Дорогу совсем развезло. Идти было тяжело. Хотя в былые времена заброшенный и заросший травой широкий тракт служил вполне исправно. Скорее всего, от него ничего не осталось из-за машин, постоянно ездивших с фермы Кони Грей и обратно. Молодой человек вновь опасливо пересек дорогу, добираясь до полоски травы на другой стороне.

Лишь кое-где сохранившаяся низкая изгородь да редкие кусты спасали унылую открытую со всех сторон дорогу от полного уничтожения: с одной стороны на нее наступали пашни, с другой — луга, ведь здесь властвовали только ветер да облака, и даже травинки, склоняясь друг к другу, не боялись случайного прохожего. Старая дорога обычно выглядела иначе, была чистой и твердой. Сирилу Мершаму хотелось постоять тут и вспомнить, какими прежде были красная пашня и багряный лес. Вдруг земля как будто приподнялась и лопнула. Что-то вспугнуло чибисов, их белые грудки вспыхнули розовым в лучах катившегося к горизонту солнца. Потом и ржанки, вспорхнув, скрылись в надвигавшихся сумерках.

Темнота поднималась из земли и липла к стволам высоких вязов, похожих на фантастические статуи и постепенно уменьшавшихся вдали. Мершам пошел дальше, под ногами хлюпала и чавкала грязь. Впереди в сумеречном свете маячила ферма Кони Грей. Приблизившись, он увидел рядом с сараем гору турнепса, высотой почти до крыши дома, а внизу простершейся до самой дороги. В лучах заходящего солнца она светилась множеством оранжевых огоньков. У подножия горы стояли двое рабочих, похожие на тени, и смотрели, как Мершам идет мимо, вдыхая острый запах турнепса.

В этих старых местах, когда-то казавшихся такими обыкновенными, все было чарующе прекрасно. Три четверти алого солнечного диска прятались за ветками вяза, стоявшего впереди. Но когда Мершам подошел к выступу, после которого надо было идти вниз, широкая дорога неожиданно закончилась, солнце тоже вдруг исчезло, и там, где ночная темь окончательно прогнала прочь розовый свет уходящего дня, появилась белая вечерняя звезда. Мершам перебрался через изгородь и уселся на пеньке спиленного терна. Все пространство впереди, почти до самых его ног, было наполнено розовым туманом. Большие пруды, фермы, поля, шахту вдалеке скрывал розовый разлив сумерек. И равнины Лестершира, и горы Дербишира, и весь Юг, откуда он бежал, находились по другую сторону великолепного заката цвета красной розы, и на страже стояла белая звезда.

Отсюда, с окоема дня, Мершаму открывался неповторимый вид на пламенеющие леса и длинную живую ограду прямо под ним, а еще на крышу фермерского дома, над которой поднималась тонкая ниточка дыма. Нереальным, словно сон, который мешает спокойно спать, казался теперь Юг с его суетливыми метаниями. Отсюда, где царил закат, где у ног Мершама плескались розовые волны света и большая звезда загадочно усмехалась с небес, он по собственной воле ступил беззащитным, с поднятыми руками, в неторопливый поток здешней жизни.

Он вошел во двор. Там было так грязно, что у него стало тяжело на душе. К тому же ему были противны собственные ноги — замерзшие, онемевшие, тяжелые.

Незанавешенное окошко светилось, как желтая луна, из-под нескольких больших листьев плюща и ветки жимолости. Казалось, что внутри, возле печки, множество людей шныряет туда-сюда. Между хозяйственными постройками таинственно светился еще один огонек. Из коровника доносился чей-то голос, слышалось, как нетерпеливо топчется на месте корова и как молочные струи ритмично постукивают о стенки ведра.

Помедлив на темном крыльце, Мершам, не постучавшись, вошел в дом. Из двери напротив вышла девушка с буханкой хлеба в руках. От неожиданности она застыла на месте, и пару мгновений они простояли, глядя друг на друга через всю комнату. Они сделали несколько шагов навстречу друг другу, и он, взяв ее за руку, на минуту погрузился в глубину больших карих глаз. Отпустив ее руку, Мершам отвел взгляд и поздоровался. Он не поцеловал ее, но понял это не сразу, только когда услышал ее голос:

— Ты давно тут?

Наклонившись над столом, она стала резать хлеб и мазать его маслом. Что было такого в ее склоненной, покорной фигуре, в темной головке, в черных волосах, упавших ей на лицо, отчего он вздрогнул, съежился, и душа у него съежилась, хотя только что открылась навстречу ночи, словно безрассудно храбрый цветок? Наверное, из-за этой ее покорности, которая сковывала его, взваливала на него тяжелое бремя ответственности, он и бежал куда подальше.

Гостиная представляла собой длинную комнату с низким потолком и красными стенами. С балки на потолке свисал пучок омелы, а усыпанные ягодами ветки остролиста обрамляли картины — сверкающие позолотой рамочки акварелек, которые он ненавидел всей душой, потому что подростком сам нарисовал их, а ничто не вызывает такой ненависти, как оставленная в прошлом часть себя. Он упал в обитое гобеленовой тканью кресло, которое прежде называли креслом Графини, и подумал о том, какие перемены в нем могла увидеть эта комната. Вон там, возле очага, они молотили колосья юношеского опыта, постепенно отшелушивая мякину чувствительности и ложной романтики, в которой прятались зерна настоящей жизни. В невероятно давнем прошлом остались «Джейн Эйр» и Джордж Элиот. Они были началом. Он улыбнулся, мысленно вычерчивая график, откладывая величины на оси координат в виде Карлейля и Рескина, Шопенгауэра и Дарвина, Хаксли, Омара Хайяма, русских писателей, Ибсена и Бальзака; потом Ги де Мопассана и «Мадам Бовари». Они расстались на середине «Мадам Бовари». С тех пор появились лишь Ницше и Уильям Джеймс. Не так уж плохо мы поработали, подумал Мершам, в те годы, о которых теперь он был склонен вспоминать с некоторым презрением из-за чрезмерного усердия и смертельно скучной серьезности, с какими они занимались всем, за что брались. Ему хотелось, чтобы Мюриэл села рядом и они поговорили о прежних временах. Перейдя на другую сторону камина, он улегся в большое, набитое конским волосом кресло, которое кололо ему затылок. Оглядевшись, он заметил мягкие зеленые подушки, вечно пахнувшие потом, и сунул их под голову.

Шла первая неделя после Рождества. Наверное, для него они все еще держали в доме ветки остролиста и омелы. Две его фотографии занимали почетное место на каминной полке; однако между ними появился какой-то чужак. Интересно, кто бы это мог быть; пожалуй, на вид ничего, разве что смахивает на клоуна рядом с ослепительными утонченными фотографиями его самого. И вдруг он вспомнил, что Мюриэл со всем семейством покидала ферму на Благовещенье. Тотчас, словно на прощанье, он стал вызывать в памяти старые времена, когда они играли и буйно веселились, плясали, разыгрывали шарады, в общем, ни в чем не знали преград. Он сказал себе, что это было лучшее время в его жизни, время неосознанной экстатической радости, и, приняв это к сведению, криво усмехнулся. Как раз в эту минуту в комнату вошла Мюриэл.

Вошла, словно не зная, стоит ли это делать. Увидев, что он в любимой позе полулежит в кресле, она тихонько прикрыла дверь. Потом посидела несколько мгновений, упершись локтями в колени и подбородком в ладони. И все время покусывала мизинец, который в конце концов с легким причмокиванием вытащила изо рта, упорно не отрывая взгляд от открытого пламени. Ей хотелось, чтобы Мершам заговорил первым, но она знала, что этого не будет. Тем временем Мюриэл старалась понять, что он ощущает. Пыталась успокоить себя на его счет после стольких месяцев разлуки. Но не смела посмотреть ему в глаза. Подобно всем вдумчивым, чересчур серьезным людям, она не умела хитрить и чувствовала себя беззащитной, когда ее отвергали, тем более с презрением.

— Почему ты не сообщил о приезде? — не выдержав затянувшейся паузы, спросила она.

— Мне захотелось вернуться в наши тогдашние вечера.

Мюриэл обиделась и промолчала. А ему надо было понять, что значит для нее этот человек, так не вовремя заявившийся в гости. Мершам пригляделся — кольца на ней не было, хотя, возможно, она сняла его. И он принялся прикидывать, какую линию поведения выбрать. От многих женщин он ждал, что они пробудят в нем любовь, но всякий раз ему приходилось разочаровываться. Поэтому он вел добродетельный образ жизни и ждал. Теперь ожиданию пришел конец. Ни с какой другой женщиной у него не будет такого взаимопонимания, как с Мюриэл, которую он с неистовостью обучал женственности, пока сам сражался за свою мужественность и независимый взгляд на мир. Они дышали одним воздухом познания, их настигали одни и те же бури сомнения и разочарования, им вместе выпадало проникнуться чистой поэзией бытия. Они росли вместе, то есть духовно или, скорее, психологически, как он предпочитал называть это, они были, можно сказать, женаты. А теперь он поймал себя на том, что пытается представить, как она ходит по дому, каждое ее движение…

Дверь была открыта, и мужчина, войдя в кухню, поздоровался радостно и без всяких церемоний. У него был сильный горловой певческий голос — тенор, который перекрывал вибрирующий гул остальных голосов. И говорил он на хорошем, но не заумном английском. Младшие братья Мюриэл стали расспрашивать его о «врубовых машинах» и электрической тяге, и он отвечал им, употребляя специальные термины, из чего Мершам сделал вывод, что этот парень работает электриком в шахте. Некоторое время продолжалась ничего не значащая беседа, правда, в ней слышалась фальшивая нота какой-то недоговоренности. Наконец Бенджамин осмелился прервать ее и сказал не без насмешливого вызова:

— Том, если тебе нужна Мюриэл, она в гостиной.

— Да? Я видел свет и подумал, что она там. — Том проговорил это с нарочитым безразличием, словно так было каждый раз, когда он приходил. — Что она делает? — спросил он, но уже нетерпеливо, по-хозяйски.

— Разговаривает. Приехал Сирил Мершам из Лондона.

Вполне бессознательно, Мершам избрал тем не менее верный путь к кульминации, которую желал достичь. У него не возникало никаких сомнений в том, что Викерс не примет всерьез тяги Мюриэл к старому другу. И он отвернулся с безразличным видом.

Некоторое время разговор шел как шел, и вдруг Мершам вспомнил:

— Кстати, мистер Викерс, вы не споете нам? Вы ведь поете, правда?

— Ну — так, по-любительски, — скромно отозвался соперник, не понимая, с чего это вдруг Мершам заинтересовался его пением. И поглядел на Мюриэл.

— Отлично, — ответила на его взгляд Мюриэл, подбадривая его, словно ребенка. — Но… — Она повернулась к Мершаму. — Тебе и вправду хочется послушать?