Он сошел на берег кротким агнцем. Я далек от мысли считать его овечкой, на которую он был похож. С чего бы его тогда выслали из Англии? Он был красивым мальчиком с синими глазами и девичьим цветом лица; но в его манере держать себя было мало убедительности: слишком уж он смахивал на тихоню.

Он сошел на берег в самой юной из новейших колоний и быстрым взглядом окинул все вокруг, но и на этот раз невозмутимое спокойствие не покинуло его. Трах! Его изящный багаж швырнули на землю, багаж, где среди всего прочего был ящик с седлом и уздечкой из свиной кожи, купленными в одном из шикарных лондонских магазинов.

За его спиной виднелся корабль, груженный шерстью, доставивший его из Англии. Это подобие гавани было Фримантлом в Западной Австралии; а в сущности могло бы находиться и всюду, и нигде.

В кармане у Джека лежало рекомендательное письмо к известному колониальному адвокату и содержало в себе, как ему казалось, чек на один Западно-Австралийский банк. В кошельке у него было пять фунтов стерлингов. В голове — несколько досадных воспоминаний. В сердце шевелилось волнующее беспокойство от сознания, что он находится в новой стране, где человек может быть действительно свободным. Он не отдавал себе отчета, что именно подразумевается под словом «свобода». Но он и не задумывался над этим.

Он ждал, чтобы события развернулись сами, как будто они его вовсе и не касались.

Джек чувствовал себя после долгого путешествия утомленным и больным. Он был уничтожен, несчастен и все вокруг виделось ему потускневшим, как сквозь немытое стекло… После долгих дней на пароходе он не мог еще привыкнуть к твердой земле под ногами. Он дожидался на платформе. Мистер Джордж опять куда-то исчез. Поезд уже ушел обратно.

Наступил вечер и заходящее солнце сияло на западе, где расстилалось огромное, пустынное море и разливало в прозрачном воздухе аметистовый отблеск, окутывавший деревянные дома, магазины и всю песчаную местность. Но Джек видел всю эту магическую ясность нового мира пасмурной, как сквозь пелену тумана. Он чувствовал освежающее прикосновение ночи, которая внезапно спустилась с неба. И ему казалось, что он смотрит через обратную сторону бинокля на далекую-далекую страну.

Куда пропал мистер Джордж? Может быть, он ушел, чтобы еще раз прочесть письмо или чтобы справиться в банке о чеке? Все пассажиры разошлись со станции, экипажи разъехались. Что делать? Не стоит ли разузнать про какую-нибудь гостиницу? Но мистер Джордж уже подходил к нему с серьезным выражением лица.

— Ваш ветеринар считал, что у вас есть несомненные способности к этому делу? — спросил он.

— Он это утверждал. Отец матери был морским хирургом — быть может, это от него.

На следующий день Джек еще до рассвета отправился в Вандоу. У мистера Джорджа были на юге кое-какие дела и он решил взять мальчика с собой, на почтовых. Мистер Эллис тоже ехал домой, оставались только близнецы. Было темно и холодно, когда Джек влез на козлы рядом с кучером. Закутанный в теплое пальто, он чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Ибо, наконец, сбылось его постоянное желание «ехать дальше». Ему мало было дела то того,

откуда

он уезжал, еще менее до того —

куда

ехал.

Экипаж тронулся, слегка покачиваясь; когда они спускались к шоссе, виден был фосфорический блеск реки. Над их головами еще сверкали звезды, но впереди небо уже светлело. Коляска катилась по сырому песку, лошади бежали весело. Пахло влажным песком и свежим ветерком с реки.

Мысли Джека стали путаться, он задремал. Когда он снова встрепенулся, был уже день. Борода кучера, показавшаяся накануне седой, была черная. Это был человек с худым, красным лицом и необыкновенными серыми глазами, таящими в себе скрытую насмешливость.

— А я-то думал, что у вас борода седая, — сказал Джек.

— Конечно — от инея; подморозило, вот и все.

Когда Джек проснулся, две мысли боролись в его сознании. Одна была бодрящей: он все оставил за собой, покончил с детством и теперь — взрослый. Вторая — шум, производимый кем-то, кто произносил латинские слова:

— руки поднимались быстро кверху,

— гантели летели горизонтально,

— гантели опускались вниз по швам.

Ровно через месяц Том и Ленни отправились на паре серых за девочками. Стояла сырая погода, и Джек проводил большую часть дня под навесом за починкой мешков. Теперь он носил грубые холщевые штаны, цветную рубашку, серые шерстяные носки и железом окованные сапоги. Когда же уходил пахать, то, по совету Тома, носил «нервущиеся носки» — иными словами не надевал их вовсе. Его спортивный костюм висел на гвоздике, парадные брюки и куртка лежали под матрацем. Единственной пригодной одеждой оказались его старые штаны для верховой езды, сохранившиеся со времени сельскохозяйственной школы. На макушке его a la Том подстриженной головы, красовалась тулья от фетровой шляпы. В таком виде он сидел часами и толстой иглой шил мешки. Он обожал всю семью. Он чувствовал, что только у них ему хорошо, все же остальное ему безразлично. Па и Ma были молчаливыми, незаметными столпами дома. Том был самым необходимым членом семьи. Ленни — ее душой. Гог и Магог были бедовые живчики. Затем следовал Гарри, которого Джек недолюбливал, и маленькие девочки, за которыми требовался присмотр. Доктор Ракетт витал повсюду, как неугомонный дух, а бабушка не выходила из своей комнаты. И вот теперь возвращаются еще девочки.

Джек чувствовал, что завяз в этой семье, растворился в ней, никогда не сможет жить без нее. Родители, Англия, даже будущее стали ему безразличны. Он полюбил также каменный дом, в особенности южную сторону его, где росло перечное дерево. Войдя в парадную дверь, чего никто никогда не делал, попадали в маленькую переднюю, с одной дверью в «чистую комнату», и с другой в «отходную», ибо комната эта предназначалась только для этой цели, потому что, как объяснил ему Том, «лестница была слишком узка для гроба». Из передней спускались одной ступенькой ниже в столовую, оттуда подымались ступенькой выше в кухню и налево — в комнату бабушки. Весь дом раньше состоял только из комнаты бабушки, остальное пристроили позже. В Австралии это часто делается. Из столовой попадали прямо на заднюю веранду, окруженную четырьмя деревьями, затем в сад и на двор. В саду было много цветов и колодец; рядом — двор с шелковичным и перечным деревьями по обе стороны кухонного крыльца. Том охотно беседовал с Джеком о семье: какая это была путаница! Сперва шла бабушка, столетняя старуха. Па было пятьдесят лет; он и дядя Казу (умерший) были ее близнецы и единственные сыновья. Но у нее было семь дочерей и, как Джеку казалось, бесконечное число внуков, преимущественно взрослых и тоже семейных. Моника и Грейс — «овечки»; Ленни, Катя, Гог и Магог, Гарри, Элли и Бэби — это были «дети». Том — сын не Ma, а другой матери, не был на них похож. Джек, так страстно влюбленный во всю семью, готовый всегда ей услужить и сидящий над шитьем мешков, представил себя в роли «волка в овечьей шкуре» и рассмеялся. Он нежно любил дерзкого Ленни. Для Джека — английского школьника — Ленни казался чем-то феноменальным. Если ему случалось ушибиться, то в течение нескольких минут он горько плакал. Слезы текли из его глаз, как ручеек из ущелья. Когда читал что-нибудь грустное, то тоже плакал, вытирая рукавом глаза. Он был жаден и ел неимоверно много, но это не вредило ему. Он охотно и серьезно читал наизусть стихи и латинские фразы, с ужасающим ударением, но совершенно не смущаясь. Все, что он делал, казалось ему совершенно правильным. Мать его была от него без ума. Он умел делать три вещи: во-первых, ездить верхом без седла, стоя, лежа, как угодно, — он ездил не хуже циркового наездника. Во-вторых — невероятно хвастаться. В третьих — смеяться. Лицо его, когда он разражался внезапным смехом, светилось таким блаженством, задором, отвагой, что у всякого душа таяла при виде его.

Том был для Ленни героем: рассудительный, но не шибко умный Том; даже недалёкость Тома казалась Ленни мужественной. Ленни был любимцем, эльфом. Но Том был хорошим, средним человеком, а потому — героем. Джек тоже любил Тома. Но он не до такой степени восхищался его мужественностью. И его оскорбляло немного, что необыкновенный, чуткий Ленни так всецело повиновался этому добродушному простаку. Но все же это было так. Том был главой, даже для Джека.

Когда Том уезжал, Джеку казалось, что в любой работе исчезала главная ось. Мистер Эллис не был осью дела. Ею мог быть только краснощекий простак Том.