Представьте, что вам нужно сломать кому-то руку.

Левую или правую — неважно. Главное — сломать, потому что, не сломай вы ее… ну, в общем, это тоже неважно. Скажем, не сломай вы ее — и случится что-то очень нехорошее.

Вопрос в следующем: как ломать? Быстро — хрясь, ой, простите, дайте-ка я помогу вам наложить временную шину — или растянуть дело минут эдак на восемь — по чуть-чуть, едва заметно наращивая нажим, пока боль не превратится в нечто розово-бледное, остро-тупое и в целом такое невыносимое, что хоть волком вой?

Вот-вот. Совершенно верно. Самый правильный, точнее,

единственно

правильный ответ: покончить с этой бодягой как можно скорее. Ломаешь руку, хлопаешь рюмашку — и ты снова добропорядочный гражданин. Другого ответа и быть не может.

Разве что.

Добравшись до своей квартиры, я исполнил привычный ритуал с автоответчиком. Два бессмысленных писка; один не туда попавший; звонок от друга, прервавшийся на первом же предложении, и, наконец, три звонка от людей, которых я вовсе не хотел слышать, но которым придется теперь перезванивать.

Господи, до чего ж я ненавижу эту хреновину!

Усевшись за письменный стол, я принялся просматривать накопившуюся за день почту. Конверты со счетами я по привычке зашвырнул в сторону корзины, но затем вспомнил, что накануне перенес корзину на кухню, и раздраженно запихал остатки корреспонденции в ящик стола, поставив крест на идее, будто заведенный некогда распорядок поможет разобраться с тем, что творится у меня в голове.

Для громкой музыки было поздновато, так что оставалось лишь одно развлечение — виски. Достав бутылку «Знаменитой куропатки» и стакан, я плеснул себе на два пальца и поплелся на кухню. Разбавив виски водой ровно настолько, чтобы куропатка из «знаменитой» стала «едва знакомой», я вооружился диктофоном и устроился за кухонным столом. Кто-то однажды сказал мне, что размышления вслух помогают сделать многие вещи прозрачнее. Помню, я уточнил тогда: «Даже нерафинированное масло?» — но мне ответили, что, мол, нет, с маслом это не прокатит, но зато получится со всем остальным, что тревожит душу.

Я заправил аппарат пленкой и, щелкнув выключателем, приступил к делу.

Сказать по правде, в тот момент мне было себя ужасно жалко.

Пустой карман мне не в диковинку, да и с безработицей я знаком отнюдь не понаслышке. Меня бросали женщины, которых я любил. Да и зубами я в свое время помаялся — мама не горюй. Но все это цветочки по сравнению с ощущением, будто мир ополчился против тебя.

Я стал вспоминать друзей, на помощь которых мог бы рассчитывать, но — так происходит всякий раз, когда я решаю провести подобную социальную ревизию, — пришел к выводу, что друзья либо за границей, либо на том свете, либо женаты на дамах, не одобряющих мою персону, либо, если хорошенько подумать, вовсе никакие и не друзья.

Вот почему я стоял в телефонной будке на Пикадилли и набирал номер Полли.

— К сожалению, он сейчас в суде, — ответил женский голос. — Ему что-нибудь передать?

Как все хорошее, — собственно, как и все плохое — закончилось и это. Клоны моего приятеля Соломона усадили Сару в очередной «ровер» и умчали в направлении Гросвенор-сквер, а О’Нил вызвал такси, которое приезжать не спешило, что позволило ему всласть поглумиться над моими личными вещами. Когда он наконец убрался, настоящий Соломон вымыл кружки, а затем предложил сходить куда-нибудь угоститься теплым, питательным пивком.

Было еще только половина шестого, но пивные уже вовсю стонали от нашествия юнцов в деловых костюмах, с нелепыми усишками и их болтовни о том, куда катится мир. Нам удалось отыскать свободный столик в баре небольшой гостиницы под вывеской «Двугорлый лебедь», где Соломон устроил настоящий спектакль расточительности, роясь по карманам в поисках мелочи. Я посоветовал ему списать пиво на служебные издержки, на что он тут же предложил мне запустить лапу в тридцать тысяч фунтов на моем счету. Мы бросили монету, и я проиграл.

— Безмерно обязан вам за вашу доброту, командир.

— На здоровье, Давид.

Мы присосались к бокалам, и я закурил.

Следить за кем-то, да еще так, чтобы он этого не заметил, вовсе не такое уж и плевое дело, как любят показывать в кино. Поверьте, у меня есть кое-какой опыт профессиональной слежки. И, кстати, еще гораздо больший опыт профессиональных возвращений в контору со словами «мы его потеряли». Если жертва преследования не глухая, не слепая и не хромая, то потребуется не меньше десятка людей плюс тысяч на пять хорошего коротковолнового оборудования, чтобы добиться мало-мальски приличного успеха.

Проблема с Маккласки состояла как раз в том, что он, выражаясь жаргонным языком, оказался «игроком», то есть человеком, во-первых, знающим, что он — мишень, а во-вторых, имеющим некоторое представление о том, что с этим делать. Я не мог рисковать и подходить слишком близко. Единственный способ в подобных ситуациях — передвигаться перебежками: отставать на ровных участках и нестись сломя голову всякий раз, когда он сворачивает за угол, вовремя притормаживая на тот случай, если ему вдруг вздумается вернуться назад. Подобный метод, безусловно, был совершенно недопустим для профессионала, даже самого неопытного: ведь жертву кто-то мог страховать, и этот кто-то рано или поздно, но обязательно обратил бы внимание на придурка, который то разгоняется как чокнутый, то едва переставляет ноги, а то и вовсе пялится лунатиком во все витрины подряд.

Первый отрезок дистанции мы преодолели довольно легко. Маккласки вразвалочку проковылял от Флит-стрит в направлении Стрэнда, но, добравшись до «Савойя», вдруг стремительно перебежал через дорогу и свернул на север, к «Ковент-Гарден». Там он послонялся среди мириад совершенно бессмысленных лавчонок и не меньше пяти минут простоял, наблюдая за уличным жонглером перед Актерской церковью. После чего, со свежими силами, шустро почесал в сторону Сент-Мартинз-лейн, неожиданно перешел на Лестер-сквер, а затем попытался обвести меня вокруг пальца, резко свернув на юг, к Трафальгарской площади.

К тому времени, когда мы достигли нижней части Хеймаркета, с меня сошло десять потов и я мысленно умолял его взять наконец такси. Но он послушался, лишь когда мы добрались до Нижней Риджент-стрит. Пробившись в агонии секунд двадцать, я поймал другое такси.

Да-да, разумеется, это была другая машина. Даже шпик-любитель знает, что нельзя запрыгивать в одно такси с человеком, за которым следишь.

Теперь я — часть команды. Мы — группа. И мы — каста. Шесть наций, три континента, четыре религии и два пола — вот кто мы такие. Мы — счастливое братство. Плюс одна сестра — тоже счастливая и со своим отдельным туалетом.

Мы много работаем, много играем, много пьем — и спим тоже много. На самом деле мы вообще можем много чего. С оружием мы обращаемся так, что сразу становится ясно: эти ребята знают, как обращаться с оружием; а наши политические дискуссии не оставляют никаких сомнений: эти ребята смотрят в перспективу.

Мы — «Меч правосудия».

Лагерь мы меняем каждые две недели, так что на сегодняшний день мы, можно сказать, похлебали из рек Ливии, Болгарии, Южной Каролины и Суринама. Нет, разумеется, не в буквальном смысле — воду для питья нам доставляют в пластиковых бутылях дважды в неделю вместе с сигаретами и шоколадом. Похоже, на данный момент «Меч правосудия» определился в своих пристрастиях — «Бадуа». Водица эта «слабо газированная», а значит, умудряется как-то примирять в себе и шипучую, и выдохшуюся фракции.

Не буду отрицать, последние несколько месяцев по-своему изменили каждого из нас. Тяжелая физподготовка, рукопашный бой, отработка способов связи, стрельба из разных видов оружия, тактическое и стратегическое планирование — все это поначалу проходило в жесткой атмосфере подозрительности и соперничества. К счастью, теперь все позади и на их месте буйным цветом расцвел искренний и грозный

esprit de corps

. Наконец-то, после тысячи повторов, мы научились понимать шутки друг друга; случались и любовные интриги, слава богу, мирно угасавшие сами собой, так и не успев толком разгореться. И еще мы по очереди готовим, искренне восхищаясь кулинарными способностями друг друга и встречая каждое коронное блюдо дружескими кивками и хором восторженного мычания. К примеру, мое коронное — я так понимаю, самое популярное из всех — это гамбургеры с картофельным салатом. А весь секрет в сыром яйце.

— Кто спускает курок?

Соломону пришлось ждать ответа.

На самом деле ему приходилось ждать каждого моего ответа, поскольку я выписывал круги по катку, а Соломон стоял в сторонке. На очередной круг мне требовалось примерно полминуты, так что простора для раздражения у Соломона было предостаточно. И не то чтобы я нуждался в огромном просторе — ну, вы понимаете. Дайте мне ма-люсенький-премалюсенький просторчик — и я доведу до белого каления кого угодно.

— Ты имеешь в виду метафорический курок? — спросил я, проносясь мимо.

На секунду я обернулся. Соломон улыбнулся, чуть задрав подбородок, — словно гордый родитель, во всем потакающий своему чаду, — а затем вновь вернулся к партии в кёрлинг, за которой якобы наблюдал все это время.

Мы не покидали Мюррен еще тридцать шесть часов. Это была моя идея.

Я сказал Франциско, что первым делом они кинутся проверять все отбывающие поезда. Любому, кто уедет или попытается уехать из деревни в течение двенадцати часов после покушения, придется ох как несладко — и неважно, виновен ты или нет.

Покусав губы, Франциско благосклонно улыбнулся, выражая свое согласие. Думаю, идея остаться в деревне показалась ему хладнокровной и дерзкой, а хладнокровие и дерзость были как раз теми эпитетами, которые Франциско надеялся когда-нибудь увидеть на первой странице «Ньюсуик» рядом со своим именем. Угрюмое фото и заголовок: «Франциско: дерзкий и хладнокровный». Или что-то в этом роде.

Однако истинная причина, почему мне хотелось задержаться в Мюррене, крылась в необходимости переговорить с Соломоном. Правда, Франциско я решил об этом не сообщать. Так что мы, каждый по отдельности, слонялись по деревне и вместе со всеми глазели на прибывающие вертолеты. Первой заявилась полиция, затем Красный Крест, ну и само собой, целая орава телевизионщиков. Известие о стрельбе облетело деревеньку за пятнадцать минут, но большинство туристов были настолько ошарашены произошедшим, что даже не решались обсуждать это друг с другом. Они просто ходили туда-сюда, наблюдали, хмурили брови и не отпускали от себя своих детишек.

Швейцарцы же расселись по барам и расстроенно перешептывались. То ли переживали за убитого, то ли тревожились за свой бизнес — трудно сказать, хотя тревожиться было абсолютно незачем. Уже к сумеркам в бары и рестораны набилось столько народу, сколько я здесь еще не видел. Никто не хотел пропустить очередной домысел, слух или малейший обрывок информации о жутком событии.

Я рассказал Соломону все. Я просто не мог поступить иначе.

Видите ли, Соломон — очень толковый мужик, один из самых толковых, кого я только знаю, так что было бы глупо не воспользоваться его интеллектом. До фотографий я, в общем-то, действовал сам по себе, в одиночку прокладывая свою борозду. Однако пришло время признать, что мой плуг только и делал, что вихлял из стороны в сторону, пока не напоролся на угол сарая.

Когда я закончил, было уже четыре часа утра. Задолго до этого Соломон развязал свой рюкзак и достал оттуда целую прорву всего, без чего, похоже, не может обойтись ни один Соломон на свете. Термос с чаем и две пластиковые чашки, по апельсину на каждого, нож для кожуры и полфунта молочного шоколада «Кэдбери».

Пока мы ели, пили, курили и осуждали курение, я выложил ему всю историю про «Аспирантуру» — с самого начала и до самой середины. Что на самом деле я вовсе не вкалывал на благо демократии. Что вовсе не трудился ради того, чтобы мирные граждане спокойно спали в своих постелях, а мир во всем мире процветал. Нет, занимался я совсем-совсем другим — торговал оружием, вот чем я занимался.

А значит, и Соломон занимался тем же самым. Я был продавцом оружия, торговым агентом, а Соломон — кем-нибудь из отдела маркетинга. Я знал, что подобное ощущение по душе ему не придется.

Франциско дал нам десять дней отпуска — отдохнуть и восстановить силы.

Бернард сказал, что собирается в Гамбург. Сообщил он это с такой хитрющей мордой, что сразу стало ясно — без секса здесь не обойдется. Сайрус уехал в Эвиан-ле-Бен, так как его мать была при смерти, — хотя позднее выяснилось, что при смерти она была в Лиссабоне и Сайрусу просто хотелось оказаться как можно дальше, когда она наконец отправится на небеса. Бенджамин с Хьюго улетели в Хайфу — понырять с аквалангом, а Франциско завис в нашей парижской квартире, ломая комедию о командирском одиночестве.

Я же объявил, что собираюсь в Лондон, и Латифа тут же решила ехать со мной:

— Слушай, мы так классно оторвемся! Я покажу тебе кучу мест. Лондон — потрясный город!

И она сладко улыбнулась.