В гостиной у капитана Жордаса висела под потолком маленькая модель судна старинного, причудливого образца, заменявшая люстру и почему-то невольно привлекавшая мое внимание. Почему именно это маленькое судно казалось мне более интересным, чем все громадные, невиданные раковины, ветки белых и красных кораллов, трофеи старого ржавого оружия, удивительные барометры и старинные морские карты, среди которых оно занимала такое почетное место, я, право, сказать не могу. Но только каждый раз при входе в комнату глаза мои невольно обращались к этому маленькому судну, что, наконец, было замечено и самим хозяином.

— Я вижу, — сказал он мне однажды, ласково потрепав меня по плечу и сопровождая свои слова довольной улыбкой, — что мой маленький ботик сильно интересует вас и вы сгораете от желания узнать его историю. Не так ли? Что же, я охотно расскажу вам эту историю, если только моя супруга соблаговолит принести нам графинчик сидра, чтобы промочить при случае горло, да десятка два слив, моченых в водке, чтобы и вам было чем позабавиться.

Госпожа Жордас была прелестная старушка, седая, с голубыми глазами, чрезвычайно изящная со своим черным газовым бантом бабочкой на голове и в черном платье бретонской поселянки. Часто меня положительно поражал и кроткий, немного грустный вид, и особая грация, и прелесть манер, столь необычайных в жене простого капитана каботажного судна, в таком доме, как тот, где мы находились, — в самом скромном маленьком домике селения Сант-Эногат, на берегу залива Сан-Мало.

Старушка молча встала, прошла на кухню и вернулась оттуда с сидром и сливами, которых желал ее господин и повелитель, и также молча поставила то и другое на стол в гостиной.

Эта гостиная, если приглядеться к ней поближе, носила, как и все, окружающее капитана Жордаса, какой-то особенный, своеобразный характер. Мебель в ней была вылинявшая, но своеобразного, экзотического стиля, казавшаяся скромной и бедной благодаря своему ветхому виду, но богатая по редкости и ценности дерева, послужившего для нее материалом, и художественной резной и скульптурной работе, украшавшей ее. На окнах, выходивших в сад и раскрытых настежь, висели шелковые затканные золотом занавеси, которые, вероятно, были когда-то принадлежностью обстановки какого-нибудь дворца. Маленькие коврики, разбросанные перед креслами и перед очагом, без сомнения, прибыли сюда прямо из далекой Персии. Старинные часы, висевшие над камином, имели гравировку Leroy и, вероятно, представляли большую ценность.

Вы можете себе представить, с какой радостью я встретил эту весть о предстоящем дальнем путешествии.

Вспомните только, что мне тогда только что минуло восемнадцать лет, и что я до того времени не выезжал за пределы залива Сан-Мало… И вдруг ехать в Америку, да еще вместе с моим отцом, с которым мне так трудно и тяжело было бы расставаться в случае, если бы это стало необходимым! Да, это было положительно самым полным осуществлением моей любимейшей мечты! В одну минуту я собрал все свои необходимые пожитки и, хотя лег в постель, как мне приказывал отец, но положительно не мог сомкнуть глаз, — так меня волновала перспектива этого путешествия, этого столь неожиданного и внезапного отъезда. Во-первых, я видел себя наконец вступающим настоящим образом на путь моряка, о котором всегда мечтал и к которому всегда стремился. Кроме того, я предчувствовал в этом сообщении, сделанном мне отцом, как бы смутное обещание неизбежных сведений о нем самом и его прежней жизни.

Вероятно, он до настоящего времени считал меня еще слишком юным, чтобы посвящать меня во все свои дела, но теперь я надеялся, что он ознакомит меня с ними. Мне казалось, что это простое движение, которым он, не говоря ни слова, передал мне для прочтения записку, находившуюся в потайном ящичке маленькой модели, делало меня взрослым человеком, мужчиной.

Но каковы были эти секретные дела моего отца, к которым он, очевидно, был причастен, дела, требовавшие такого странного и столь необычайного способа корреспонденции? Этот вопрос даже не приходил мне в голову, тем более, что теперь я был уже почти уверен, что в самом непродолжительном времени узнаю все это в точности.

Одно, что я мог сказать и тогда уже с полной уверенностью, потому что слишком хорошо знал отца как человека, — так это то, что мне не следовало иметь ни малейшей тени подозрения в том, что дела отца, каковы бы они ни были, во всяком случае были дела вполне чистые, и если он считал нужным почему-либо скрывать их и окружать тайной, то, вероятно, имел на то свои вполне уважительные причины.