась и Яков Арнольдович, — надо надеяться, сумели в два голоса избавить ее от страха, вернули ей прежний пересмешливый нрав. Великое счастье, что маме никто не сказал, какую чушь сдуру да по невежеству выдумала, накаркала московская поликлиника! Если бы дошло, поневоле пришлось бы жить в неуверенности, все мерещилось бы невесть что… Теперь не будет! Дядя Стась успокоил Машу, заверил: хирург Полунин выписывает больную Пылаеву абсолютно здоровой. Швы затянулись, самочувствие лучше не надо — забирайте домой!

А дома-то красота! Куда ни глянь, все слаженно, все опрятно. Здесь свежезастланная постель, там подоконник, уставленный обильно политыми гортензиями, земля в цветочных горшках пахнет словно после дождя. Зато на пропыленной улочке, хорошо просматриваемой из окошка первого этажа, невозможная сушь; к вечеру вовсе поникли усталые деревца; волна за волной вливается в комнату воздух, прогретый в течение знойного дня. Теплые струи овевают вперемежку с вечерней прохладой. Стоишь, наслаждаешься сумерками и ждешь — вот-вот нахлынет оно, знакомое сладостное волнение. Предчувствие, что ли? Светлый месяц, мудрое доброе существо, повернутое к тебе одной щекой, одним задумчивым глазом, понимающе подтверждает: сбудется, жди! И ты радостно веришь: если у тебя живая душа — а она живая, она трепещет, словно птица в полете, — если так, то вскорости сбудется.

Дома и стены помогают — из литературы известно, жизнью проверено. Среди стен, знакомых до единого пятнышка, оклеенных выбранными тобой неяркого рисунка обоями, жизнь протекает куда как отрадней, чем в окружении больничных, холодного мышиного цвета. После перенесенных неудобств и мучений по-новому ценишь обжитую, годами привычную обстановку. Самой себе неловко признаться, сколько раз в ожидании выписки накатывала боязнь возвращения, страх оказаться между здоровых беззаботных людей,

ничего такого не испытавших.

Частенько в голову лезло: проще бы оставаться со всеми на равных, вместе и пропадать.

Пропадать?! Не дай бог, прознает о ее мыслях Полунин. Выходит, она, Оксана, нечестная. Она же в беседах с ним согласно кивала: да, да, медицина вмешалась вовремя. И он говорил: да, да, радуйтесь, живите, работайте.

По приезде в Москву, возвращаясь к нормальной жизни, Оксана ежечасно напоминала себе про напутствие Якова Арнольдовича: гоните все на свете печали, не мешайте организму идти на поправку, ненужные мысли отбрасывайте. Она и отбрасывает. Поликлиника собирается закрыть бюллетень чуть не к осени, а там отпуск, направление в санаторий. Если… если все действительно обошлось.

Обойдется. После отдыха приступит к работе. Будет жить-поживать. Беспечно, согласно врачебному предписанию.

Совсем без оглядки все же не получается. Какой ты ни есть волевой человек — мнение товарищей по работе, — раз

там

побывал, столько испытал, навидался, не можешь ты вовсе не думать о

сроке

, не прикидывать, каков

твой порог

. Ручаться полностью за дальнейшее никому не дано. Оксану насчет этого достаточно просветили. Даже хирург, гордящийся проделанной операцией, не возьмется положа руку на сердце выдать стопроцентно верный

прогноз

, а если и преподнесет его непререкаемо бодрым тоном, не волен заставить больного начисто отбросить сомнения. Полунин заверил:

сделано все

. Не стал добавлять:

насколько возможно.

«Поступите как следует, по-мужски. Вы найдете, что ей сказать».

Памятуя о напутствии Полунина, Стась начал объяснение вскоре, как был встречен Оксаной и усажен ею за накрытый для чаепития стол. Самой ей не дал проговорить и словечка. Боясь утратить накопленную решимость, твердо — по-мужски! — выложил годами лелеемую мечту о совместной с ней жизни.

Выложил, а в ответ тишина. Оксане тоже, наверно, нужно набраться решимости.

Тишину нарушает сам Станислав, нервно позвякивая ложечкой о стакан со стынущим чаем. Губы наглухо сжаты, ноздри не расширяются — какой там юмор в решающий час. Минутами Станислав весь нетерпение, весь надежда; минутами выглядит так, как выглядел бы, попав к тем же онкологам на обследование. Своей беззащитностью, безыскусным своим поведением он Оксане особенно мил. Больше, чем мил. Что-то помешало ей первой начать объяснение. Она бы могла, ей всегда было свойственно действовать напрямик. Иной раз не рассчитаешь удара, иной раз нанесешь его заодно и себе. Перед внутренним взором опять оживает давний полуночный час, памятный полусумраком этой их комнатенки, морозными узорами на окне, хвойным смолистым духом. Стась тем вечером, не предвидя категорического отказа, выплеснул, что скопилось в душе, и замер, ожидая ответа. Но ответа тогда еще быть не могло, слишком поторопился. То есть ответ получил. Получив, покорился. И, не затягивая, можно сказать, с кондачка, выполнил ее суровый наказ — взял да обзавелся семьей.

Что и как у него получилось, пока покрыто туманом. Станислав еще в мае в зале ожидания, вернее, пережидания ливня отделался шуткой: выбился в отцы-одиночки.

К черному фибровому чемодану добавлен коричневый, узорчатой кошелке в пару взята пузатая сумка. Путь предстоит подлинней, чем до Ленинграда, и пойдет он не посуху, а по каналу, по Волге-реке.

Оксане много пожитков не требуется. Зато Маша нарядов прихватила с лихвой. Матери только посмеиваться. Да и полюбоваться. Крепкие ноги одной из лучших на всю школу бегуний быстро пружинят по дорожке, вписанной в зеленый массив. Просторный химкинский парк успел поддаться осеннему увяданию, на его сочную зелень довольно густо наложены мазки теплых тонов. Не замедляя хода, Маша фиксирует глазом окрестную пестроту. Дуновение прохлады подтверждает близость водохранилища — оно само нет-нет да и блеснет между стройных, а то и корявых стволов. Мать немного отстала. Не потому, что идти тяжело — оба чемодана у дочки, — а потому, что Оксану ничто изнутри не подхлестывает, а Машу распирает от радости. Идет и поет:

Ожидание радости — это и есть наивысшая радость. Чего только не повидаешь за долгий маршрут, чего только не может случиться… Плыть без конца и без края. От Северного порта Москвы до Астрахани, где нижнее течение Волги. На всем протяжении тебя будут сопровождать красивейшие пейзажи, тебе встретятся самые интересные русские города. Замечательные путевки для семейства Пылаевых достала Валуева Таисия Константиновна. «Это, — говорит, — цехком расстарался, это из уважения к материнским заслугам. У тебя, Мария, бесценная мать, она пример нашему коллективу», — и пошла толковать про мужество, стойкость, умение не падать духом в

самой лихой беде.

Маша согласно кивала в ответ, но порой настораживалась. Весной в ее памятное посещение Таисии Константиновны — возле календаря на столе золотились под стать янтарю свежие лютики — та проговорилась насчет онкологии и сейчас не пытается опровергнуть… Аппендицит не помянут, хотя в цехкоме конечно же знают, что за диагноз стоял в больничном листе, или как его… в листке нетрудоспособности. Валуева ответила на чей-то телефонный звонок, огладила на своем полувоенном жакете нашивку (шпала и молоточек), бодро тряхнула серьгами из янтаря и сказала: «Не так страшен черт, как его малюют». Что за

Она такая — Машина мать, ничуть не киснет, ничего не страшится: задумала долго-предолго жить и много-премного работать. Она в действительности такая! Ей веришь. Как сказала, так и поступит.

Декабрь — студень, на всю зиму землю остудит. С первых чисел основательно подморозил, однако и пожалел — укрыл, укутал столицу пухлой снежной периной.

Воскресенье выдалось безветренным, без проблеска солнца, с темного неба, если по-правильному, то с переохлажденного облака, неспешно валили белые пушистые хлопья; на уличном градуснике поутру минус семь. Воротившись из булочной, Маша влетает в комнату, не отряхнув снежинок с ушанки, не сбросив купленное в «Мосодежде» суконное на вате пальто (цигейка и красный вязаный шлем ушли в далекое прошлое). Едва отдышавшись, обращается к матери:

— Предлагаю вылазку в какой-нибудь парк.

Не ожидая согласия, оставляет на стуле капроновую авоську с торчащими оттуда пачкой быстрорастворимого сахара и двумя полукружиями бубликов в точечках мака. Поверх покупок легли пестрые рукавички.

— Ты, шальная, куда?

По пролегающей неподалеку свежей лыжне гуськом скользила ярко, на спортивный лад разодетая молодежь. Крику! Веселья! У одного вихрастого с пылающей физиономией съехала на затылок бордовая вязаная шапчонка, копия той, что была неразлучна с лысеющей головой теплоходного массовика. Мысли Маши завитали над летним Поволжьем, мысли матери были устремлены на другое.

— В наступающем новом станем с тобой новое гнездышко вить. Славно устроимся! — Подтолкнула под локоть. — Не вздумай, птенчик, на сторону улетать.

Маша насторожилась. Оксана развивала свое:

— Будем раскатывать на эскалаторе, тьфу, конечно, на лифте. Миг — и пятый этаж!

— Уже точно на пятый?

Как сложилось дальше житье-бытье забойской семьи, известно по началу повествования. Потекли годы, применим к ним расхожее выражение: «Терпение и труд все перетрут». Так оно и шло. Сергей пошел служить в армию. Затопала по донбасской земле девочка с льняной головенкой, завелась у нее безмолвная подружка по прозвищу Крышка. Крепкий панцирь, куцые медлительные конечности. Эту черепашку, доставленную в Москву на Майские праздники, мы знаем из первых глав. К ним, к тому вечеру, сейчас и вернемся, заключая рассказанное.

Итак, второе мая, отмеченное застольем у Оксаны Тарасовны.

Родители Киры покинули квартиру вскоре после ухода гостей. В маленькой спальне замер, уставившись на спящую девочку, Станислав. Хозяйка дома в белом нарядном платье выросла на пороге.

— Вспомнилось, как баюкали Машу на сундуке?

Ему ли забыть тот громоздкий сундук, огороженный невесть какой занавеской, забыть бледное личико Маши и, главное, ее совсем прозрачную мать, с худеньких плеч которой свисала мешком толстая фуфайка Петра!

Свернутое фантиком и сунутое на школьной лестнице в дрогнувшую девичью руку письмо давно стало древностью, памяткой далекого прошлого. Понадобилось полвека, чтобы его сменило другое, из Ленинграда, врученное письмоносцем в ту же руку, но с сеткой морщин, с распухшими суставами пальцев. В углу конверта проставлено: «Заказное». Казенный вид придает ему лиловеющий штамп: «НИИ онкологии имени Н. Н. Петрова».

Обещанное при отходе «Стрелы» в полночь со второго на третье мая и прибывшее двенадцатого послание Я. А. Полунина изучает, откинувшись в кресле, «высохший стебелек», понятия не имеющий о прозвище, заработанном на старости лет.

Все на свете меняется, но этот почерк остался таким, каким был. Отчетливый, ровный.

В расписании школьных уроков места чистописанию не нашлось: мы вам не гимназистики! Однако Зубрила, верный своим жизненным правилам, отработал нужные навыки самолично — каждая буква чеканна, без неряшества, без завитушек.

Корина не без волнения разглядывает аккуратно заполненную страницу. Содержание письма утратило сверхактуальность. Не дожидаясь его, за тот срок, что оно составлялось и шло своим почтовым путем, Корина сумела воздействовать на великовозрастного «ребенка», надавить на него авторитетом Полунина («Мой друг детства — пойми!»), и тот поплелся, отдал себя «на растерзание врачам» и получил благополучное заключение, однако же и совет «для порядка» через некий определенный срок пройти еще раз проверку. Вернувшись домой, он рассказал матери о плакате, висящем в регистратуре:

«Ранняя диагностика рака — спасение жизни».

И преспокойно уселся за чай.