Третье мая 1979 года. Истина, ежедневно являющая нам свою непреложность, сейчас, в двадцать первом веке, протискивающаяся в нашу жизнь сквозь любую щелочку, любую лазейку, пока еще пребывает в статусе тайны, что здорово облегчает существование. И эта непознанная истина такова: все изменяется. Неотвратимо изменяется. Нам, стоящим на краю откровенно и постоянно рушащегося под ногами обветшавшего мира, сложно теперь представить, что в конце семидесятых эта очевидность еще пряталась под привычным старым ковриком. Хотя об нее и тогда уже многие спотыкались и, рухнув, растерянно озирались, не понимая, почему они брякнулись, набив шишку на лбу и разодрав колени. Кто бы мог подумать, что Англия конца семидесятых будет казаться настолько чужой. Узнаваемой, конечно, но с большим трудом. Поразительный феномен, ведь с тех пор прошло всего каких-то двадцать с лишним лет.

Инфляция, переход на десятичную систему, трехдневная рабочая неделя, хаос в производстве, скачок цен на нефть, ирландские террористы приносят в кейсах и пакетах бомбы на английские улицы, подкладывают их в урны. Эпоха, наполненная (как, впрочем, и любая другая) роковым нарастанием отрицания всего и вся, нетерпимости. Происходит много всякого разного, это факт, но люди предпочитают утешаться фактами гораздо более весомыми, основательными и приятными — по большому счету все идет по-старому. Королева по-прежнему на троне и по-прежнему любима всеми подданными, за исключением горстки горластых панков. Англия частенько спотыкается, но все еще хорохорится. Профсоюзы воюют с собственными начальниками и с правительством; когда обе стороны не могут прийти к единому решению, вмешиваются тори или лейбористы. Кофе — растворимый. Хлеб продается уже нарезанным. Погода дождливая. Машина (у Чарли Бака) — "триумф-толедо", модель 1973 года, цвет сливовый, стартер постоянно заедает.

Сегодня, третьего мая, Чарли задействован в забастовке. Чарли, как когда-то его отец, работает наборщиком в корпорации "Таймс". И также, как когда-то его отец, участвует в забастовках, это, в сущности, уже традиция, ритуал. Они никого особо не пугают и не удивляют. Хотя по поводу этой забастовки сокрушаются и политики, и граждане, которые нынче не бастуют, и газеты, но таковы особенности жизненной фактуры на данный исторический момент в данной стране. Нет, нас никогда не оставит тяга к промышленным переворотам, и никогда не перестанут расти цены, и пиво всегда будет теплым и темным, с металлическим фабричным привкусом. Если в Англии и существует общенародная вера, то это вера в незыблемость традиций и привычек.

Чарли Бак время от времени дышит на пальцы, пытаясь их согреть: холод страшный, весна называется… Чарли уже семь с лишним часов мается в пикете, выстроившемся на Грейз-Инн-роуд. Посреди мостовой чадит жаровня с тлеющими углями, прямо напротив входа в офис, где обитают начальники их газеты.

Как и большинство его соотечественников, Чарли знает все заранее, и потому его гложет нетерпение, порожденное предсказуемостью происходящего. Поначалу забастовка (на этот раз они что-то долго волынят) всегда воспринимается как развлечение, пусть и на любителя. Смутно припоминается война: та же уверенность в неизбежности победы, даже в самые опасные моменты; причем, как ни странно, именно в эти моменты война казалась особенно томительноскучной, ведь еще столько времени надо ждать, пока все свершится, пока победа будет за нами…

Подходя к дому, он замечает, что от черных пакетов с мусором теперь больше тянет кухонными отбросами, а не детским дерьмецом. Но какой из этих ароматов менее омерзителен, определить затрудняется. Он вставляет ключ. За дверью его встречает такая картина: Морин сидит в гостиной за столом, сервировочный столик припаркован к торцу стола — строго параллельно. Это ее нарядное платье и густой слой подтаявшей темной пудры вместе с очень несчастным почему-то на вид сервировочным столиком рождает в его душе болезненную жалость. Она через силу улыбается одной из своих фирменных улыбок, которая получилась довольно-таки сердитой. Но через миг Морин замечает цветы, и улыбка становится более естественной и теплой. Она встает из-за стола и едва не падает — каблуки-то высокие, — но удерживается на ногах.

— Ты уж прости, детка. От долгого безделья я несколько отяжелел. Но ты тут ни при чем.

Он вручает ей букет, Морин целует Чарли в щеку. Он чувствует запах духов, которыми Морин душится постоянно, однако запомнить название он никак не может.

— Да, мужчине быть безработным тяжело, — говорит Морин.

Чарли чувствует, как его обычно бледные щеки слегка краснеют.

Тридцать первое марта 1980 года. Чарли снова на работе. Битва между армией начальников и армией профсоюза длилась целый год. Под конец бой велся на маленьком пространстве, как говорится, на переднем фланге. Многие из его коллег лишились работы, но мощной волны увольнений не последовало, так, шторм в три балла, не больше. Чарли получил деньги за простой и прибавку к зарплате на двадцать процентов. Теперь он получает двести фунтов в неделю, что значительно превышает средний заработок по стране, но это мало что дает, поскольку инфляция продолжает расти. Деньги выдают в коричневом конвертике, который он сразу вручает Морин, изъяв оттуда некоторое количество купюр на выпивку. Морин продолжает делать запасы на немощную старость, пряча их под оторванной половицей. Оба они понимают, что вообще-то деньги бы лучше не транжирить. Ясно, что экономия сберегает жизненную энергию, а траты — наоборот. К тому же Морин вносит часть денег за жилищный кооператив. Тем самым достигается двойная подстраховка. Она нашла банк с хорошими процентами, девятнадцать. Она представляет, как хорошо было бы отложить эти деньки впрок, но проклятая инфляция сжирает все…

Еще год борьбы. Газета выходит несколько недель, потом опять начинается стихийная забастовка. Наконец договорились, что горячий набор постепенно заменят компьютерным, но осталась еще куча всяких претензий. Профсоюзы типографских рабочих в очередной раз продемонстрировали свое упрямство и агрессивность.

Чарли успел здорово разлениться и привык допоздна валяться в постели. Сегодня Морин с утра пораньше ускакала в салон-парихмахерскую "Чародейка", это тот, что у самого шоссе. Ей, понимаешь ли, захотелось "в корне изменить свой стиль". Роберт все же уехал в свою нору, это где-то на юге Лондона. Полгода прошло с того дня, как Морин стояла на пороге, глядя, как он выносит за порог свои пожитки, пытаясь не выдать охватившего ее чувства осиротелости. Она делала храброе лицо. И даже изобрела новую улыбку по такому случаю. Однако как только Роберт уехал, все ее диеты и утренние пробежки сошли на нет. Отвращение к себе росло, это была внешняя реакция, реакция женщины, привыкшей к определенному ритму жизни, на утрату. Морин начала раздуваться, как шарик, набирая вес.

Потом все же нашла в себе силы приспособиться к существованию в образовавшейся пустыне, как это делают жесткие и колючие кактусы. Снова стала бегать, сначала три раза в неделю, потом четыре, хотя ее мучили бородавки на подошвах, жутко противные, она регулярно соскребала сухую ороговевшую кожу вокруг нежных кратеров с торчащими внутри черными пупырышками. Иногда ей казалось, что пятки ее состоят только из кратеров и выемок между ними… Вместо аэробики она и по пятницам теперь писала натюрморты. Но йогой заниматься продолжала, ведь это помогает освободить разум, но Роберт снова и снова прокрадывался в ее мысли, вспоминалось вдруг, как он делает первые шаги, как она подбрасывает его вверх и снова ловит…

Когда Чарли в этот день поднялся с кровати, в комнате была дикая жара. Опять что-то не то с батареями. Стояли-стояли совсем холодные, теперь шпарят так, что не дотронешься. Начальнички, само собой, отделываются общими фразами, не желая ударить палец о палец… Им с Морин скоро поставят телефон, но до этого придется до бесконечности воевать с местными чиновниками, которые спят и видят, как бы побольше с тебя содрать и прикарманить. А в телефонную будку не набегаешься, да еще там потом стой и жди, когда все эти соплюшки наговорятся со своими дружками, не пойми о чем, просто уши вянут… Все же телефон штука хорошая, надо будет повоевать.

Грядет Рождество, завершая первый год нового десятилетия. Но семидесятые еще здесь, они сильны, как и замшелая привычная самонадеянность, коварны, как невидимый прибрежный риф.

Пророчество Майка Сандерленда сбылось: концерн "Таймс" со всеми своими изданиями выставлен на продажу. Крайний срок — первое декабря. Но покупателей пока не нашлось. Уильям Рис-Могг, главред самой "Таймс", отказал Роберту Максвеллу, поскольку это "не самый подходящий человек", так он, Рис-Могг, считает.

Чарли твердо уверен, что он-то без работы и, соответственно, без зарплаты, не останется. В его голове не укладывается, что может быть иначе. Статичность. Вот привычное и понятное ему состояние, вот то, чего он ждет, что в глубине души любит. Причина этой любви — тайный страх перед выбором.

Новое правительство только укрепляет веру Чарли в незыблемость существующих в мире порядков — своими попытками доказать обратное. Месть жаждущих незыблемости страшна. Миссис Тэтчер всем ненавистна, ее старательно "топят" на выборах. Безработица достигает послевоенной отметки: больше двух миллионов. Инфляция вырвалась на волю и скачет во весь опор. Все эти обстоятельства несколько утишают столь эффектную мировую скорбь Майка Сандерленда. Для него чем хуже, тем лучше — потому что получается, что он был прав по всем пунктам. Лидером лейбористов избран Майкл Фут

[44]

. Кончики поникших было усов Майка Сандерленда лихо поднялись на пару миллиметров вверх. Чарли кажется, что Фут этот — не лучший вариант: старый шут, корчит из себя демократа. То ли дело Дэнис Хили, у него даже на физиономии написана решимость.

Морин пытается вычислить, кто стрелял в Джея Ара в очередной серии. Тем временем в параллельной телевизионному миру вселенной Марк Чапман угробил в Нью-Йорке Джона Леннона. Эта смерть затмила ту, что пережил Чарли девять месяцев назад, смерть Аннунцио Паоло Мантовани.

Морин листает инструкцию к микроволновке. По настоянию Чарли. По каким-то непонятным причинам ему очень важно, чтобы она все это прочла. Такое ощущение, что теперь, из-за этой печки, рождественский обед — это главным образом его заслуга, а не ее. Морин чувствует, что это недостойная мысль, мелочная, ей вечно приходится бороться вот с такими мелочными мыслями. "Я обязана, — в который раз внушает она себе (а может, ее просто приучили так думать), — сделать мир лучше, чем тот, каким он был до меня". Это непременное условие благополучной состоявшейся жизни.

Поэтому она отбрасывает мелочную обиду, предпочтя ей более комфортный для себя вывод: в конце концов, Чарли заботится о ней, хочет облегчить ей жизнь. Однако этот спасительный вывод слегка ее раздражает, она понимает, что если это и не совсем ложь, то и не совсем правда. Но за эти свои сомнения в искренности Чарли она винит только себя, свой гадкий характер. Самой не хватает доброты, а на других обижается, чего-то от них требует.

Морин с пристрастием изучает микроволновку. Как все просто, слишком просто. Даже не верится. Запихиваешь индюшку, нажимаешь пару кнопок, и через двадцать минут получайте — птица готова.

Индюшка, как ни странно, без проблем помещается в очень компактной по виду печке. Морин вспоминает объяснения Чарли: продукт греется изнутри, потому что там бегают какие-то атомы или какие-то частицы, поэтому сохраняется сок. И вроде бы должно получиться даже вкуснее, чем в духовке.

Раз она такая дорогущая, эта штуковина, то все получится как надо. Какой Чарли все-таки щедрый… не пожалел денег, спасибо ему, теперь у нее появится гораздо больше свободного времени, можно заняться чем-то другим.

Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. Год предсказанного Оруэллом

[85]

коммунистического кошмара. Чарли читал сокращенный вариант романа в "Ридерз дайджест", тогда Чарли показалось, что Оруэлл сгустил краски. Но пока его предсказания сбываются.

Чарли и Морин — на перекрестке, у 14-й мили шоссе № 1. На смену старенькому "триумфу-толедо" пришел "остин мини-метро", тоже подержанный, но ему только пять лет, а не двадцать. Весь багажник и заднее сиденье забиты сумками и чемоданами. Чарли почти ничего не видит, когда смотрит в зеркало заднего обзора. Поток машин несет их, точно стальные обломки кораблекрушения, к повороту с табличкой "Милтон-Кейнз".

В жизни Чарли было не так уж много знаменательных дней. Первый день в армии, первый день на работе, день свадьбы, переезд на новую муниципальную квартиру после рождения Роберта. Все эти события были настолько значительны, что истинную их роль в своей жизни он мог оценить только потом, посмотрев назад. Память ведь тоже зеркало заднего обзора.

Разница лишь в том, что отражение в зеркале памяти более полное, его не загораживают сумки и чемоданы.

Но сегодня все иначе, сегодня его сразу наполнило острое ощущение ослепительной новизны, таящейся за каждым пролетом живой изгороди, за каждым кругом дорожной "карусели", засаженным цветами, на каждом отрезке того пути, который вел их к цели. Целью же был дом примерно в двух милях от центра комплекса "Милтон-Кейнз", там совсем неподалеку должна быть скульптурная группа, несколько бетонных коров, знаменитая эмблема городка. Чарли думает о вечном своем страхе перед риском, всю жизнь Томми упрекал его за это, и поделом. Сегодня выбор за тобой, двигай куда хочешь, осваивай пространство во всех трех его измерениях, и это движение манит, обещая благие перемены. Впервые в жизни Чарли перемены кажутся не разрушительными, а животворными.

Год спустя. Морин срочно понадобилась ее шкатулка, таковой ей служит тридцатилетней давности жестяная коробочка из-под печенья. На крышке изображены два потешных и уже несколько облезлых скотч-терьера с огромными клетчатыми бантами на шее, таких псов обычно дарят на Валентинов день. Коробочка спрятана под половицей под кроватью, там она соседствует рядом с большим конвертом, полным разномастных купюр. Морин до сих пор не очень доверяет банкам. Сумма набралась значительная, тысяч десять, не меньше.

Жестянка набита всякими пустячками, памятками о самых ярких эпизодах в ее жизни. Чарли знает про эту коробочку, но редко ее видит и, разумеется, никогда не открывает. Морин не позволяет. Это ее личное, одна из немногих ее тайн, закрытых даже от мужа. Она все больше убеждается в том, что обладание тайной придает уверенности в себе, что между тайной и ощущением силы существует незримая связь.

Морин открывает коробочку. Вот несколько любовных писем, от тех, с кем она крутила романы до Чарли. Гарри Смит, толстый увалень, и в каждом слове по грамматической ошибке. Его все звали Ишаком из-за длинноватых ушей. Она только раз позволила ему себя поцеловать. Джек Томас, сын владельца овощной лавки, все время запускал руки куда не следует, красивый и жутко был обаятельный. Сбежал потом с Генриеттой Грин, они поженились.

Несколько чуть выцветших фотографий папы и мамы, они оба уже умерли. Автобусные билеты — память об их с Чарли походах в кинотеатры "Гомон" и "Эссолдо", когда он за ней еще только ухаживал. Свидетельство об окончании колледжа, там ее научили печатать на машинке. А совсем недавно к этому диплому прибавился еще один, выданный "Открытым университетом", в Милтон-Кейнз, слава богу, есть его филиал, теперь Морин профессиональный бухгалтер. Этот диплом оказался очень полезной бумажкой. Она устроилась бухгалтером в "Школу вождения", в ту самую, где работает Питер, на полставки, а еще подрабатывает на недавно открывшейся керамической фабрике, они выпускают забавные фигурки сельских жителей старой Англии. Одна такая лежит здесь же, в коробочке. Во время перерыва на чай Морин любит смотреть, как эти фигурки делают. Лента конвейера безостановочно переправляет заготовки к печи обжига, потом их охлаждают, а после этого ими занимаются художники, расписывают красками и покрывают лаком. Морин выбрала себе крестьянина в старой шляпе, присевшего на скамейку передохнуть и покурить трубочку. Этого старичка Морин просто украла, это оказалось так легко и так приятно…

Морин продолжает рыться в жестянке, докапываться до того, что ей нужно. Она сдвигает вбок свидетельство о браке, свидетельство о рождении Роберта и билеты на фильм "На юге Тихого океана", два были куплены в день их свадьбы, вторые два — в день двадцать второй ее годовщины. Иногда Морин задумывается о том, что будет с этой коробочкой, когда она умрет, будут ли эти вещицы дороги кому-то, кроме нее, и что еще прибавится к ним в следующие тридцать или примерно тридцать лет, какие свидетельства ее краткого и загадочно-непонятного пребывания на земле…

Чарли в легком кепи и тоненьком коричневом шарфике сидит на бетонной швартовой тумбе. Сумерки постепенно рассеиваются, подсвеченные вспышками прожекторов "Уоппингской крепости", нового поли-графкомбината. Вокруг страшная толчея. Тысячи людей толпятся перед зданием газеты "Ньюз Интернэшнл". Чарли не ожидал, что эти предатели вызовут такой ажиотаж. Лица вокруг самые разные, как и выражения этих лиц, молодых и уже совсем не молодых. Непосредственно у ворот позволили выставить только шесть пикетов. Остальные тысяч шесть демонстрантов оттеснены на шоссе. Их удерживает там примерно тысяча полицейских, есть даже конное подразделение. У многих щиты и дубинки; они уже несколько часов проторчали в полицейских автобусах и давно дозрели до хорошей заварушки. Чарли подумал, что надо будет в следующий раз прихватить с собой Томми. Пусть отведет душу, помашет кулаками.

Общее настроение примерно такое же, как в семьдесят девятом, полная иллюзия, что ты на фронте: те же долгие периоды изматывающего нудного затишья, чередующиеся с короткими всплесками возбуждения, ярости, приглушенного страха. Полиция наводит на Чарли ужас. Он собственными глазами видел, как они сбивали с ног женщин и детей. Когда он чуть раньше заскочил в паб промочить горло, они буквально ворвались туда, вытолкали человек тридцать наружу, на ходу их избивая, причем без всякого повода. Здешние громилы совсем не похожи на добродушных копов, которых показывают по телевизору: они издевательски размахивают из автобусных окон конвертами с деньгами, когда бастующие начинают наседать, глумливо хохочут. Чарли и представить себе не мог, что тут соберется столько Томми Баков разом.

Высокая ограда опутана проволокой, утыканной острыми лезвиями, иногда это двойные и тройные проволочные петли. Стальные лезвия сверкают на толстой проволоке, как крылья бабочек. Все бывшие склады в округе давно обжиты, превращены в дорогие квартиры. Поодаль парит над всем этим гудящим, закипающим человечьим морем Тауэрский мост.

Чарли оборачивается и вглядывается в транспаранты и флаги над толпой. В основном это эмблемы профсоюзов, но среди них попадаются и лозунги "Остановить вооружение", "Мы за классовую борьбу", "Спасите китов". Желающие "классово" побороться — в обтягивающих голову трикотажных шапочках, в руках у них черные флаги. Чарли с отвращением замечает, что кто-то из них насадил на острие железяки свиную голову.

Господи, а киты-то тут с какого боку? Чарли плевать хотел на китов, на классовую борьбу, на всяких ищеек, выкуривающих по две пачки дорогих сигарет в день. Ему нужна его работа. Ему нужно его прошлое, причем в целости и сохранности. Ему нужен еженедельный конверт с живыми, реальными деньгами, которые он может отдать Морин, а она потом может спрятать их под половицей, как белка в дупло.

Это был единственный шанс попасть на приличную работу.

Чарли лежит на кровати рядом с Морин. Морин только что все ему рассказала — о том, что Роберта натаскивали эти два года в спецподразделении и он никому не говорил, какие это "курсы", скрывал. О том, что у них, оказывается, растет внук, о том, как Роберту приходится теперь надрываться, чтобы содержать семью. Чарли никак не может переварить столько сюрпризов сразу, он чувствует себя разбитым и опустошенным. Его бесит двуличность Морин, но в то же время он понимает, что материнская любовь — Страшная сила, тут уже не до честности.

Пижама его вся перекрутилась, плечо съехало и давит, штанины задрались, но Чарли даже не приходит в голову их поправить. Он занят сейчас другим: яростно скребет ногтями свой зад. Из-за бесконечных стрессов на ягодицах появилась гнусная сыпь, и теперь они дико чешутся. Морин старательно делает вид, что не замечает его постыдного занятия. Они лежат в одной постели, но между ними — полоса в шесть дюймов. Свежие наволочки, только что смененные Морин, слегка пахнут цветочным ароматизатором. Чарли очень нравится этот запах, гораздо больше, чем запах живых цветов.

— А раньше-то он где подхалтуривал? До этой своей приличной конторы?

— Мак-гнусь. Так он называет свои прежние работы. Мак-гнусь, — грустно усмехается Морин.

Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. Январь. Морин, оседлав чресла Питера, ритмично и плавно раскачивается. Она изумленно прислушивается к себе, к этим волнам, нагоняющим одна другую, проникающим все глубже и одновременно рвущимся наружу, пронизывая почти нестерпимым сладостным жаром весь низ ее живота… Морин всегда считала, что подобные ощущения доступны лишь сексбомбам из порнушек и эротических романов, серия "Черные кружева". Ну и, само собой, героиням мыльных опер, без которых она просто не могла жить, а теперь почти их не включает.

Питер коротко постанывает чуть сиплым, срывающимся на фальцет голосом, это означает, что он на подходе. Крепко обхватив бедра Морин, он все крепче прижимает ее к себе. Лицо Питера еще сильнее ее возбуждает: яркие от прилива крови губы, пылающие щеки, дикие обезумевшие глаза. И вот он — все, конец; она чувствует острую, ни с чем не сравнимую радость, но продолжает следить за каждым его жестом, за каждой гримасой.

Его мышцы уже расслабились, однако Морин ждет, когда окончательно успокоится и то, что в ней. И лишь убедившись, что уже действительно полный спад, она слезает с Питера. А он смотрит на нее потрясенным взглядом, полным обожания, похоже, он просто не может смотреть на нее иначе. Чарли никогда на нее так не смотрел, ни разу. Морин, обессиленная, падает на подушку, потом нюхает букет, стоящий возле кровати. Тонкий солнечный луч прорывается в комнату. Морин, почти не веря самой себе, фиксирует: она счастлива, да, она действительно счастлива. Как давно она не испытывала этого ощущения!

Несколько минут они молчат, отдавая дань уважения пережитому только что. Болтать сразу после такого — кощунство. Держась за руки, оба долго разглядывают потолок.

— Как же я люблю твое тело! — говорит Питер.