Я проснулся в пять часов утра от головной боли. Выглянул, щурясь, на балкон. Где‑то внизу туристом, опоздавшим на ужин, билось в пляж‑платформу не выспавшееся — совсем как я, — море. Справа шумел водопад. Я присел на кровать, чтобы собраться с силами и начать собираться, но снова уснул. Проснулся уже в автобусе, куда попал, без сомнения, как сомнамбула. Уселся на заднее сидение микроавтобуса, — пожалев о том, что не выбрал тур с большим числом участников, что предполагало бы большой автобус, — и постарался заснуть. Как бы не так! Впереди уже распинался гид. Маленький, полненький турок, по прозвищу Мустафа. Словно облитый сиропом, пухленький, он с самого начала решил, как они это называют, установить контакт с группой. О‑ла‑ла! Мустафа хотел туда, Мустафа хотел сюда. Мустафа хотел показать туристам аутентичную турецкую деревню, в которой они своими руками заварят аутентичный турецкий чай, — из аутентичных турецких пакетиков, прибавлял я злорадным шепотом, — нанести визит турецким рыболовам, которые на ваших аутентичных глазах, дорогие друзья, поймают в море несколько аутентичных турецких рыб…. Аутентичные сборщики аутентичных гранатов… аутентичные апельсиновые поля… Аутентичные местечки… Все было, как на подбор, аутентичным и ничто не входило в программу тура. Проще говоря, требовало дополнительной оплаты. Я поморщился при очередном «аутентичном» и постарался понять, откуда вдруг в лексиконе Мустафы, да и всех русскоговорящих турецких гидов, появилось это гадкое словечко. Не иначе, перекочевало сюда Одиссеем после многолетнего путешествия, — как образец коллекции Гуччи 2002 года добирается до какого‑нибудь Саратова в году 2013–м — из речи специалистов по рекламе. То есть, это я Мустафу заразил, понял я, и решил, что злиться не на кого. Как ни странно, злиться вообще ни на кого не получалось — и это все, отдавал я должное, благодаря Анталии. Место это настолько пропитано солнцем, солью, и безмятежностью, что я рекомендую поездки сюда людям, потерявшим родных и близких. Таким, например, как я. И хотя поездка моя намечалась в некотором роде служебной — я составлял путеводители для компании, организовавшей тур, — но и, в каком‑то смысле, должна была стать оздоровительной. Потому что я и был одним из тех, кто потерял близких. Точнее, близкую. Я потер глаза, их пекло. Над морем поднималось солнце, пока еще ласковое. Как молодая жена в начале брака, оно обещало лишь удовольствия. До изнуряющего зноя оставалось еще часа три. Именно поэтому группа и выезжала из отеля так рано. Туристы не должны были понять, что именно им предстоит, а когда сообразят, будет уже слишком поздно возвращаться в отель. Да и вообще — все поздно. Здесь, если вы отдали деньги, они к вам уже никогда не вернутся. Добро пожаловать в Турцию.

Солнце приподнялось еще на пару сантиметров, я почувствовал, как нагревается стекло, в которое уперся лбом. Виски болели. У соседнего отеля бегали люди в черных брюках и белоснежных рубашках. Судя по приличной, выглаженной и аккуратной одежде, речь шла об обслуживающем персонале. Что случилось, справился я у официанта отеля, занесшего чемодан в автобус. О, в соседнем отеле ночью произошла трагедия, сказал он. Какой‑то псих располосовал горло девчонке лет четырнадцати. От уха до уха. Нет, никакого насилия, умерла девственницей. Если, конечно, она еще ей была до этого всего… Нынче такие детишки пошли. Просто взмах, и голова почти отделена от тела. Да с нее кровь стекла быстрее, чем за минуту. Пошла на подростковую дискотеку и вот тебе. А все кусты, их на территории отеля должно быть поменьше. Вот у них в гостинице… Я закрыл глаза, притворился, что сплю. Служащий с огорчением замолк и удалился. За прошедшие сутки я спал, в общей сложности, час. Сначала была бессонная ночь в Кишиневе. С битьем посуды, дикими выкриками, тысячей лицемерных обвинений, из которых едва ли не половина придумана, чтобы уйти от обвинений в свой адрес, — контратаки, минные поля, засадные полки, обманные маневры… как все это напоминает войну! — потом такси до аэропорта. Думал отоспаться на заднем сидении, но куда там. В нашей дыре разговор по душам входит в сумму оплаты любой услуги. Да и услуг здесь нет! Они оказывают вам одолжение, все: таксисты, парикмахеры, сантехники, официанты, политики, чиновники, проститутки. Все они словно бы дарят тебе помощь! А что немного денег перекочует в их карманы из твоих… так это мелочь, пустяк, дружеская услуга, ничего не значит! Соответственно, никто и никогда не несет здесь ответственности за то, что делает. Наверное, поэтому я и нашел себе работу в Турции, обреченно подумал я. Турки ведь точно такие же. Куда ни кинь, всюду клин, вспоминал я русские пословицы и поговорки, книжицей которых запасся на время поездки, чтобы сделать текст для туристического агентства более живым и ярким. Их не устраивало больше — «на золотом песке райского пляжа, где ваши заветные желания медленно бьются о песок в ритме сальсы, подпевая волнам…». Они желали чего‑то экзотического, необычного, Этакого. Проще говоря, хотели три‑четыре раза отвергнуть результаты моей работы, перед тем, как принять окончательный вариант, обреченно понимал я. Который — вариант — будет представлять собой «на золотом песке райского пляжа, где ваши заветные желания медленно бьются о песок в ритме сальсы, подпевая волнам…». И спросить за это будет не с кого. Никто ни за что не отвечает в этом городе, в этой стране, в этом мире. Особенно — в этом мире. Таксист не оказался исключением. Он ехал на скорости 200 км в час, при этом безбожного опаздывая и плутая — в городе на миллион жителей! — вез в шикарном «Мерседесе», но с гигантской трещиной на лобовом стекле, курил и много матерился. Он все пытался понять, как это Майкл Джексон сумел побелеть, ведь кожа‑то у него — мать вашу перемать — изначально черная. Нет, скажите на милость, он что, в стиральной машинке процедуры проходил? Или его хлором отбеливали? Как, в конце концов, можно стать белым, если ты негр? После Джексона он перешел на обсуждение внешней политики США. Я изо всех сил поддакивал, потому что понял, что имею дело с сумасшедшим. Лицо у него было в шрамах, наверняка он служил в армии, настоящий мужик, понял я, и решил замаскироваться под такого же. Стал материться, предположил, что Майклу Джексону чистили шкуру — сраную шкуру! рявкнул я, — песком или каким‑то скрабом. Таксист довольно ощерился, распознал во мне своего. Пожаловался, что вокруг появилось много «голубых» — только этого еще не хватало, подумал я, и собрался дать отпор, когда полезет целоваться, но он увлеченно болтал, — и молодежь нынче пошла не та. Не та! Девки шарятся с первого класса, пацаны нюхают клей. Содом и Гоморра! Все девчонки проститутки, все пацаны — педерасты. Я кивнул, рассказал пару случаев, вычитанных в криминальной хронике газеты, где работал и которую почитывал по старой памяти. Честно говоря, выдумал их сам. Но водителю было уже не до того. Сирия! Ирак! Афганистан! Американский империализм — угрозы и последствия. Я выслушал лекцию на эту тему, изредка вставляя то робкие «да», то негодующие «нет». Ракеты дальнего действия, противовоздушные комплексы С‑200, С‑300, С — 450¸ партизанские бои в городе, столкновения на трассах, танковые прорывы, электронная разведка. Слушая нас, вы бы решили, что присутствуете на выездном заседании генерального штаба армии США. Не меньше! Щелкали клавиши компьютеров, пищали электронные устройства, висел над нами портрет четырех президентов в скале. На нас блестели погоны! Мы остановили угрозу американского вторжения в Иран, разобрались с террористами в Судане и зачистили залив в Сомали от пиратов, уладили экономические проблемы Южной Америки и вынесли суровое предупреждение кредиторам Греции. Депортировали всех черножопых из Европы обратно в их Африку несчастную, после чего, со спокойной душой, заселили опустевшие гетто трудолюбивыми, словно муравьи, работягами из Восточной Европы. Конечно, молдаванами! Наконец, прочитали мораль Эрдогану и его исламистам за то, что те снесли пару десятков скамеек в каком‑то там парке в центре Стамбула. Уф! Планета спасена! Теперь и перекурить можно. Хотя в салоне и так дышать нечем… Я глянул в зеркало заднего вида. Мы утирали пот, выглядели счастливыми, как старые приятели, не стесняясь друг друга, испускали ветры и вздохи облегчения. Особенно я — ведь вдалеке уже показался аэропорт, и мне плакать хотелось от радости, что я доберусь туда живым. По пути, кстати, мы видели десять‑пятнадцать аварий: перевернутые такси, разбитые руки, поломанные ноги, реки крови, текущие по асфальту к замусоренным стокам. Кстати, стоки! Проклятый уродец мэр… — начало было таксист. Но мы уже приехали. Он резко нажал на педаль тормоза, я ударился головой в лобовое стекло — понял, отчего оно все в трещинах, — и, потирая шишку, расплатился. Таксист, конечно, затребовал в три раза выше обычной цены, я, конечно, не пошел навстречу его требованиям, в общем, мы расставались не вполне довольные друг другом. Я выскочил из машины с сумкой в руках — именно поэтому предпочитаю ездить без багажа, чем меньше вещей, тем меньше шансов стать их заложником в руках гостиничной боя, таксиста, или какой другой нечисти, — и зашел в зал ожидания аэропорта Кишинева. Из динамиков доносилась народная молдавская музыка. Молдаване отчетливо старались преподнести себя всему миру, как туристическую достопримечательность: та самая музыка, исполняемая на инструментах, вырезанных из камыша, плакаты с изображением винограда на стенах, угрюмые пограничники в национальных костюмах, стойка приема документов в виде Сорокской крепости, таможенники в средневековых боярских балахонах. И везде — флаги, флаги, флаги. Евросоюз, Молдавия, Румыния. Румыния, Евросоюз, Молдавия. Все было замечательно, все было предусмотрено идеально, одна лишь беда: на все это великолепие угрюмо взирали лишь толпы молдавских проституток, летевших в Турцию, толпы молдавских чернорабочих, летевших в Россиию, и толпы молдавских горничных, с нетерпением ожидавших рейса в Италию. Никаких иностранцев нет, стараться не для кого. А молдаване… Все эти несчастные уродцы прекрасно знают, как обстоят дела у них дома, — поэтому и стремятся улететь от него как можно дальше, — так что обманывать их не нет никакого смысла. Ради чего вся эта мишура, никто толком не понимал. Даже я, хотя несколько раз составлял тексты для плакатов «10 вопросов, которые нелегальный мигрант должен задать сам себе» или «Как не попасть в ряды «живого товара». Даже немного на этом заработал! Стоя, как раз, под одним из таких плакатов, я позвонил. Набрал номер на мобильном телефоне, не глядя. Она, конечно, не взяла трубку. Я звонил несколько десятков раз, пока в трубке не раздался механический голос. «Абонент вне зоны доступа», сказал он. В припадке бешенства я швырнул телефон на пол, пластмассовая коробочка разлетелась фонтанчиком черных — с вкраплением разноцветных, это уже были детали электроники, — брызг. Это было так глупо… Но я почувствовал себя лучше. Как будто только теперь выбрался из дома по‑настоящему. Так что не стал собирать телефон и искать карточку, положившись на «бесплатный интернет в автобусе», прелести которых — и интернета и автобуса — не раз расписывал в рекламных буклетах. Разумеется, ничего такого в автобусе не нашлось: гид вполголоса объяснил мне, что руководство компании, понеся тяжелые убытки по итогам прошедших двух лет, — вообще, получена прибыль, просто не так много, сколько хотелось бы — решило экономить на всем, чем только можно. Убытки? А то. Директор компании, человек молодой, легко увлекающийся, выстраивал стратегию в зависимости от того, какая книга попалась ему на этот раз. Увы, он читал не Фолкнера, Стейнбека или, на худой конец, Селина. Чаще всего — откровения какого‑нибудь гуру от бизнеса. Поначалу — труд Билла Гейтса. Благообразный Гейтс заверял, что получать много можно, лишь много отдав. Неважно, речь идет об энергии, деньгах, словах, делах… Согласно ему, директор решил много потратить, чтобы много получить. Фирма приобрела парк автобусов, стала оказывать приятные услуги — бесплатный интернет, вода в поездке, и многое другое, — туристов встречали в аэропортах Анталии и Стамбула девушки в гавайских нарядах, гиды во время трансфера делали гостям массаж, по желанию, вам могли и отсосать, если, конечно, это не мешало вам рассматривать красоты города во время поездки из аэропорта в отель… Некоторых возили даже на вертолетах! Стоит ли говорить, что никаких результатов это не дало, дополнительными услугами с удовольствием пользовались все, но больше платить не желал никто. Дело шло к разорению. К счастью — для него, для него, — в руки директора попала книга уже Стива Джобса. Гуру бизнеса номер‑2 призывал к жесткой экономии и минимуму трат. Директор продал весь парк автобусов вместе с шоферами и теми случайными туристами, которые на свою беду находились в транспорте на момент сделки, уволил весь штат сотрудников, предложив им жить на гонорары за разово сделанную работу, и ликвидировал офисы. Бесплатный интернет есть и в «Макдональдсе»! Там, — в «Макдональдсе» — заседания совета директоров и проводились. И у него получилось! Все, к чему прикасался этот парень, становилось золотом. Моим начальником работал сам Мидас! Он брал вашу руку, затем отпиливал ее, и вырученное золото сдавал по цене лома. С прибыли выплачивал вам жалование, и покрывал убытки. Теперь, если фирма отправляла путешественников в тур, она просто нанимала: водителя, гида, услуги на раз. Спросить было не с кого. Вы ехали в путешествие, словно на кишиневском такси в аэропорт. Так что, в каком‑то смысле, для меня ничего не поменялось, и когда я уже оказался в Анталии. Только здесь я, — глядя на пальмы по обеим сторонам дороги от аэропорта, — обсудил внешнюю политику США с гидом, а не таксистом. С облегчением прошел в холл отеля, — много стекла, света, и позолоты, как здесь любят, — взял ключи от номера и поднялся наверх. Все это время — чего лукавить, с первого же шага за порог, после которого я услышал грохот захлопнутой за спиной двери, — я разговаривал с одним‑единственным человеком. Со своей женой. Я составлял для нее пространные письма, оттачивал изысканные монологи. О том, какая же она сука, как я ненавижу ее, какое бешенство она будит… Во время таких отрывков я чувствовал себя настоящим Отелло, хотя ревновать было не к кому, но речь‑то шла не о том, а о боли и ненависти, а их я чувствовал так же хорошо, как анталийскую жару, или рев самолетов, то и дело садившихся возле моего отеля на взлетную полосу, чересчур короткую. Ее можно было бы сделать и длиннее, но к чему тратиться на лишние пару тонн бетона? Отнимать кусок благословенной земли, на которую можно навалить еще десятка три пластиковых шезлонгов, а к ним привязать туристов, чтобы выкачать еще денег? Евреи… Да они дети в сравнении с турками! И хотя мой гид придерживался несколько иного мнения — я с ужасом ждал предстоящих лекций на тему международных отношений, — в этом‑то переубедить меня невозможно. Слишком хорошо я знал и тех, и других. Еврею не нужны деньги. Он артист, ему важно самому поверить в могущество своей нации и, — как и полагается хорошему артисту, — убедить в этом всех окружающих. Даже если это закончится плохо для него самого. А ведь случалось! Вспомним Вторую Мировую Войну! Наверное, они, эти бедолаги, шли в газовые камеры с чувством глубочайшего удовлетворения, осознавая, что перехитрили всех, пусть даже и ценой собственной жизни. Турки — совсем другая история. Я неплохо представлял их нравы, ведь жизнь на Балканах, столетиями лежавших под османской пятой, не прошла для меня даром. Но увиденное превзошло все ожидания! Во время первой поездки я только и делал, что разевал рот и вертел головой. Как рыба на консервном заводе! Турция и оказалась настоящим заводом. Только консервы здесь делают не из рыбы, а из туристов. Вас подвешивают на крюк за ребро сразу же в аэропорту и волочат по улицам, — вы роняете кишки и поливаете мостовую кровью, — к самому отелю. По пути по обеим сторонам этой ужасающей фабричной линии стоят толпы народу. Они смеются над вами, тыкают в вас пальцем. Словно леди Годива, чувствуете вы себя обнаженным и беззащитным, словно сэр Рейли, которого тащат на казнь на повозке по заплеванной мостовой. Не забывайте, что речь идет о Турции. Здесь за Годивой наблюдали бы тысячи жадных глаз, они бы вытрахали ее одними взглядами, они бы фотографировали ее дефиле, снимали его на видео. Наверняка, старались бы и себя радом с ней сфотографировать! Но вот, вы приехали в отель. Тут вам вспарывают брюхо, и вытаскивают драгоценности, кольца, монеты. Аккуратно чистят от жабр и чешуи. Сдирают кожу. Она пойдет на «аутентичную турецкую кожу» для сумочек, перчаток и кошельков. Вас стригут, чтобы набить вашими волосами «аутентичных турецких кукол», которых вам же и продадут. Конечно, в кредит! Ведь денег у вас не осталось, деньги, это первое, что отбирают здесь. Снимают сливки. После волос и кожи придет черед зубов — аутентичные турецкие шахматы — и костей (аутентичные удобрения для аутентичных апельсинов). Вашу одежду отберут, чтобы отвезти ее на фабрику в Измире, где на нее наклеят этикетку «Лучший турецкий текстиль», вашу обувь загонят коллекционерам как «аутентичные турецкие туфли середины 20 века». Их вынесет на блюде из серебра седенький турецкий антиквар с прищуром Орхана Памука и глазами мудрейшего из смертных. О, этот мудрый взгляд. Чем мудрее взгляд человека в Турции, тем меньше классов образования он получил. Взгляни на вас человек, который не умеет читать и писать, вы окаменеете, как будто вас заприметила Медуза Горгона. После того, как вы останетесь нагим, и вашу плоть разделают на консервы, они сольют с вас кровь — направление медицинского туризма стало в Турции делом государственной важности, проквакал гид в микрофон, — и, наконец, приступят к душе. Все, все пойдет в дело! Дахау и Освенцим бледнеют в сравнении с Турцией в каком‑то смысле. Евреев в концентрационные лагерях хотя бы хоронили, пусть и без соблюдения всей торжественности церемонии. В Турции вас, после того, как вытягивают все мыслимые и немыслимые соки, препровождают к границе, где дают мягкого пинка, от которого вы летите до самых до окраин, приземлившись в снегу с ошарашенной физиономией и кучей ненужных покупок в руках. Конечно, вы приобрели их втридорога! Что, ехали всего лишь взглянуть на достопримечательности? Но пусть вас утешает, что вы хотя бы выбрались из Лабиринта, хоть как‑то выпутались из этой авантюры. В концлагере, если уж ты сдох, то ты сдох. Тебя, пусть и без церемоний, но хотя бы выбросят в яму. Здесь же ты еще и оплатишь все это — а если у вас нет наличных, то мы пришлем счет в ваш отель, дорогой гость, — да еще и чаевые могильщику дашь, и только попробуй подарить меньше, чем он рассчитывал. Твою могилу обольют презрением. Да и будет ли что‑то в этой могиле? Твое лицо пойдет на трансплантацию, твои почки подарят герою войны с курдским сопротивлением, и все это — без малейшей злобы. Это в здешних местах еще со времен Эллады. Они видят мир насквозь, каков он есть. Материя, чистая материя. Здесь убавил, тут прибавил. Они не добры и не злы. Если бы за убийство детей в Турции полагались деньги и щедрые чаевые, они бы убивали детей. Если бы платили за спасение детей, они бы спасали детей и так же нетерпеливо ждали чаевых. Они все вокруг рассматривают исключительно как возможность для обогащения. Если есть добро, то зачем же ему пропадать? А кто добро? Да вы и есть добро. Вы — добротная вещь, хорошая штука, пригодитесь в хозяйстве. Тут давно уже никто не работает. Все живут за счет таких идиотов, как вы. Ну, или я, подумал я, постаравшись хотя бы на минуту прекратить свой мысленный диалог с женой. Я разговаривал с ней сутки с небольшими. Иногда менял пластинку. Жалел ее, признавался в любви, просил простить и, вполне вероятно, начать все сначала? Иногда, дойдя до точки в положительном смысле, ступал на другой край искривленного пространства наших с ней отношений. Проклинал, жестоко упрекал. Вмиг она переворачивалась терпящим бедствие кораблем. Минуту назад он плыл, нес гордо себя под облаком парусов, а вот уже — кусок мокрого дерева и тряпок, раскисших в водорослях грязного Саргасова моря. Я переворачивал ее, как песочные часы. Прекрасная маленькая грудь, как раз по мою ладонь, грудь, не опустившаяся за пятнадцать лет брака ни на сантиметр, превращалась в уничижительные маленькие сиськи, прекрасные волосы — в постоянно валявшуюся на полу волосню, ангельское терпение и железная выдержка — в равнодушие жвачного животного, страсть — в нимфоманию, верность дому — ленью и нежеланием работать, доброта — мягкотелостью… А потом — все наоборот. И вот я уже раскаивался во всем том, что наговорил, пусть и мысленно. И вот, разбросанная на полу волосня взлетала и поднималась в прекрасную пышную прическу, маленькие сиськи по волшебству оборачивались небольшой высоко поднятой грудью идеальной формы, круглую и твердую, а мягкотелость оборачивалась добротой, нежелание же пропадать в каком‑нибудь плохо освещенном офисе за сто долларов в месяц — верностью дому, большому, светлому и красивому, дому, какой был только у нас, и наших детей. Что будет с ними, как они воспримут развод. Будет ли развод? Хочу ли я его? Хочет ли она? Проклятая сука. Святая. И то, и другое. Иногда мне казалось, что она — просто статуя из Археологического музея Стамбула, удачная мраморная копия греческой Афродиты, — но копия римского периода, и поэтому достаточно ценная, — и что у нее нет никаких человеческих черт. И это я оживляю их, воображая то прекрасными, то ужасными. В зависимости от настроения. Словно Солнце, я играю с изображением жены, выставляя ее в приглядном, или неприглядном свете. Конечно, не все зависит от меня, о нет. Есть еще и облака, и затмения, и шторы на окнах, в конце концов. Есть туповатый охранник, который, — вместо того, чтобы влюбиться в одну из прекрасных каменных женщин, чей покой он стережет, — играет в игру «змейка» на своем мобильном телефоне. «Змейка»! Если бы я увидел хоть раз сторожа в турецком музее с книгой в руках, я бы расплакался. Но вечно — лишь мобильные телефоны. Наш гид, Мустафа, представившийся преподавателем университета, исключением не оказался. Никаких книг! Мобильный телефон. Ролики, игры. Смешные картинки. Настоящий профессор! Турецкий Леонардо да Винчи, не иначе. И смотрел он на нас, как великий художник — с легким презрением и скептической улыбкой. Единственный, кто заслужил более‑менее сносного обращения, — это я. Мустафа не знал, что я из себя представляю. Ему сказали, что в тур поедет журналист компании, поедет для того, чтобы сделать описание для рекламного проспекта. Но все ли это, вопрошали беспокойно глаза Мустафы, которые я ловил изредка в зеркале заднего вида (он уже сидел в автобусе, рядом с водителем). Не обманули ли его? Не красивая ли легенда моя профессия? Не еду ли я в качестве своего рода инспектора, проверяющего? Нет ли тут дурного умысла, интриг? Может быть, Мустафу хотят снять с маршрута, беспокойно думал Мустафа, со сладкого, жирного маршрута, на котором так здорово ощипывать и разделывать туристов? Козни недоброжелателей‑гидов, случайность, или твердое намерение владельцев компании уволить его, Мустафу? Вот что занимало бедного толстенького турка в белых брюках, белой рубашке и белых туфлях — воплощенный советский Рио де Жанейро, где все бродят в белых штанах, — и вот что я читал в его глазах, которые он прятал за черными, как в кинофильме «Матрица», очками. Я перестал, наконец, жестоко в мыслях упрекать жену в том, что она не любит, ненавидит и презирает меня, делает меня несчастным, — хотя она, уверен, в это самое время в мыслях уверяла, что любит, обожает и ценит, — отвернулся от нее, и вернулся в Анталию. Посмотрел в окно. Было шесть утра, из отеля выходили первые путешественники нашей группы, стыдливо порыгивавшие после ужасающей бараньей колбасы на завтрак — видимо, баран был вскормлен на аутентичной турецкой сое, потому что ничем, кроме сои, эта колбаса на вкус не отдавала, — и забрасывали свои чемоданы в багажный отсек микроавтобуса. Водитель, конечно, им не помогал. Значит, и чаевые потребует невероятные. После погрузки багажа люди исчезали в поле моего зрения в окне, чтобы возникнуть при входе в автобус. Лица у всех были измученные. Дискотека, гремевшая под окнами до четырех утра, никому не оставила шансов выспаться. Море под полной луной билось где‑то внизу в ритме песни про морскую черепашку по имени Наташка, и я проклял под утро всех черепах и Наташ мира. Автобус, между тем, заполнялся. Когда все места оказались заняты, водитель включил зажигание, и гид поприветствовал всех нас, сказав:

— Добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие в Афродисиас»!

Само собой, сказал он не так. У нашего гида был акцент. Акцент? Черт знает что! Каша во рту, опилки в голове, яд на устах. Только и делал, что глядел на всех со змеиной улыбочкой, да пришептывал.

— Силющай, силющай…

И «добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие к Афродисиасу» в его устах звучало, как:

— Дабро пжяльвать в дивухнидлный тюр путшествий в Афрдисис.

Говорил он ужасно, безграмотно, бездарно… Но с невероятным апломбом! Так пишут современные русские писатели. И, как все они, гид Мустафа считал себя гением. Он не смущался. Стеснение — не для турецкого мужчины, особенно, если он занят в туристическом бизнесе. Мустафа искренне был уверен в том, что ВЕЛИКОЛЕПНО владеет русским языком. Между тем, хуже него говорили только пограничники в аэропорту Анталии, смотревшие на меня неодобрительно из‑за бороды. Им, видите ли, не нравилась моя борода. Она делала меня не чень похожим на толстого, одутловатого мужчину, запечатленного на моем заграничном паспорте Республики Молдавия. И плевать им, что в том же паспорте есть вклеенная виза Канады, на которой тот же самый я изображен уже с бородкой, уже похудевший. Они хотели денег. Силющай, силяющай. Нет, нет, все очень честно. Турция — страна, победившая коррупцию. Так что они хотели денег не лично себе, они хотели, чтобы я пополнил бюджет их замечательной республики, созданной выдающимся гением Ататюрка — силющай — на обломках Османской империи, да будут прокляты ее дни. Они требовали от меня штрафов, требовали, чтобы я переснялся, требовали… Чего только они не требовали! Когда я, наконец, перешагнул линию таможенного досмотра, у меня не оставалось сил. Ну и что! Двое дюжих молодцев подошли ко мне, взяли аккуратно — этого у них не отнимешь — под локотки, и перевернули. Стали трясти. Потом отпустили. Велели прыгнуть. Я подчинился. Звякнула мелочь. Отлично, проходите, воскликнул один из них. Вдалеке позвякивали мелочью другие туристы, которым велели — всем! — при переходе государственной границы Турции подпрыгнуть. Если мелочь зазвенела — проходи. Нет денег? Пошел вон! Депортация без права въезда в будущем. Даже если ты забронировал отель, даже если ты купил билеты, и обратный билет в том числе — плевать! В Турции нужны люди с деньгами. В Турции не нужны люди без денег. В Турции вообще не нужны люди, потому что в Турции нужны деньги. Не собираешься покупать сувениры? Отстегнуть дорогому Ибрагиму за то, что он почистит твой обувь? Сделать маленький подарок Кемалю за то, что тот вырвет из твоих рук чемоданы — бросить их на землю у автобуса, и протянуть руку с «грацией и достоинством восточного человека»? Так на кой ты вообще приехал? Прочь, пошел вон, дрянь! Турции нужны деньги, чаевые, подарки. Пограничник, а может и таможенник, а может и просто невесть кто, вернул мне смятые банкноты, вылетевшие из карманов при перевороте. Он был спокоен, он знал, что делает! Он предвидел, что эти самые банкноты у меня без зазрения совести вынут из карманов уже в Турции. Улыбнулся, гавкнул мне что‑то про «добро пожаловать» и я прошел в аэропорт. А потом и на улицу, нырнув в жаркий и влажный климат Анталии, словно в парилку. Вдалеке улыбался гид, отвозивший людей из аэропорта в отель. Улыбался не мне! Деньгам, которые я, конечно же, буду вынужден оставить на «чай». Чай! Если собрать всю сумму, оставленную мной на «чай» в Турции, можно сварить тонны, нет, миллионы тонн чая! Зеленый, черный, с жасмином и бергамотом. Может быть, с кровью девственниц? Пожалуйста! Желаете с кожей жаб, веретеном, кустами омелы, драгоценными рубинами? Нет проблем! Мустафа угостит вас чаем за мой счет, за ваш счет, за счет всех, кто только когда‑либо ступал на эту гостеприимную землю. Она тонет в чае, она заполнена им до самого неба. Турки не едят. Они пьют чай, деньги на который вы им оставили. Причем вам они и глотка чая не предложат. Никогда, о, нет! В отеле никаких напитков! Только еда включена в счет. Надо ли говорить, что напитки стоят в 100 раз больше своей цены? Вы покупаете стаканчик воды на вес золота, вы отстегиваете за чашку чая три тысячи евро, вы платите за баночку «Колы» состояние. Ведь вам хочется пить. Они солят. Они перчат. Они хотят, чтобы вы стали, словно дракон, пожирающий дев. Все, что они хотят, это чтобы вы залили пламя, бушующее в вас. Чем? Нет, не водой. Деньгами! При этом сами они постоянно пьют. Чай, воду, кофе. Они смотрят на вас насмешливо, держа в руках стакан, и ждут, когда вы, — выпаренный жарой до состояний выжатой губки, — раскошелитесь. Пили пилоты, переглядывавшиеся в ночном небе над Средиземном морем, пили таможенники, пили пограничники, смотревшие в черные экраны — они не включали свои компьютеры, зачем, это одна видимость, фикция, гигантская декорация, как и вся Турция. Вот и Мустафа пил. В руках он держал стаканчик с чаем и смотрел на группу с улыбкой пастуха, осматривавшего стадо. Кто‑то пойдет на убой, кого‑то раздерут на части в честь начала весны, а кто‑то станет постоянным источником молока и сыра. Единственный, кто его не радовал, был я. А, да, еще и фотограф! Смазливый, расторопный паренек лет тридцати, нервный, шустрый, скользкий, как угорь, как жаба, весь словно покрытый слизью… Он жил в Турции уже семь лет, поделился он со мной. Фотографа звали Ренат. Он доверительно общался со мной, потому что видел во мне товарища по приключению. Или по несчастью, это как посмотреть. Он говорил по‑турецки, это наполовину снижало вероятность того, что нас с ним обсчитают, обманут, обкрадут, ограбят, изнасилуют, затерроризируют, подвергнут санкциям, расстреляют, унизят, обгадят. Так что я обрадовался ему. Зря! Он оказался болтлив, как настоящий турок. Говорил, говорил и говорил. Даже понимая, что ему от меня не добиться ни уступки, не получить ни копейки, он все равно говорил. У меня сложилось впечатление, что он заговаривал сам себя, как факир — змею. За три минуты я узнал от него все: как он рос, какие сложные отношения были у него с бабушкой, что изучает в университете Стамбула его сестра, каких телок он натягивал прошлым летом, и вообще, как он их натягивает, его мнение относительно композиции, кадра, волнений в Эквадоре, цен на мясо в Приамурском крае. Рот его не закрывался. Я отнесся к этому спокойно. Уже не первый раз был в Турции, знал, что они все такие. Несчастный парень просто заразился. Должно быть, где‑то в лавке сувениров в Измире — а может быть, в магазинчике пряностей в Эфесе, или супермаркете в Стамбуле, — его поймал какой‑то болтливый турок, и поимел прямо в уши. Своим черным, блестящим, влажным от слюны языком. Засовывал его парню в ушные раковины, вертел им, вращал его, старался потрогать как можно больше и глубже. И парень заразился. На следующий день проснулся, а язык — гляди! — уже был такой же длинный и болтливый, как у всякого турка. Фотограф как раз вертел им у моего лица, когда я попросту отвернулся и сделал вид, что сплю. Не беда! Он достал зеркальце и стал разговаривать с ним. Мустафа ласково кивал ему и пришептывал.