Высадившись на африканском берегу и миновав южную оконечность Марокко, приходится в продолжение многих дней и ночей ехать через бесконечную пустынную страну. Это Сахара, «великое безводное море», называемая маврами также «Bled-el-Ateuch» «страной жажды».

Безжизненные отлогие берега пустыни растянулись на пятьсот миль, не предоставляя никакого убежища проплывающим судам. В печальном однообразии проходят равнины, зыбкие дюны, и жара с каждым днем все усиливается.

Наконец, возвышаясь над песками, показывается старый белый город с редкими, пожелтевшими пальмами; это Сен-Луи во французской колонии Сенегал, столица Сенегамбии. Церковь, мечеть, башня, дома в мавританском стиле. Все как будто дремлет под знойными лучами солнца, подобно португальским виллам, процветавшим некогда на берегу Конго, Сан-Поль и Сан-Филиппо в Бенгуэле.

Подъехав ближе, удивляешься, почему этот город построен не на берегу моря, почему он не имеет ни порта, ни сообщения с другими странами; низкий и однообразно-ровный берег Сахары также не слишком гостеприимен, а линия никогда не стихающего морского прибоя не позволяет судам приставать.

Отсюда становятся уже заметными невидимые издали огромные человеческие муравейники на берегу: тысячи крытых соломой хижин, крошечные островерхие шалаши и копошащееся вокруг странное негритянское население. Это — два больших иолофских города Гет-н’дар и Н’дартут, отделяющие Сен-Луи от моря.

В северном квартале Сен-Луи, недалеко от мечети, стоял старый уединенный домик, принадлежавший некоему Самба-Гамэ, занимавшемуся торговлей у верховья реки. Домик был выбелен известью; его кирпичные потрескавшиеся стены и покоробившиеся от сухости доски служили убежищем легионам термитов, белых муравьев и голубых ящериц. Два марабу прилетали на его крышу и щелкали клювами, важно вытягивая свои оголенные шеи при виде случайного прохожего на пустынной улице. О, что это была за печальная африканская страна! Тощая колючая пальма отбрасывала жалкую тень на раскаленную стену, и это было единственное дерево в целом квартале, где глазу больше не на чем отдохнуть — ни клочка зелени. На пожелтевшие листья этой пальмы слетались маленькие голубые и розовые птички, называемые во Франции бенгали. Кругом — песок, только песок! Ни мха, ни зеленой травинки не найти на этой почве, иссушенной знойными ветрами Сахары.

В нижней части дома, среди остатков своего богатства, жила старая, страшная негритянка по имени Кура-н’дией, прежняя фаворитка великого черного короля. Она собрала здесь весь свой причудливый хлам, своих маленьких рабынь в синих стеклянных ожерельях, своих коз, огромных рогатых баранов и тощих желтых собак.

Наверху — просторная четырехугольная комната с высоким потолком, в которую поднимались по наружной источенной червями деревянной лестнице.

Каждый вечер в час заката человек, одетый в красную куртку и мусульманскую феску — спаги

[1]

, поднимался в дом Самба-Гамэ. Два марабу Кура-н’дией издали наблюдали его приближение; с противоположного конца мертвого города они узнавали его шаги и яркое платье и подпускали его близко как своего знакомого, не обнаруживая беспокойства.

Этот человек высокого роста, с прямой спиной и гордой посадкой головы, был из белого племени, хотя солнце уже успело позолотить его грудь и лицо. Спаги был необыкновенно красив мужественной и строгой красотой, с большими, ясными, удлиненными, как у араба, глазами. Из-под сдвинутой назад фески на его чистый, широкий лоб спускалась прядь черных волос. Красная куртка удивительно шла к его стройной фигуре, во всем его облике была какая-то смесь силы и гибкости. Он был серьезен и задумчив, но порой его загадочная улыбка открывала редкой белизны зубы.

Однажды вечером человек в красной куртке, поднимающийся по лестнице дома Самба-Гамэ, был особенно задумчив. Он вошел в свою просторную комнату и, казалось, был удивлен, найдя ее пустой.

Квартира этого спаги выглядела очень странно. Из мебели в ней были только покрытые циновками скамьи, а с потолка спускались пергаменты, написанные жрецами Магреба, и разные талисманы.

Он подошел к украшенному медными бляхами и испещренному яркими красками сундуку на ножках, в каких иолофы хранят драгоценности, и попытался его открыть, но тот был заперт. Тогда он растянулся на tara — своеобразной софе из тонких планок, изготовленной неграми с берегов Гамбии, — вынул из кармана куртки письмо и, поцеловав место, где стояла подпись, — принялся за чтение.

Прошло три года с тех пор, как Жан Пейраль впервые ступил на эту африканскую землю, и за время его пребывания здесь в нем произошла громадная перемена. Он прошел через несколько этапов нравственного падения. Среда, климат, природа последовательно оказывали свое расслабляющее влияние на его юную голову; он чувствовал, как постепенно скатывается вниз по какой-то неведомой ему наклонной плоскости, и вот теперь оказался возлюбленным Фату-гей, чернокожей молодой девушки из племени кассонкэ, околдовавшей его каким-то нечистым чувственным соблазном, какими-то магическими чарами.

Прошлое Жана было несложно. В двадцать лет жребий оторвал его от горько плакавшей матери. Как и другие деревенские дети, он уезжал, громко распевая песни, чтобы не разрыдаться. Его высокий рост предрекал ему службу в кавалерии. Но таинственное влечение к неизвестному заставило избрать отряд спаги.

Детство его прошло в Севенских горах, в глуши лесной деревеньки. На просторе, на чистом горном воздухе он рос как молодой дубок.

Первые образы, запечатлевшиеся в его детском мозгу, были простыми и светлыми: отец, мать, домашний очаг, старый домик под тенью каштанов. Все это неизменно хранилось в глубине его воспоминаний. Затем остались в памяти дремучие леса, прогулки по незнакомым, поросшим мхом тропинкам — свобода.

Но здесь, на службе, для него начались всевозможные неожиданности.

Он посетил со своими новыми товарищами места разврата, где познал любовь в самой гнусной обстановке, какую только может предложить проституция больших городов. Изумление, омерзение и вместе с тем пожирающее влечение к этой новой открывшейся ему стороне жизни потрясли все его юное существо.

Затем, после нескольких дней отвратительной, беспорядочной жизни, судно уносит его далеко-далеко в спокойное синее море, чтобы высадить, оглушенного и лишенного родины, на берега Сенегала.

В ноябрьский день, в то время года, когда исполинские баобабы роняют на песок последние листья, Жан Пейраль впервые увидел этот уголок земли, где ему суждено было провести пять лет жизни.

Необычность этой страны сразу поразила его воображение. Затем он познал удовольствие владеть собственной лошадью, закручивать свои быстро отраставшие усы; носить арабскую феску, красную куртку и большую саблю. Он находил себя красивым, и это было приятно.

Ноябрь здесь — лучшее время года, соответствующее нашей французской зиме; жара не так сильна, и сухой ветер пустыни сменяет летние грозы.

С наступлением зимы можно жить на открытом воздухе, в палатке без крыши. В продолжение шести месяцев здесь не выпадет ни капли воды; каждый день, без пощады и без перерыва, палит неумолимое солнце. Это любимое время года ящериц. Но в цистернах кончается вода, болота пересыхают, умирает трава, и даже кактусы, колючие индийские кактусы не раскрывают своих печальных желтых цветов.

Между тем вечера холодают; в час заката неизменно поднимается ветер с моря, усиливая грозный шум бурного африканского прибоя и безжалостно стряхивая последнюю осеннюю листву.

Грустная осень, без долгих французских посиделок, прелести первых морозов, уборки хлеба и золотистых плодов. В этом забытом Богом краю совсем нет фруктов, даже пустынных фиников; здесь ничего не растет, кроме орашид и горьких фисташек.

Это ощущение зимы среди тропического зноя производит странное впечатление. Большие равнины, знойные, угрюмые, покрыты мертвой травой, среди которой рядом с тощими пальмами кое-где возвышаются гигантские баобабы, эти мастодонты растительного царства, в своих голых ветвях дающие приют целым семьям ястребов, ящериц и летучих мышей.

Скоро скука свила себе гнездо в душе Жана. Это была какая-то незнакомая ему раньше меланхолия, смутное и неопределенное чувство; начинавшаяся тоска по родине, тоска по своей деревне, по дому нежно любимых родителей.

Его новые товарищи спаги уже побывали в гарнизонах Индии и Алжира. В кофейнях приморских городков, где они понемногу растрачивали свою молодость, они усвоили распущенное и насмешливое поведение, приобретаемое в скитаниях по свету; у них имелось в запасе множество циничных шуток, которыми они щеголяли при каждом удобном случае. Славные малые и веселые товарищи в сущности, они следовали привычкам, непонятным и внушающим Жану крайнее отвращение.

Будучи горцем, он был мечтатель. Мечтательность незнакома забитому и развращенному населению больших городов. Но среди людей, выросших на просторе полей, среди моряков и детей рыбаков, плававших на отцовской барке по бурному морю, можно встретить мечтателей с душой истинных поэтов, умеющих все понимать. Они не способны только придать форму своим впечатлениям, выразить их.

Казарменная жизнь оставляла Жану много свободного времени, которое он проводил в размышлениях и наблюдениях. Каждый вечер бродил он по голубоватому песку бесконечного берега, освещенного волшебным закатом; купался в африканском прибое, забавляясь, как ребенок — каким он, в сущности, оставался до сих пор, — а громадные волны опрокидывали его и засыпали песком. Или долго ходил, единственно ради удовольствия двигаться, вдыхая полной грудью соленый воздух, принесенный с моря.

Эта бескрайняя равнина утомляла его; она подавляла его воображение, привыкшее к созерцанию гор. Он испытывал какую-то потребность в постоянном движении вперед, как бы силясь раздвинуть горизонт, в попытке заглянуть за пределы видимого.

…Миновало три года…

Три раза возвращались зловещие весны и зимы — три раза наступали засухи с холодными ночами и ветром пустыни…

…Жан спал, растянувшись на своем тара, в белом домике Самба-Гамэ; поблизости лежал рыжий пес, вытянув передние лапы и положив на них морду с высунутым сухим языком — напоминая статуэтку священного шакала из египетского храма… Фату-гей покоилась у ног Жана на полу.

Полдень, час послеобеденного отдыха… Душно, нестерпимо душно… Вспомните наши знойные июльские полдни и представьте себе зной еще больший, а свет еще ярче… Стоял сентябрь.

Изо дня в день беспрерывно дул легкий ветер пустыни. Все высохло, все поблекло. На необозримой песчаной равнине клубами вздымалась пыль, как волны громадного моря…

Прическа Фату была делом крайне важным и сложным; она причесывалась раз в неделю, и на это уходил весь день. Она с утра отправлялась в негритянский город Гет-н’дар, где в конусообразной хижине, сооруженной из соломы и хвороста, жила знаменитая парикмахерша благородных нубиек. Фату проводила там несколько часов, лежа на песке, отдавшись в руки мастерицы.

Парикмахерша сначала распускала волосы, снимала все бусинки и разделяла густую шевелюру на пряди, а затем начинала снова воздвигать изумительное сооружение из волос, перемешивая их с кораллами, монетками, медными блестками и булавками с зелеными камнями и янтарем. Эти булавки с янтарем величиною в яблоко — наследие матери — она тайком захватила с собою на чужбину.

Сложное всего было причесать затылок Фату. Необходимо было разделить спутанные волосы на отдельные локоны и тщательно уложить их подобно черной бахроме.

Каждый локон наматывали на длинную соломинку и покрывали густым слоем камеди, а чтобы клей высох, соломинки оставались в волосах до следующего дня. Фату, чрезвычайно заботившаяся о своей прическе, возвращалась домой со всеми этими приспособлениями и походила на дикобраза. Зато наутро, когда соломинки вынимали, получалось необычайно эффектно!..

Поверх прически, согласно моде кассонкеев, набрасывалось легкое голубое покрывало, прозрачное, как паутина; и прическа эта держалась в продолжение целой недели.

Фату никогда ничего не делала. В ее лице Жан приобрел самую настоящую одалиску. Она заботливо поддерживала чистоту своих передников и исправляла недочеты своих «бубу», и всегда была одета безупречно чисто, похожая на черную кошечку в легких белоснежных одеждах.

Делалось это отчасти из любви к чистоте, отчасти же из боязни внушить отвращение Жану, это она быстро сообразила. Помимо же забот о своей наружности Фату была совершенно неспособна к какой-либо деятельности.

С тех пор как старики Пейраль оказались не в состоянии посылать сыну деньги, когда-то понемногу скопленные для него, судя по письмам старухи Франсуазы, дела их шли все хуже и хуже. Им самим пришлось просить спаги о посильной помощи, и ему стало трудно содержать Фату.

К счастью, маленькая Фату была нетребовательна и обходилась ему недорого.

Музыкальным искусством в Судане занимаются специалисты, называемые гриотами. Это потомственные странствующие музыканты, которые сочиняют героические поэмы.

На гриотах лежит обязанность бить в тамтам во время бамбула и воспевать именитых гостей на пирах.

Когда какой-нибудь полководец желает, чтобы его восславляли, он приглашает гриотов, и они, усевшись перед ним на песке, исполняют в его честь длинные, торжественные оды, аккомпанируя своему заунывному пению на инструменте, напоминающем примитивную гитару, струны которой натянуты на змеиную шкуру.

Гриоты самые большие философы и лентяи из всех светских людей; они ведут бродячий образ жизни и чрезвычайно легкомысленны. Путешествуя из селения в селение в одиночку или в свите полководцев и живя подачками, они, подобно нашим европейским цыганам, считаются своего рода париями. Порою же их осыпают золотом и почестями, как и наших куртизанок. Они не соблюдают религиозных обрядов, а умерев, лишаются погребения.

Гриоты слагают грустные мелодии с невероятно таинственными словами, порою — героические, в темпе марша, отрывисто скандируя строфы; порою — дикие плясовые песни, песни любви, воспевающие восторги бушующей страсти, вопя, как обезумевшие животные.

Бродячий гриот несколько раз ударяет в свой там-там — по этому сигналу его окружают со всех сторон. Женщины образуют тесный кружок и запевают непристойную, возбуждающую песню. Одна из них, что пришла первой, отделившись от толпы, устремляется в центр круга, где бьет барабан. Она пляшет, звеня своими гри-гри и стеклянными бусами, танец, сначала медленный, сопровождается в высшей степени неприличными жестами, но мало-помалу движения становятся неистовыми, они напоминают скачки обезумевшей обезьяны или конвульсии бесноватого.

Дойдя до полного изнеможения, женщина выходит из круга, еле переводя дух, почти теряя сознание, ее черная кожа покрыта крупными каплями пота; и подруги приветствуют ее восторженными криками и аплодисментами. Потом танцует другая, третья, пока не дойдет очередь до последней.

Старухи отличаются еще большим цинизмом и азартом. Висящий за спиною женщины ребенок пронзительно кричит от этой тряски, но негритянка в этот момент забывает даже о нем, и ничто не в силах ее удержать.

Во всех уголках Сенегамбии новолуние посвящается исключительно бамбула, негры веселятся так каждый вечер; и кажется, будто луна, восходящая над песками этого безбрежного знойного простора, — более яркая, более крупная, чем где-либо.

Таким образом, Жан окончательно расстался с Фату-гей. Решившись наконец ее прогнать, он почувствовал большое облегчение. Аккуратно сложив в солдатском шкафу свое скромное имущество, принесенное из дома Самба-Гамэ, он почувствовал себя свободным и счастливым. Казалось, это приблизило его отъезд, долгожданную отставку, до которой оставалось всего несколько месяцев.

Но ему все же было жаль Фату-гей, и он решил послать ей еще раз часть своего жалованья, помочь на первых порах. Не желая больше с ней встречаться, он поручил это спаги Мюллеру. Тот отправился в дом Самба-Гамэ, но Фату-гей уже ушла…

— Она была в большом горе, — в один голос говорили маленькие невольницы, окружив его.

— Вечером она все не хотела есть кус-кус, который мы ей приготовили.

— Я слышала, — говорила маленькая Сам-Леле, — как ночью она громко бредила во сне, и выли шакалы — это очень плохой знак. Но я не поняла, что она говорила.

Однажды Жан получил в конверте со штемпелем родной деревни сразу два письма — одно от любимой старушки-матери, другое от Жанны.

Письмо Франсуазы Пейраль к сыну

«Мой дорогой сын!

Прошло шесть месяцев. Письма из Франции, правда, не приносили Жану никаких дурных вестей, но и никаких хороших. Дядя Мери оставался непоколебим, но такой же была и Жанна, и в письмах матери Жан всегда находил несколько полных любви слов, приписанных ее рукой.

Жан был полон надежд и не сомневался, что, когда вернется на родину, все устроится наилучшим образом. Более, чем когда-либо, он упивался светлыми мечтами… Возвращение домой казалось ему наградой за пятилетнюю ссылку. Все мысли бедного изгнанника сосредоточились на этом радостном событии: вот он едет в деревенской почтовой карете, в широком плаще спаги, вот уже показались Севеннские горы, знакомая дорога, а вон и колокольня, и крыша родного дома возле дороги, и вот, вне себя от радости, он прижимает к груди дорогих родителей…

Потом они втроем идут к Мери… Парни и девушки выглядывают из дверей, чтоб посмотреть на него; его находят красивым в этом иноземном костюме, с манерами, усвоенными им в Африке… Он показывает дяде Мери нашивки вахмистра, которые он наконец получил, и они производят неотразимое впечатление.

…Дядя Мери всегда был добрым; правда, в былые времена он частенько бранил Жана, но все же любил его. Жан был уверен, что надежды его не обманут… (Издалека смягчаются недостатки близких, они кажутся мягкими и добрыми, а их злоба и жестокость забываются.) К тому же невероятно, чтоб Мери не одумался, увидев, как они оба умоляют его о благословении; он, без сомнения, будет тронут и соединит дрожащую руку Жанны с рукой Жана… И какое счастье, какая прекрасная жизнь наступит тогда, какой рай откроется для него на земле!..

Между тем Бубакар-Сегу, великий черный король, давал о себе знать в Диамбуре и Джиагабаре. В воздухе запахло войной: в Сен-Луи о ней говорили в офицерских кружках, толковали и обсуждали на тысячи ладов среди солдат спаги и моряков. Она стала злобой дня, и каждый надеялся на удачу — на повышение, чин или орден.

Жан, кончавший службу, собирался наверстать упущенное; он мечтал получить в петлицу желтую ленточку — орден за храбрость — и прославиться геройским поступком; хотел, чтоб спаги помнили его имя — в этом краю, где он столько пережил и перестрадал.

Между казармами, флотом и губернаторским домом ежедневно шла оживленная переписка. К спаги приходили большие пакеты с печатями и разжигали воображение людей в красных мундирах — они предвещали большую и серьезную экспедицию. Спаги точили свои боевые сабли и чистили амуницию со стаканами абсента в руках, шутя и весело болтая.

Были первые числа октября. Жан, с утра разносивший по разным местам служебные бумаги, шел с большим официальным пакетом по последнему адресу, во дворец губернатора. На длинной узкой улице, залитой солнечным светом, пустынной и мертвой, как улица Фив или Мемфиса, он увидел идущего навстречу человека, тоже в красном, который издали показывал ему письмо. Жан встревожился и ускорил шаг.

Это был сержант Мюллер, доставлявший спаги французскую почту, он прибыл час назад с караваном из Дакара.

— Тебе, Пейраль, — сказал он, протягивая Жану конверт со штемпелем его бедной дорогой родины.

Лоти был крещен 25 января 1872 года, двадцати двух лет и одиннадцати дней от роду. Церемония состоялась, когда часы Лондона и Парижа показывали час пополудни. А на другой стороне земного шара, в садах королевы Помаре, где происходило крещение, было около полуночи. В Европе был холодный, сумрачный зимний день. А в садах королевы царило приятное тепло летней ночи.

Пять человек присутствовали на крещении Лоти той жаркой, благоуханной ночью, среди мимоз и померанцев, под усеянным южными звездами небом. Это были: Ариитеа, принцесса крови, Фаимана и Териа, служанки королевы, Плумкет и Лоти, офицеры, служащие на корабле Е.И.В. королевы Великобритании. Лоти, до этого носивший имя Гарри Грант, сохранил его в списках морского ведомства, но приятели звали его новым именем.

Церемония обошлась без помпы и длинных речей. Все три таитянки были увенчаны цветами и одеты в длинные, кисейные, розовые платья. После тщетных попыток произнести варварские имена Гарри Гранта и Плумкета, грубые звуки которых раздражали их маорийские гортани, они решили назвать их именами Ремуна и Лоти — именами цветов.

На другой день весь двор был уведомлен об этом, и Гарри Гранта, так же как и его приятеля Плумкета, в Океании больше не существовало.

Кроме того, было решено, что первые слова известной песни: «Loti taimane» и т. д., которую напевали под сурдинку в окрестностях дворца, будут означать: «Ремуна или Лоти, или они оба, просят подруг откликнуться на зов и тихонько отворить калитку сада».

Рарагю родилась в январе 1858 года на острове Бора-Бора. В начале нашего повествования ей только что минуло четырнадцать лет. Это была молоденькая девушка, дикая прелесть которой не соответствовала европейским канонам красоты. Еще маленьким ребенком мать увезла ее на Таити на длинной парусной пироге.

Родной остров оставил в ней смутное воспоминание о вечно царящем на нем унынии. Силуэт этого гранитного гиганта, высящегося среди волн Тихого океана, запечатлелся в ее голове как единственный образ покинутого отечества. Рарагю узнала его потом, со странным волнением, в альбоме Лоти. Это и послужило первой причиной ее сильной любви к нему.

Мать Рарагю привезла ее на Таити, на большой остров королевы, чтобы отдать старой женщине из округа Апире, своей дальней родственнице.

Она следовала старинному обычаю племени маори, требующему, чтобы дети по возможности реже оставались у родной матери. Приемные отцы и матери встречаются там чаще всего и семья всегда образуется случайно. Этот традиционный обмен детьми составляет одну из особенностей полинезийских островов.

Таити, 20 января 1872 года

«Милая сестра!

Вот и отдаленный остров, который так любил наш брат, таинственное место, предмет мечтаний моей юности. Необъяснимое желание увидеть его способствовало тому, что я избрал утомительное и начинающее уже наскучивать мне морское ремесло.

Прошли года и я стал мужчиной. Я достаточно уже поплавал по свету и вот теперь нахожусь возле заветного острова. Но я чувствую только печаль и горькое разочарование.

Рарагю была ни на кого не похожа, хотя и воплощала все достоинства народа маори, населяющего архипелаг и славящегося свой красотой, народа необычного и загадочного, происхождение которого неясно.

У Рарагю были рыжевато-черные глаза, полные задора и кротости, как у котенка. Ее ресницы были такими темными и длинными, что их можно было принять за накладные. Нос был коротким и тонким — такие встречаются иногда на арабских лицах; а рот несколько крупнее классического, но прекрасных очертаний. Смеясь, она обнажала крупные, белые, как фарфор, зубы, которые еще не успели испортить годы. Волосы, надушенные сандалом, длинные, прямые и несколько жесткие, падали тяжелой массой на ее обнаженные плечи. Кожа ее имела красновато-кирпичный оттенок, напоминая светлую глину древней Этрурии.

Рарагю была маленького роста, но отлично сложена: с красивой девственной грудью и руками как у античной статуи.

Вокруг ее щиколоток была татуировка в виде браслетов; над верхней губой шли три едва заметные голубые поперечные полосы, как у женщин Маркизских островов; на лбу бледно вытатуирована диадема. Глаза у нее были выпуклые, как у всех индейцев маори. В минуты веселья эта особенность придавала ее детскому лицу хитрую смышленость молодого уистити; когда же она была задумчива или печальна, в ней проявлялось то, что лучше всего охарактеризовать словосочетанием «полинезийская грация».

Одно название Нуку-Хивы вызывает мысли о ссылке и тюрьме, хотя ничто теперь не напоминает об этом. Вот уже много лет, как ссыльные покинули эту прекрасную страну и пустующая цитадель Тайогае превратилась в развалины. Этот свободный и дикий остров с 1842 года принадлежит Франции; он утратил свою независимость одновременно с островами Таити, Товарищества и Помоту.

В Тайогае, столице острова, живут: несколько европейцев, губернатор, лоцман, епископ-миссионер, монахи, четыре монахини, имеющие здесь школу для девочек, и, наконец, четыре жандарма. А обобранная, лишенная власти королева получает от правительства пенсию в шестьсот франков и солдатский паек на себя и свою семью.

Раньше китоловы любили Тайогае и охотно здесь останавливались. Жители страдали от их набегов — матросы разбредались по хижинам туземцев и бесчинствовали. В настоящее время, благодаря присутствию четырех жандармов, они предпочитают приставать к соседним островам.

Нуку-Хива был прежде густонаселен, но недавние эпидемии, завезенные сюда европейцами, сильно сократили число жителей. Они славятся красотой телосложения. Племя, населяющее Маркизские острова, считается одним из красивейших в мире. Однако требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к этим странным лицам и понять их красоту. Местные женщины имеют тонкую талию и крупные, грубые черты лица, внешность их весьма самобытна.

Апире, 10 мая 1872 года

О Лоти, мой великий друг,

о мой возлюбленный супруг.

Если идти по левой стороне улицы Тайогае, то придешь к светлому ручью в квартале королевы. Гигантское фиговое дерево простирает над королевской хижиной свою печальную тень. В изгибах его корней, похожих на клубки змей, сидят женщины в платьях золотисто-желтого цвета, что придает их лицу красновато-медный оттенок. Лица их суровы и грубы; и они смотрят на вас очень насмешливо. Целый день они сидят в полудреме, неподвижные и безмолвные, как статуи. Это двор Нуку-Хивы — королева Ваекегу и ее служанки. Однако эти женщины, несмотря на суровую внешность, кротки и гостеприимны; они бывают очень рады, если чужестранец сядет рядом с ними, и всегда предложат ему кокосов и апельсинов.

Елизавета и Атериа, две ее служанки, говорящие по-французски, обращаются к вам, по поручению королевы, с наивными вопросами о последней войне с Германией. Они говорят хорошо, но медленно, делая ударение на каждом слове. Сражения, в которых участвовало более тысячи человек, вызывают у них улыбку недоверия — многочисленность наших армий превосходит их воображение. Однако разговор скоро иссякает. Любопытство их удовлетворено, и прием кончен; они снова превращаются в мумии, и как бы вы ни старались их расшевелить, они на вас даже не взглянут.

Жилище королевы, выстроенное стараниями французского правительства, расположено в укромном уголке и окружено кокосовыми пальмами и тамариндами. Но рядом с этим скромным жилищем, на берегу моря, стоит другая хижина, выстроенная, очевидно, напоказ и со всевозможною роскошью, демонстрируя элегантность этой первобытной архитектуры. Она построена на возвышении, из великолепных толстых стволов. Потолок и стены здания сделаны из отборного лимонного леса, прямого и гладкого, как тростник. Бревна связаны между собой разноцветными веревками, образующими правильные и сложные рисунки. Здесь двор, королева и ее сыновья проводят долгие часы в неподвижности и покое, наблюдая, как сушатся на горячем солнце их сети.

Мысли, заставлявшие королеву хмуриться, оставались для всех тайною, и тайна эта была непроницаема. Были ли это печальные предчувствия? Думала ли она о чем-либо вообще? Вспоминала ли о своей независимости и самобытности, о своем вырождающемся и потерянном народе?..

Знать это могла одна Атериа — ее тень и верная собака. Но она ничего не знала, да никогда и не интересовалась этим.

Однажды вечером я шел при свете луны по лесной тропинке, ведущей к горам, когда меня окликнули служанки. Королева, по их словам, уже давно болела и находилась теперь при смерти. Она уже получила причастие из рук миссионерского епископа.

Ваекегу лежала на земле и ломала свои татуированные руки — она явно очень страдала, а придворные женщины с растрепанными волосами сидели вокруг и громко стонали.

В нашем цивилизованном мире редко приходится видеть такие впечатляющие сцены. В этой голой хижине, лишенной всех зловещих атрибутов, которые в Европе только обостряют ужас смерти, агония этой женщины представала удивительно поэтичной, полной печали…

На другой день, рано утром, я навсегда покинул Нуку-Хиву, не узнав, отправилась ли его королева к своим татуированным праотцам. Ваекегу — последняя королева Нуку-Хивы, язычница и в прошлом людоедка, обратилась в христианство, и приближение смерти не внушало ей ни малейшего страха.

Наше отсутствие продлилось ровно месяц, а именно май 1872 года. Была темная ночь 1 июня, когда «Rendeer» в восемь часов вечера причалил к пристани Папеэте.

Не успел я ступить на прекрасный остров, как ко мне подошла молодая женщина, очевидно поджидавшая меня под черной тенью бурао, и сказала:

— Это ты, Лоти?.. Не беспокойся о Рарагю! Она в Апире, куда просила тебя привести! Ее мать, Гуапагина, умерла на прошлой неделе; отец же, Тагапаиру, умер сегодня утром, и она осталась с ним, вместе с другими женщинами Апире.

— Мы ждали тебя все эти дни, — продолжала Тиауи, — и часто смотрели на горизонт. Сегодня вечером, на закате, показался белый парус «Rendeer». Корабль приближался, и я вышла к тебе навстречу.

Мы быстро пошли по грязной дороге. Целый день лил сильный дождь, как это бывает в зимнее время, и ветер еще гнал густые черные облака.

Через двадцать дней корабль подошел к Гонолулу, столице Сандвичевых островов, для веселой двухмесячной стоянки. Тут маорийцы были уже более цивилизованными, чем на Таити: пышный двор, раззолоченный король, праздники на европейский лад, потешные министры с плюмажем — из всего этого экзотического окружения выделялась прелестная фигура королевы Эммы. Придворные дамы были нарядно одеты, а молодые девушки, похожие на Рарагю, — в длинных перчатках и парижских туалетах.

Население Гонолулу, большого города с конной железной дорогой, чрезвычайно пестрое: тут и татуированные гавайцы, и американские торговцы, и китайские купцы. Страна прекрасна, природа также. Великолепная растительность напоминает таитянскую, но в ней нет той свежести и мощи. Тут тоже говорят на маорийском языке или, скорее, его диалекте; и туземцы понимали меня. Я чувствовал себя почти как на Таити, не так, как потом в Америке.

После месячного плавания мы прибыли в Сан-Франциско, в Калифорнию, на нашу вторую стоянку. Тут меня ждало первое письмо от Рарагю — оно было доставлено в английское консульство американским судном, нагруженным перламутром, которое ушло из Таити через несколько дней после нашего отъезда.

Вот содержание письма:

Jte Loti? Taata huero tave? Tave no te atemarara

Это забавное воспоминание не имеет никакой связи с моим повествованием, кроме хронологической. Сцена происходила в китайском театре Сан-Франциско в полночь в мае 1873 года. Одетые соответственно обстоятельствам, мы с Вильямом с серьезными минами сели в партере. Кроме нас тут были одни китайцы — актеры, зрители, машинисты.

Дошли до самого трагического момента драмы, которой мы не понимали. На балконах дамы прятали за веерами свои маленькие миндалевидные глазки и гримасничали от волнения. Актеры, одетые в исторические костюмы, голосами придавленных кошек издавали невообразимое рычание, оркестр, состоящий из гонгов и гитар, гремел жуткими аккордами.

Ночь, лампы опущены, перед нами в партере ряд выбритых голов с забавными хвостами, оканчивающимися шелковыми косами. И тут нас посетила дьявольская мысль, отвечающая нашему настроению, — связать хвосты попарно и удрать! О Конфуций!..

Калифорния, Квадра, Ванкувер, русская Америка… одним словом, шесть месяцев путешествия и приключений, не имеющих ничего общего с моим повествованием. В этих странах чувствуешь себя ближе к Европе и отдаляешься от Океании. Мое пребывание на Таити казалось сном, в сравнении с которым действительность уже не представляла интереса. В сентябре стали поговаривать о возвращении в Европу через Австралию и Японию; беловолосый адмирал хотел пересечь Тихий океан в Северном полушарии, оставляя наш остров далеко в стороне. Я был бессилен что-то изменить и ужасно страдал.

Рарагю должна была написать мне несколько писем, но из-за наших передвижений вдоль американского побережья я не получил ни одного.

Прошло десять месяцев. «Rendeer» покинул Сан-Франциско 1 ноября и полным ходом шел к югу. Он уже два дня плыл в поясе штилей, который отделяет средние широты от тропиков. Еще вчера был мертвый штиль и серое небо, было холодно, солнце скрывалось за облачной завесой. А сегодня мы перешли тропик и все вокруг быстро изменилось — опять удивительно чистое небо, теплый ветер и синее море, полное летучих и золотых рыб.

Планы переменились, и мы возвращались в Европу через Южную Америку — через мыс Горн и Атлантический океан. Таити лежал на нашем пути, и адмирал решил там остановиться, конечно ненадолго, всего на несколько дней, а потом — прощай навек! Но какое счастье все-таки приехать, особенно, когда я уже не надеялся вернуться!

Облокотившись на сети, смотрел я на море. Старый судовой доктор подошел ко мне и, хлопнув тихонько по плечу, сказал:

— Ну, Лоти, я знаю, о чем вы мечтаете. Мы скоро приедем на ваш остров; и, судя по нашей скорости, можно подумать, что нас тянут ваши подруги с Таити.

— Без сомнения, доктор, — ответил я, — если бы они все принялись…

Несколько дней спустя судно, продолжая свой путь по Тихому океану, прошло мимо гор Рапа, самого последнего острова Полинезии. Потом эта земля исчезла с бескрайнего горизонта, и мы покинули Океанию.

Постояв в Чили, мы вышли из Тихого океана Магеллановым проливом и вернулись в Европу через Ла-Плату, Бразилию и Азорские острова.

Я вернулся в Брайтбури печальным мартовским утром и постучал в двери родного дома. Меня еще не ждали. Я упал в объятия старой матери, дрожавшей от волнения. Она была безумно рада моему неожиданному приезду.

Но радость скоро сменяется тихой грустью: к прелести возвращения примешивается щемящее чувство: сколько лет прошло! Замечаешь, как постарели родные…

Печально зимнее утро в нашем северном климате — особенно когда голова еще полна горячими, солнечными образами тропической природы. Печален бледный день, унылое, бесцветное небо, забытый холод; печальны голые мокрые деревья и мох на серых камнях…

Однако как хорошо дома! Какая радость увидеться со своими родными и даже со старыми слугами, которые нежно оберегали вас в детстве, снова вернуться к забытым привычкам, к прежним зимним вечерам. И какой далекой нам теперь кажется Океания!

Хлопоты и разборка багажа — это одно из удовольствий путешествия. Орудия дикарей, маорийские боги, головные уборы полинезийских вождей, раковины и растения выглядели странно в моем старом доме, под британским небом. Я испытывал легкое волнение, доставая засохшие растения, увядшие венки, еще сохранившие свой экзотический запах и наполнившие мою комнату благоуханием Океании.

Через несколько дней после возвращения я получил письмо, покрытое американскими штемпелями. Адрес был написан рукой Жоржа Т. из Папеэте, которого таитяне называли Татегау. Я распечатал конверт и вынул два листа, исписанные детским, старательным и крупным почерком Рарагю, посылавшей мне через океан крик своей души.

Лоти от Рарагю

Папеурири, 15 января 1874 года

Лоти написал Рарагю длинное письмо на таитянском языке, в котором излил свою любовь к маленькой подруге. Он рассказал ей, при помощи особых выражений и образов, про шестимесячное плавание «Rendeer», как буря у мыса Горн чуть не потопила судно и он лишился части багажа, наполненного памятными вещами с Таити. Затем он рассказал о своем возвращении домой, о своей матери и стране и заявил, что, несмотря на всю любовь к матери и родным, мечтает о возвращении в Великий Океан, на любимый остров к своей маленькой подруге.

Папеэте, 3 декабря 1874 года

О мой милый, дорогой друг!

О ты, из-за которого я страдаю,