Восходящее солнце осветило невысокие предгорья Кезанкийских гор, к подножию которых застывшими желтыми волнами подступала пустыня. Словно сброшенные с вершин рукой неведомого исполина, бесформенные глыбы серого песчаника скатились и замерли, застигнутые врасплох багровым предутренним светом.

Лежащий на земле человек поднял голову, посмотрел на холодное еще светило и, поежившись, плотнее закутался в шкуру добытого им не так давно горного льва. Поворочавшись еще немного, он, поднялся, сбросил шкуру и сделал несколько резких, круговых движений руками, согреваясь и прогоняя остатки сна.

По виду это был, скорее всего, северянин. Его происхождение выдавало лицо – скуластое, с жесткими чертами, точно вырубленными из камня смелой рукой резчика. Прямой нос, синие глаза, тонкая, слегка изогнутая книзу линия губ и относительно светлая кожа говорили за то, что родом он был из варварских стран: Киммерии или Ванахейма. Его плотно сбитую, мускулистую фигуру облегала кожаная безрукавка; не стеснявшие движений штаны из легкой замши были заправлены в прочные, добротные сапоги из грубой кожи. На плечах и груди к безрукавке были приклепаны металлические пластины с незамысловатой чеканкой. Весь внешний вид его наводил на мысль о том, что северянин был связан с военным делом. Искушенный наблюдатель угадал бы в этом человеке опытного воина по тому, как легко он был вооружен, оказавшись в этих неспокойных местах – рядом с небрежно брошенной львиной шкурой в простых ножнах покоился меч, достаточно большой, чтобы использоваться как двуручный, и для рослого варвара не слишком тяжелый. Чуть поодаль лежал тощий дорожный мешок, и никакого другого оружия или экипировки не было.

Немного согревшись и размяв онемевшие от ночного холода мышцы, воин огляделся. Желтовато-коричневые скалы Кезанкии остались у него за спиной, и теперь стоило лишь спуститься с пологих предгорных холмов, чтобы под ногами оказался не камень, а мягкий сыпучий песок пустыни, тянувшейся до самого Султанапура. Вспомнив о том, как сильно нагреваются к полудню барханы, северянин поморщился – хорошо сапоги на ногах, а то не избежать бы ожогов на ступнях. А если б еще лошадь была! Но она осталась далеко позади, на месте схватки с горным львом, когда могучий хищник сумел подобраться к месту предыдущей ночевки, не разбудив спавшего чутким сном путника, и одним ударом огромной лапой сломал несчастной лошади хребет. Проснувшись от отчаянного ржания умирающего животного, северянин вскочил, выхватил меч и после короткой битвы с раззадоренным запахом крови и недовольным внезапной помехой львом, обзавелся новым плащом, освежевав тушу тут же, при ярком свете луны.

Внимательный взгляд воина скользнул по равнинам, без труда различая выбивающиеся из общего однообразия детали: чуть правее двигался караван, справа угадывалась пыльная зелень далекого оазиса; на самом горизонте едва виднелось белесое облачко – Султанапур, а еще дальше наливалась синью дымка над Внутренним Морем. Он рассчитывал сегодня, еще засветло, добраться до Султанапура, пусть до города и было не меньше трех-четырёх лиг. После долгого перехода по изрезанным ущельями и пропастями кряжам, короткий бросок по простершимся от подножий гор до моря Вилайет пескам не представлялся ему чрезмерно трудным или утомительным, хотя эти лиги и пролегали через песчаные барханы, где ходят одни полудикие кочевники да стада верблюдов.

Само собой, попасть в Султанапур этим же днем Конану было не суждено. Кочевники не пожелали отпускать так быстро своего спасителя, а отказаться от их гостеприимства варвар не решился.

“Лишний день или два ничего не решат, а вот отдохнуть после тяжелого перехода через Кезанкийские горы не помешало бы, – подумал Конан, после того, как Джагул, оказавшийся шейхом клана аль-Баргэми, пригласил его в свою небольшую крепость, примостившуюся у подножий одного из горных кряжей на самой границе с пустыней. – Очень надеюсь, что у зуагиров найдется что-нибудь получше кумыса. Должны же они держать хоть какой-то запас вин для гостей…”

До поселка было совсем не далеко – не больше полулиги. Поскольку большинство верблюдов погибло, на оставшихся в живых животных посадили женщин и детей, а мужчины, взвалив на себя остатки поклажи, двинулись вслед за мерно ступающими по накалившемуся песку зверями. Сам шейх Джагул восседал на идущем впереди верблюде, а рядом с ним, неловко цепляясь за мохнатый горб, раскачивался “спаситель и избавитель”, которого, несмотря на все его протесты, по приказу шейха усадили на единственного верблюда-альбиноса. По дороге Джагул без умолку рассказывал Конану о житье-бытье своего народа, искренне полагая, что варвару из далекой северной страны это крайне интересно, тогда как киммериец, в основном, думал о том, насколько же неудобно сидеть на жесткой спине проклятущей твари, и диву давался, как кочевники могут месяцами не слезать с верблюдов.

Однако кое-что из рассказа Джагула заинтересовало Конана. Выяснилось, что род старого шейха давно перестал быть кочевым и осел в небольшом оазисе, который был обязан своим существованием маленькой, но никогда не пересыхающей горной речке. Сейчас шейх со своими приближенными и кровными родственниками возвращался из Султанапура к себе в крепость. Проведя несколько дней в городе, Джагул аль-Баргэми продал через казначея намываемые в той же речке самоцветы, что приносили богатство его семье, а заодно и побывал на празднике, устроенном эмиром султанапурским в честь женитьбы старшего сына на принцессе из Заморы. Чтобы вежливо оборвать нескончаемое описание торжества во дворце “солнцеликого эмира”, Конану пришлось задать давно вертевшийся на языке вопрос:

– А этот, ну, которого я… это… Он кто?

Конан чуть отступил назад, и при слабом свете нескольких факелов, торчащих из настенных колец, попытался получше разглядеть противников. Тут одна из тварей ловко перевернула свое оружие так, что изогнутое черненое лезвие оказалось всего в двух ладонях от горла киммерийца, и Конан понял, что намерения у карликов более чем серьезны. Перерубив мечом древко похожего на алебарду странного инструмента, варвар опустил клинок на голову существа – на его темном капюшоне появилось расплывающееся пятно, и коротышка беззвучно рухнул на плиты пола. Второй карлик испуганно пискнул и, швырнув в варвара свой непомерно длинный ятаган, увернулся от следующего удара Конана, прыгнул к лестнице и, скатившись по ступенькам, исчез в темноте. Не став преследовать напуганную тварь, Конан быстро подошел к толстой резной двери, толкнул ее, но притвор не поддавался, оставаясь незыблемой преградой на пути туда, где до сих пор слышались крики и лязг металла. Тогда Конан отошел назад, разбежался, прыгнул и, ударив в узорчатую доску плечом, влетел в располагавшийся за ней зал в вихре щепок и обломков.

В большом мраморном зале было черно от кишащих повсюду карликов в темно-серых и черных плащах. Зажатая в дальнем углу помещения горстка стражников пыталась отбиваться от низкорослых созданий, которые облепили их как мухи, размахивая своим причудливым оружием. Десятки карликов суетились возле других выходов из зала, вытаскивая из соседних комнат отчаянно визжащих и отбивающихся женщин, застигнутых врасплох нежданным нападением. Еще несколько уродцев заваливали выходы в другие помещения дворца всеми тяжелыми вещами, которые можно было найти на женской половине, чтобы ломящаяся в двери стража, набежавшая едва ли не со всей крепости, не могла пробиться к ним.

Конан отшвырнул ногой невовремя подвернувшегося карлика, бегущего с подушкой к одному из выходов, и рванулся к кучке тварей, тащивших изгибающийся длинный сверток, в очертаниях которого угадывались контуры человеческого тела. Запеленатый человек пытался кричать и звать на помощь, но звуки его голоса заглушались плотной тканью. Несмотря на это, Конан понял, что карлики тащат женщину. В какое-то мгновение ему показалось, что голос ее был знакомым. Внезапно под ноги киммерийцу бросился один из коротышек, намереваясь помешать выручить похищенную женщину, и, споткнувшись, Конан не удержался на ногах и тяжело рухнул на пол. Воспользовавшись его падением, карлики, издавая злорадный визг, кинулись на варвара. Мелькнули занесенные над головами лезвия. Сейчас оставалось сделать только одно – перевернувшись, киммериец стремительно подкатился к ногам кровожадных выродков и, лежа на спине, отмахнул мечом им по ногам. Не менее четырех нападавших, подкошенные клинком Конана, рухнули прямо на него, заливая кровью одежду и расстеленный на полу ковер, а оружие остальных опустилось на прикрывшие варвара тела. Не теряя времени, Конан сбросил с себя корчившихся в агонии нелюдей, вскочил и, сжимая в одной руке меч, а в другой подобранный тут же ятаган поверженного карлика, оглянулся в поисках свертка с пленницей. Не обнаружив его, он бросился к одной из дверей, куда могли скрыться карлики с похищенной женщиной. Там оказалась комната, в которой сидели, забившись в угол, несколько испуганных плачущих женщин. Сообразив, что ошибся, Конан метнулся обратно и увидел, что карлики, побросав раненных и убитых, а заодно с ними и красавиц из гарема шейха, отступают к неприметной дверце, скрытой за настенным ковром. Яростно рыча, Конан подобно тигру прыгнул вперед, пытаясь настичь убегающих нелюдей, его меч, сверкавший как молния, крушил их хрупкие тела, и, сметя со своего пути не менее полутора десятков низкорослых, но очень юрких и быстрых существ, киммериец оказался перед узким проходом, ведущим в непроглядную темноту. Он остановился, прекрасно понимая, что бездумно соваться в неизвестное и темное помещение без факела было бы глупо, ибо противник, которой наверняка отлично видит в темноте, может нанести неожиданный и подлый удар в спину.

– Ты вновь пришел на помощь! – послышался за спиной варвара срывающийся голос Самила. В руке начальник стражи сжимал обнаженную изогнутую саблю. От наблюдательного киммерийца не ускользнуло то, что лезвие ее было чисто – туранец, скорее всего, не участвовал в битве с карликами наравне со своими товарищами. – Эти проклятые джавиды!.. Как маленькие негодяи смогли пробраться во дворец!..

Конан решил, что последние слова Самила были вопросом и, хмуро поглядев на него, сказал:

Это был голос Самила…

По мнению Конана, он сидел в узком проходе, ведущем в огромный подземный зал, уже довольно долго, наблюдая за двумя десятками джавидов, расположившихся под сводами бывшего обиталища песчаного раваха. Они долго переговаривались на своем гортанном наречии, которого киммериец не знал, и вдруг из темного туннеля, уходящего в глубины под песками, появился человек, сопровождаемый двумя карликами. Он заговорил по-турански, и Конан тот час же узнал его. Бывший начальник стражи и был тем, кто позволил джавидам беспрепятственно проникнуть в гарем дворца Джагула…

“Вот ублюдок! – выругался про себя Конан. – А я-то еще утром думал, куда же смылся мой раб!”

Так оно и было. Проснувшись на рассвете, киммериец первым делом отправился ко дворцовому казначею за причитающейся ему мздой и покинул покои хранителя сокровищ только тогда, когда пять мешочков, туго набитых империалами Турана, приятной тяжестью оттянули его пояс. Затем он отправился на конюшню и с вызывающей неспешностью выбрал себе великолепного гирканийского скакуна буланой масти. Эти животные ценились за свою выносливость и покладистый нрав, могли переходить большие расстояния без отдыха и отличались неприхотливостью в еде. Ну, а кроме того, лошади гирканийцев без особого труда привыкали к новому хозяину, и едва Конан подошел к выбранному жеребцу, как тот вытянул шею и ткнулся мягкими губами в его ладонь в поисках угощения.

– Ему бы еще седло и сбрую, – повернулся варвар к конюху, и последний немедленно принес требуемое снаряжение, ибо шейх приказал выполнять любые желания и прихоти гостя. Взнуздав и оседлав коня, а так же упрятав в седельной сумке кожаные кошели с золотом, Конан подозвал конюха и сказал:

Нанести удар первому Конану не пришлось. Демон улавливал даже самое незначительное движение, и когда меч слегка дрогнул в руках киммерийца – он уже изготовился к нападению, зная, что сейчас жизнь зависит лишь от собственной быстроты и ловкости, – чудище сделало стремительный выпад алебардой, заставив северянина отскочить в сторону, одновременно отводя страшной силы удар в песчаный пол. Острие пики проломило корку склеенного слюной раваха песка и вонзилось в рыхлую землю. Пользуясь мимолетным замешательством человеко-ящера, пытавшегося выдернуть застрявшее в полу оружие, Конан рванулся вперед, выставив перед собой меч и надеясь проткнуть противника насквозь. Клинок бессильно скользнул по зеленоватой чешуе, оказавшейся неожиданно прочной. В следующее мгновение тяжеленный кулак демона нанес мощный удар в челюсть киммерийца, который тот не успел парировать. Конану показалось, что песчаный свод пещеры обрушился ему на голову. Варвар, перекувырнувшись в воздухе, пролетел через весь зал. Его полет прервался некстати подвернувшейся стенкой…

Киммериец не выпустил из рук меч, и, тем самым спас свою жизнь. Демон, схватив секиру обеими лапами, с угрожающим рыканьем ринулся на сидящего возле стены и растерянно трясущего головой варвара, рассчитывая прикончить его одним ударом. Способность видеть вернулась к Конану в момент, когда острие пики в виде змеиной головы стремительно летело к груди. Монстр зажал древко под мышкой, подобно пуантенскому конному рыцарю, намереваясь поддеть человека алебардой. Привычным движением, не раз спасавшим ему жизнь, Конан поднял меч, защищаясь от удара сверху и инстинктивно отклонил голову, надеясь уйти от смертельного выпада. Высекая искры, стальная змея скользнула по длинному, широкому лезвию меча, и со всей силой, вложенной демоном в удар, вонзилась в стену, к которой прислонился Конан. Раздался треск ломающегося древка, послышались булькающий хрип чудища, напоровшегося всей тяжестью своего тела на клинок, и сдавленное хрипение Конана; не удержавшись на ногах, монстр рухнул на варвара, но тут же вскочил и принялся с сиплым визгом кружить по залу, пытаясь выдернуть меч варвара, торчащий из горла.

Киммериец защитил себя бессознательно, повинуясь инстинкту самосохранения, ибо столь сильный удар в голову, какой был получен от подчиненного джавидам демона, мог свалить замертво кого угодно. Оглядевшись в поисках какого-нибудь оружия, варвар наткнулся взглядом на застрявшее в стене лезвие алебарды и лежащий неподалеку кусок расщепленного древка. Пошатываясь, он подошел к валявшимся обломкам и не без труда вытащил некогда грозное оружие. Усмехнувшись, Конан взвесил в руке доставшийся ему “трофей” и подумал, что эта штука больше подошла бы палачу шейха Джагула. Но выбора сейчас не было. Схватив в левую руку кусок древка с торчащими из него в разные стороны острыми щепками, киммериец изготовился к бою, и вовремя: раненое чудовище, скрывшись сперва где-то в темноте, теперь возвращалось, оглашая пещеру громкими хрипами и безуспешно пытаясь выдернуть все еще торчавший в шее меч.

– Надо бы эту тварь остановить, а то уволочет куда-нибудь мой меч, да и сдохнет в подземелье, а я потом ходи и ищи… – вполголоса пробормотал северянин.

Монстр несся прямо на Конана, явно не видя человека и ничего не соображая от боли. Киммериец решил, что на сегодня с него ударов об стенку хватит, и резво отскочил в сторону, огрев при этом обезумевшего демона своим новым оружием по загривку. Человеко-ящер со всего размаха врезался в стену пещеры, как раз в той стороне, где только что стоял Конан, отлетел назад и упал на спину. Торчащий из горла демона меч вонзился еще глубже, причиняя чудищу невероятную боль. Лежа на спине, монстр ухватился своими безобразными передними лапами с бугристыми суставами прямо за лезвие клинка, отхватив себе при этом два или три пальца и сильно порезав остальные. Темная кровь вязко стекала по клинку и сочилась из порезанных пальцев бьющегося на полу демона.

– Эй, ты! Долго будешь в потолок смотреть? Запомни, у меня с тобой разговор короткий будет – получишь двадцать плетей и останешься без вечерней похлебки, – голос старшего надсмотрщика Мораддина звучал, как всегда, спокойно и глухо, но это делало угрозу более весомой, нежели грубые окрики его подчиненных, сопровождаемые пинками и зуботычинами.

– Я устал и хочу пить, – угрюмо сказал Конан, но, перехватив колючий взгляд серо-стальных глаз, почувствовал себя несколько неуютно – как будто холодок пробежал внутри. Страха перед Мораддином Конан не испытывал, но на память невольно пришли боязливые разговоры узников между собой по ночам, когда их всех сгоняли в большую, пропахшую потом и нечистотами пещеру.

Конан знал, что сам Мораддин никогда не ударил ни одного узника, никто не видел его в ярости или кричащим, но боялись его на медных рудниках Кезанкии все. Внешний вид начальника стражи, казалось, не должен был внушать никакого страха или почтения – роста ниже среднего, коренастый, с округлым бледным лицом и близоруко прищуренными глазками. Доверие внушал и мягко очерченный подбородок, обрамленный жиденькой бородкой. Благоприятное впечатление на людей, не знающих Мораддина близко, производили его манеры – никаких резких движений, тихая вежливость, спокойная речь, а также совершенно нехарактерные для бывшего военного, а подходящие скорее всего провинциальному чиновнику гладко зачесанные назад темные волосы с двумя залысинами. Но, несмотря на все это, не каждый отваживался заговорить с ним первым, а уж о том, чтобы косо посмотреть или сказать что-то скверное о «господине старшем надсмотрщике» даже за глаза, никто и подумать не смел. Поговаривали, будто тихоня Мораддин отличался удивительной по своей изощренности жестокостью (которая, правда, выплескивалась из него крайне редко), но тогда искренней жалости достоин был тот несчастный, на чью изливалась глубоко скрытая, но не знающая пределов ярость.

До того, как попасть на одну из самых ответственных должностей в далеких от столицы, и потому почти не контролируемых властями рудниках, Мораддин служил в тайной гвардии царя Илдиза, называемой между собой знавшими об ее существовании людьми “Хэрд”, что в переводе с одного из туранских наречий было названием местного насекомого, которое, отличаясь неуемной прожорливостью и всеядностью, уничтожало все, попадавшееся на его пути: будь то дерево, постройка, раненное или больное животное, а зачастую просто падаль. Вдобавок ко всему, хэрды были исключительно ядовиты, их укусы являлись безусловно смертельны для человека, и самое прочное здание, изъеденное ими, обречено было в скором времени рухнуть и превратиться в труху.

Прослужив там около пятнадцати лет, Мораддин смог получить солидную должность, но внезапно, при каких-то загадочно-зловещих обстоятельствах, был разжалован и отправлен на рудники в качестве старшего надсмотрщика. О странном происшествии, послужившем причиной отставки, ходило множество слухов, одни других мрачнее, но подлинные события так и остались неизвестны никому, кроме непосредственных участников. Один из них поплатился жизнью: его жуткий, обезображенный до неузнаваемости труп(точнее, останки, в которых сохранилось мало чего человеческого), был найден в одном из подземелий дворца царя Илдиза. Высказывались робкие догадки, что несчастный погиб от рук Мораддина – тем более нашлись свидетели их неоднократных ссор, а следы увечий, от которых наступила смерть истязаемого, очень походили на изощренные кхитайские наказания, о которых Мораддин любил рассказывать во время редких и внезапных приступов разговорчивости…

Ниорг стоял, неподвижно уставившись в сторону, куда уже довольно давно ушел Мораддин. Главный стражник незаметно растворился во мраке, царившем в бывшем жилище раваха. Конан с удивлением отметил про себя, что у Мораддина не было с собой никакого светильника. «Он что, в темноте видит, как кошка, или зажжет такой же фонарь что и Ниорг?» – подумал Конан, заметив, что светильник в руках джавида тускнеет и начинает слегка мерцать.

– Ниорг! – окликнул джавида киммериец.

Тот вдруг дернулся, как будто звук его имени, негромко произнесенного Конаном, пробудил карлика от глубокого сна. И тотчас странный источник света в его руке засиял с новой силой.

Ниорг посмотрел на Конана так, будто видел его впервые, а затем, встрепенувшись, заговорил:

– Да… Прошло двадцать самых счастливых лет жизни моей. Отец знал, что Дуалкам вернется, обязательно вернется. Этот человек…

Конан, как и рассчитывал, добрался до Султанапура глубокой ночью. Городские ворота были закрыты, но возле стен горело несколько костров – пришедший из Замбулы караван не поспел к заходу солнца – ворота Султанапура закрывались на ночь, и купцы, даже не разбивая шатров, коротали ночь прямо под стенами, терпеливо ожидая рассвета. Киммериец знал наверняка, что городская стража не успела забыть грандиозной облавы на человека, покусившегося на персону эмира и собственность Турлей-Хана, и, конечно же, его приметы еще помнят – с такой разительно отличающейся от облика жителей Турана внешностью трудно будет остаться незамеченным. А до безопасного убежища – дома Стейны – идти придется через весь город. Попадать же в руки пятитысячника или снова оказаться на рудниках у Конана не было никакого желания.

Оазис Баргэми он покинул после полудня, вытребовав у Райдида отличного коня, запас еды и питья, а так же новый меховой плащ. Вспоминая выражение лица казначея, в очередной раз по настоятельной просьбе варвара разорившего сокровищницу шейха, Конан с ухмылкой подумал, что обязательно вернется туда еще раз, просто так, и даже просить ничего не будет… Стоит снова посмотреть на трясущиеся руки хранителя сокровищ и его исполненное оскорбленного достоинства лицо. Старик выдал киммерийцу десять империалов с таким видом, будто ему пришлось расстаться с половиной несметных богатств шейха. А вот куда уехал сам Джафир, которому Конан хотел сообщить хорошие новости про Мирдани, так и осталось неизвестным. Киммериец передал через начальника стражи, что сестра сиятельного шейха в безопасности и, возможно, скоро вернется в отчий дом. Впрочем, сам киммериец не был уверен в своих словах – не исключено, что Стейна не сумела спрятать Мирдани от гнева Радбуша и пятитысячника…

Конан подъехал к караванщикам, едва посмотревших в его сторону – под стенами Султанапура опасаться разбойников не приходилось – и, выискав человека в самых богатых одеждах, приблизился к нему. Толстый пожилой замбулец поначалу неохотно заговорил с подозрительным типом, но Конан, ничуть не смущаясь, представился ни больше, ни меньше, как личным телохранителем Турлей-Хана, которого хозяин отправил с важным поручением в один из близлежащих оазисов.

К утру, когда прекрасное тонкое вино многолетней выдержки, прихваченное варваром из подвалов крепости Баргэми закончилось, торговец из Замбулы счел Конана отличным парнем, а байки киммерийца о «службе» в гвардии Турлей-Хана выслушивал с серьезностью – надо полагать, купец смекнул, что недурно иметь такого знакомца в Султанапуре.

С восходом солнца раздался оглушительный рев труб – сигнальщики на башнях у городских ворот оповещали людей, что проход в Султанапур для торгового люда открыт. Караванщики поднимали верблюдов, гасили костры, собирали поклажу, а замбульский купец, которому принадлежал весь караван, подъехал к человеку, собиравшему подать за въезд в город и налог на ввозимые товары. Показав ему подорожные и уладив денежные дела, толстяк махнул рукой своим, и цепь верблюдов и мулов потянулась в город.

Из дома Стейны Конан вышел незадолго до заката, как раз в то время, когда во “Врата Ста Удовольствий” начали стекаться гости.

Хозяйка, как и всегда, устроила все в лучшем виде. Конь киммерийца был отведен на конюшню, где уже давно стояла белая кобылка, принадлежавшая некогда Турлей-Хану. Животина на этот раз отнеслась к Конану спокойнее, видимо, подзабыв тот жуткий день, когда похититель перекрашивал ее грязью из зловонной лужи. Сам киммериец был одет в темную замшевую куртку и такие же штаны, меховой плащ сменила более скромная черная накидка с широким капюшоном – в запасе у Стейны было множество разнообразных одеяний на все случаи жизни. Кто знает, не придется ли в один прекрасный день хозяйке процветающего дома терпимости спасаться бегством из города? Всякое может случиться, особенно если поведешься с киммерийцами…

Конану после ухода Дагарнуса не пришлось ничего объяснять подруге – Стейна, по своему обыкновению, подслушивала и не пропустила ни единого слова из их беседы. Она возмущенно добавила, что столь наглого, поистине, варварского грабежа среди бела дня в жизни не видела. Подумать только – так разорить посольскую казну!

– Можешь брать с Дагарнуса поменьше за услуги, – предложил ей Конан в ответ на это. – А сейчас, милая моя, скажи, не бывала ли ты в доме Радбуша?

Выяснилось, что Стейна несколько раз заезжала к магу по его личному приглашению, и однажды Радбуш в приступе безудержной доброты, подобные которому посещали мага после особенно бурно проведенной ночи, показал ей весь свой дворец, за исключением подземелий и кабинета, где маг занимался своим ремеслом. Она прекрасно помнила расположение коридоров, верхних комнат и даже нарисовала Конану корявый, но достаточно подробный и понятный план. К сожалению, Радбуш не повел тогда Стейну в сокровищницу, и где она располагается, хозяйка “Врат” представления не имела.

Первым опасность почуял Мораддин. Со стороны длинной сводчатой галереи, шедшей вдоль всего первого этажа дома Радбуша, доносились неясные шорохи и лязг железа. Конан, шедший вслед за своим бывшим надсмотрщиком, решил было, что в той стороне находятся уцелевшие после разгрома дворца люди или кто-то из раненых пытается выползти во двор, а затем на улицу, но Мораддин, подняв ладонь, остановил киммерийца, прислушался, а потом едва слышно прошептал:

– Шесть человек. Все вооружены и, как я понимаю, никто из них не ранен…

Конан не успел подивиться, откуда его спутник знает такие подробности, потому что Мораддин, схватив варвара за запястье, быстро потянул за собой к коридору, уводящему в западную часть дворца. Киммерийцу пришлось последовать за ним, но для порядка он нагнулся и прошипел:

– Куда тащишь? Выход в другой стороне!

– Помолчи, пожалуйста, – пробурчал Мораддин. – Всем сердцем чувствую, что через главные двери нам уже не выйти. Где шестеро – там и шестьдесят. Я тут видел еще парочку выходов…