Сыновья и любовники

Лоуренс Дэвид Герберт

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. ПЕРВЫЕ СУПРУЖЕСКИЕ ГОДЫ МОРЕЛОВ

«Низинный» вырос на месте «Преисподней». Так называлась улочка, состоящая из крытых соломой, кособоких домишек на берегу ручья, при Гринхиллской дороге. Жили тут углекопы, что работали неподалеку в небольших шурфах с подъемниками. Ручей прятался средь черной ольхи, почти вовсе не пострадавшей от близости шахт, откуда ослики, устало бредущие вокруг ворота, вытаскивали уголь на поверхность. И повсюду окрест рассыпаны были эти шурфы, иные выработанное еще во времена Карла II, и немало углекопов и осликов копошилось в земле, точно муравьи, оставляя среди полей и лугов несуразные бугры и небольшие черные проплешины. И домишки этих углекопов, сгрудившиеся то там, то тут по два, по три, а то и вытянувшиеся в улочку, вместе со стоящими на отшибе фермами и жилищами чулочников, образовали поселок Бествуд.

Потом, лет шестьдесят назад, все вдруг переменилось. Мелкие шурфы исчезли под натиском шахт, принадлежащих финансовым тузам. В Ноттингемшире и Дербишире обнаружились большие залежи угля и железной руды. Родилось акционерное общество Карстон, Уэйт и Кь. При чрезвычайном волнении собравшихся лорд Палмерстон официально открыл первую шахту Компании в Спини-парк.

Примерно в ту же пору пресловутую «Преисподнюю», о которой с годами пошла дурная слава, сожгли дотла и таким образом избавились от всяческой грязи.

Карстон, Уэйт и Кь увидели, что дело оказалось прибыльное, и в долинах ручьев вокруг Селби и Наттола стали закладывать новые копи, так что скоро работа шла уже в шести шахтах. От Наттола по высокой насыпи среди леса протянулась железная дорога, мимо развалин небольшого картезианского монастыря, мимо родника Робин Гуда, к Спини-парку, потом к Минтону, — к большой шахте среди пшеничных полей, от Минтона через обработанные поля в долине к Банкер-хилл, а там разветвлялась и уходила на север, к Беттерли и Селби, откуда уже видны Крич и холмы Дербишира; шесть шахт, точно черные шляпки гвоздей, вбитых то там, то здесь, и соединила петля тонкой цепочки — железной дороги.

Чтоб было где разместиться множеству углекопов, Компания построила Квадраты, четырехугольники домов среди холмов Бествуда, а потом в долине ручья, на месте «Преисподней», возвела «Низинный».

2. РОЖДЕНИЕ ПОЛА И ЕЩЕ ОДНО СРАЖЕНИЕ

После недавней стычки Уолтер Морел несколько дней был смущен и пристыжен, но скоро вновь обрел свое задиристое безразличие. Однако уверенности в нем поубавилось. Он даже как-то съежился и выглядел уже не таким крупным и внушительным. Дородностью он не отличался, и, когда утратил уверенную, горделивую осанку, казалось, вместе с гордостью и внутренней силой дала усадку и его плоть.

Но теперь он понимал, как тяжела жене работа по дому, и, подгоняемый сочувствием, возникшим из раскаяния, спешил ей на помощь. Из шахты он стал сразу возвращаться домой и вечерами никуда не уходил, но в пятницу не выдержал. Однако уже к десяти вернулся лишь слегка навеселе.

Завтрак он готовил себе сам. Он привык вставать рано, времени было в избытке, и не в пример многим углекопам не требовал, чтобы жена поднималась в шесть. Просыпался в пять, а то и раньше, тут же вставал и шел вниз. Когда жене не спалось, она ждала этой минуты, чтобы немного полежать в мире и покое. По-настоящему отдыхала она, только когда его не было дома.

Он спустился вниз в сорочке, натянул шахтерские штаны, которые на ночь оставляли у очага, чтоб они были теплые. В очаге всегда горел огонь, миссис Морел не давала ему угаснуть. И поутру первым делом слышен бывал стук кочерги о решетку — это Морел разбивал остатки угля, чтобы вскипел наконец чайник, заранее налитый и стоявший на полке над огнем. Чашка, нож, вилка — все необходимое, кроме еды, ждало его на столе, на газете. Теперь он достал завтрак, заварил чай, подоткнул под двери половики, чтоб не было сквозняка, разложил большой огонь и сел — можно было целый час предаваться радости. Он подцепил вилкой ломтик бекона, поджарил на огне и толстым ломтем хлеба поймал стекающие капли жира; потом положил бекон на хлеб, складным ножом нарезал большие куски, налил в блюдце чай и почувствовал себя счастливым. Семейные трапезы никогда не доставляли ему такого удовольствия. Он терпеть не мог вилку; это современное новшество еще не вошло в обиход простого народа. Морел предпочитал орудовать складным ножом. К тому же в одиночестве он в холодную погоду часто ел и пил, сидя на низенькой скамеечке, прислонясь спиной к теплой трубе, поставив тарелку на каминную решетку, а чашку прямо на каменную плиту. А потом читал вечернюю газету, то, что мог из нее прочесть, с трудом складывая слова. И еще он предпочитал даже среди бела дня сидеть с опущенными шторами и при свече — таков был шахтерский обычай.

Без четверти шесть он вставал, отрезал два толстых ломтя хлеба, мазал маслом и укладывал в белую коленкоровую сумку. В жестяную фляжку наливал чай. Холодный чай без молока и без сахара — вот питье, которое он предпочитал в шахте. Потом, сняв рубашку, натягивал шахтерскую фуфайку, жилет из плотной фланели с большим вырезом у шеи и с короткими рукавами, как у женской сорочки.

3. ОТХОД ОТ МОРЕЛА — СРАЖЕНЬЕ ЗА УИЛЬЯМА

Следующую неделю Морел был просто невыносим. Подобно всем углекопам, он был большой поклонник лекарств, за которые, как ни странно, часто платил сам.

— Уж и элексиру мне жалеешь, — сказал он. — Чего ж такое делается, в нашем доме и глотнуть ничего нету.

Так что миссис Морел купила ему эликсир с купоросом, его любимое первейшее лекарство. И он приготовил себе кувшин полынного чаю. На чердаке у него были подвешены пучки сухих трав: полынь, рута, шандра, цветы бузины, неврачница, алтей лекарственный, иссоп, одуванчик и василек. Обычно на полке в камине стоял кувшин с тем или иным отваром, и Морел пил его, не жалея.

— Красота! — сказал он, отпив полынного чая и чмокая губами. — Красота! — И стал уговаривать детей отведать.

— Это получше всякого там вашего чаю или какава, — заверял он. Но они не соблазнялись.

4. ЮНЫЕ ГОДЫ ПОЛА

Пол становился похож сложением на мать, — такой же хрупкий и сравнительно небольшого роста. Светлые волосы его стали сперва рыжеватыми, потом каштановыми. Был он бледный, тихий, сероглазый — и глаза пытливые, будто вслушиваются, а уголки пухлой нижней губы слегка опущены.

Обычно он казался старше своих лет. И был очень чуток к настроению окружающих, особенно матери. Он чувствовал, когда она встревожена, и тоже не находил покоя. Душой он, казалось, всегда прислушивался к ней.

С годами он становился крепче. Между ним и Уильямом была слишком большая разница в возрасте, чтобы старший брат принял его в компанию. И оттого сперва Пол почти всецело был под началом Энни. Она же была озорнее всякого мальчишки, недаром мать называла ее «сорванец-удалец». Но она горячо любила младшего брата. И Пол ходил за ней по пятам, делил ее игры. Она носилась как бешеная с другими озорными девчонками Низинного. И всегда рядом несся Пол, радуясь ее радостями, ведь сам по себе он в ребячьих забавах еще не участвовал. Был он тих и незаметен. Но сестра его обожала. Казалось, он всегда охотно ей подчинялся и во всем подражал.

Была у Энни большая кукла, которой она ужасно гордилась, хотя и не слишком ее любила. И вот как-то она уложила куклу спать на диване, накрыла ее салфеткой со спинки дивана. И забыла про нее. Меж тем Полу было ведено упражняться в прыжках с валика дивана. Он прыгнул — и угодил в лицо спрятанной куклы. Энни кинулась к кукле, горестно ахнула и села, принялась оплакивать ее точно покойницу. Пол замер.

— Что же ты не сказала, что она здесь, что же ты не сказала, — опять и опять повторял он. И, пока Энни оплакивала куклу, он сидел несчастный, не зная, как помочь горю. Горе Энни оказалось недолговечным. Она простила братишку — ведь он так расстроился. Но дня через два он ее ошеломил.

5. ПОЛ БРОСАЕТСЯ В ЖИЗНЬ

Морел был человек беспечный, пренебрегал опасностью. И с ним постоянно случались всякие несчастья. Вот почему, услыхав дребезжанье пустой угольной тачки, смолкшее перед ее дверью, миссис Морел кидалась в гостиную, уже представляя, что сейчас увидит в окно мужа — он сидит в тачке, лицо серое, да еще под слоем угольной пыли, и то ли его ушибло, то ли ранило. Если это и вправду он, она выбежит помочь.

Примерно через год после того, как Уильям уехал в Лондон, и сразу после того, как Пол окончил школу и поступил на службу, миссис Морел как-то находилась наверху, а сын в кухне писал красками — кисть в его руках творила чудеса, — и тут в дверь постучали.

Он сердито отложил кисть, готовый пойти отворять. В ту же минуту мать раскрыла наверху окно и выглянула.

На пороге стоял молодой углекоп, весь в грязи.

— Здесь живет Уолтер Морел? — спросил он.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

7. ЮНОШЕСКАЯ ЛЮБОВЬ

В ту осень Пол много раз бывал на Ивовой ферме. Он подружился с двумя младшими мальчиками. Старший сын, Эдгар, поначалу не снисходил до него. И Мириам тоже дичилась. Боялась, что Пол, как и ее братья, станет смотреть на нее свысока. Она была девушкой романтического склада. Всюду ей чудились героини Вальтера Скотта и влюбленные в них рыцари в шлемах или в киверах с плюмажем. Себя она воображала принцессой, обращенной в свинарку. И она боялась, что этот юноша, хоть он и напоминает чем-то героев Вальтера Скотта, пишет красками, говорит по-французски, и имеет понятие об алгебре, и всякий день ездит поездом в Ноттингем, не сумеет разглядеть в ней принцессу и примет ее за обыкновенную свинарку; оттого и держалась отчужденно.

Ближе всех подруг ей была мать. Обе они были кареглазые, обе, склонны к мистицизму, из тех женщин, что дорожат верой в душе своей, вдыхают ее всем существом и оттого жизнь видят сквозь некую пелену. Для Мириам Христос и Господь Бог составляли единое великое существо, которое она любила страстно и трепетно в час, когда величавый закат разгорался на западе небосвода, и по утрам Эдит, Люси, Ровена, Брайан де Буа Жильбер, Роб Рой и Гай Мэннеринг

[6]

шуршали освещенными солнцем листьями, а если шел снег, она сидела одна у себя в комнате наверху. Это было ее жизнью. Что до остального, она тяжко трудилась по дому и ничего бы не имела против этого, если б только чисто вымытые крашеные полы братья сразу же не затаптывали своими грубыми сапогами. Ей отчаянно хотелось, чтобы маленький четырехлетний братишка позволил ей окутывать и душить его своей любовью, благоговейно склонив голову, ходила она в церковь, и ее мучительно коробила вульгарность девиц, поющих вместе с нею в хоре, и грубо звучащий голос священника; она воевала с братьями, которые казались ей неотесанным мужичьем; и не слишком высоко ставила отца, оттого что он не лелеял в душе никакие мистические идеалы, а только того и желал, чтоб жилось полегче да чтоб поесть ему подавали вовремя.

Ей ненавистно было, что она ходит в свинарках. Ей хотелось, чтобы с нею считались. Ей хотелось учиться, думалось, что если бы она могла, как, по словам Пола, может он, читать «Colomba»

Свою красоту — робкую, безыскусную, трепетно-нежную — она, казалось, ни во что не ставила. Даже и собственной души, столь возвышенной, ей было мало. Она жаждала более надежной опоры для своей гордости — ведь она чувствовала, что непохожа на других людей. На Пола она взирала с легкой задумчивостью. Вообще-то мужчин она презирала. Но Пол оказался какой-то новой породы — живой, легкий, изящный, он бывал и мягким, и печальным, он умен, много знает, и семью его посетила смерть. Жалкие крохи знаний этого юноши в ее глазах вознесли его чуть ли не до небес. И однако, она пыталась презирать его, ведь он увидит в ней не принцессу, а всего лишь свинарку. И он едва ее замечал.

Потом он тяжко заболел, стало ясно, он будет очень слаб. Значит, она окажется сильней его. Значит, можно его любить. Если бы в его слабости ей было дано повелевать им, заботиться о нем, а он бы зависел от нее и, так сказать, покоился бы в ее объятиях, как бы она его любила!..

8. ЛЮБОВНЫЙ ПОЕДИНОК

Артур закончил обучение ремеслу и получил место на электрической установке в Минтонской шахте. Зарабатывал он совсем мало, но у него была хорошая возможность продвигаться. Однако он был беспокоен и необуздан. Он не пил и не играл в азартные игры. И притом ухитрялся вечно попадать в какие-то неприятности, всегда из-за своей опрометчивой горячности. То пойдет браконьером в лес стрелять зайцев, то, чем возвратиться домой, на всю ночь застрянет в Ноттингеме, то, не рассчитав прыжка, нырнет в Бествудский канал и обдерет грудь об усеявшие дно острые камни и консервные банки.

Однажды, проработав всего несколько месяцев, он опять не явился домой ночевать.

— Не знаешь, где Артур? — спросил Пол за завтраком.

— Не знаю, — ответила мать.

— Дурак он, — сказал Пол. — И если б он что-нибудь натворил, ладно, я не против. Но он наверняка просто не смог оторваться от виста или как благовоспитанный юноша провожал с катка какую-нибудь девицу и уже не смог попасть домой. Дурак он.

9. ПОРАЖЕНИЕ МИРИАМ

Пол был недоволен собой и всем на свете. Самой глубокой любовью он любил мать. И просто не мог вынести, если чувствовал, что обидел ее или хоть на миг изменил своей любви к ней. Стояла весна, и между ним и Мириам шло единоборство. В этом году у него был к ней немалый счет. И она смутно сознавала это. Давнее ощущение, возникшее у нее однажды во время молитвы, что в их любви ей суждено быть жертвой, примешивалось теперь ко всем ее чувствам. Втайне она и прежде не верила, что когда-нибудь он будет всецело ей принадлежать. Прежде всего она не верила в себя; сомневалась, сумеет ли стать такой, какою он хотел бы ее видеть. И конечно же, никогда она не представляла себе счастливую долгую жизнь с ним рядом. Впереди ей виделась трагедия, скорбь, жертвоприношение. И в жертвоприношении была гордость, в самоотречении — сила, оттого что она полагалась на свое уменье справляться с повседневностью. Она готова была к чему-то большому, к чему-то глубинному, например, к трагедии. А достанет ли ей заурядной жизни изо дня в день, тут она положиться на себя не могла.

Пасхальные праздники начались счастливо. Пол был самим собой, был ей открыт. Но она чувствовала, что все обернется плохо. В воскресенье под вечер она стояла у окна своей комнаты и смотрела на рощу, у окоема яркого предвечернего неба, на дубы, в чьих ветвях запутались сумерки. Серо-зеленые листья жимолости свисали с ветвей перед окном, и ей показалось, кое-где уже проклюнулись бутоны. Наступила весна, для Мириам пора и любимая и пугающая.

Услышав, что звякнула калитка, она застыла в тревожном ожидании. Были светлые сумерки, Пол вошел во двор, ведя велосипед, который поблескивал на ходу. Обычно он звонил в велосипедный звонок, смотрел на дом и смеялся. Сегодня он шел сжав губы, казался холодным, неумолимым, и в облике его была еще и какая-то неловкость и презренье. Мириам уже слишком хорошо его знала и по напряженной отчужденности этого молодого тела понимала, что происходит у него в душе. Оттого, с какой холодной педантичностью он поставил велосипед, у нее упало сердце.

В боязливом волнении она спустилась по лестнице. На ней была новая тюлевая блузка, которая, по ее мнению, ей шла. Высокий плоеный воротник, как на портрете королевы Марии Стюарт, придавал ей, как она воображала, особенную женственность и достоинство. В двадцать лет она была великолепно сложена, с высокой грудью. Лицо ничуть не изменилось, по-прежнему было будто прекрасная нежная маска. Но, когда она подняла глаза, они были изумительны. Она боялась Пола. Он ведь заметит ее новую блузку.

Он же, настроенный жестко и насмешливо, развлекал семейство, описывая, как в Старой методистской церкви служил хорошо известный проповедник этой секты. Пол сидел во главе стола, изображал пастыря и прихожан, и его подвижное лицо и выражение глаз, которые бывали так хороши, когда сияли нежностью или искрились смехом, мгновенно неузнаваемо менялись. Его насмешки всегда ранили Мириам, слишком метко били они в цель. Он слишком был умен и безжалостен. Она чувствовала, когда глаза у него такие, как сейчас, жесткие и злорадные, он не пощадит ни себя, ни кого другого. Но миссис Ливерс смеялась до слез, и мистер Ливерс, который только что пробудился от воскресного сна, забавлялся вовсю. Все три брата сидели встрепанные, заспанные, без курток, и то и дело покатывались со смеху. Всему семейству подобные «представления» доставляли неслыханное удовольствие.

10. КЛАРА

В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками. У него стало прорезываться честолюбие.

Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон. Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».

— Мама, ты что? — воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.

Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом замахала письмом, крича:

— Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!

11. ИСПЫТАНИЕ МИРИАМ

Наступила весна, и опять началось прежнее безумие и сражение. Теперь Пол знал, ему не миновать идти к Мириам. Но откуда такое нежелание? Все дело лишь в своего рода чрезмерной невинности их обоих, которую ни он, ни она не могут преодолеть, убеждал он себя. Можно бы на ней жениться, но этому мешает обстановка дома, да и не хочет он жениться. Брак — это на всю жизнь, а если они с Мириам близкие друзья, это еще не значит, что им непременно надо стать мужем и женой. Нет, не стремится он к браку с Мириам. А жаль. Он дорого бы дал, чтобы ощутить счастливую жажду жениться на ней, завладеть ею. Тогда почему так не поступить? Есть некое препятствие; какое же? Узы плоти. Плотская близость его отпугивает. Но почему? Рядом с Мириам он оказывается скованным, не может дать волю своему чувству. Какое-то сражение идет в нем, но связать себя с ней он не может. Почему? Мириам его любит. Клара говорила, он даже ей нужен; тогда почему же не обратиться к ней всем существом, не ухаживать за ней, не целовать? Почему, когда во время прогулки она робко берет его под руку, ему хочется нагрубить ей, отпрянуть от нее? Она вправе на него рассчитывать, он хочет с ней соединиться. Быть может, желание отпрянуть от нее, пугливо отстраниться и есть сама любовь в ее первоначальной безмерной застенчивости? Ведь Мириам вовсе ему не противна. Нет, наоборот — властное желание борется с робостью и невинностью, и они-то и возобладали. Похоже, что девственность — вполне определенная сила, вот она и одержала победу во внутренней борьбе, что разыгралась в каждом из них. Именно с Мириам ему так трудно эту силу преодолеть, и, однако, Мириам ему ближе всех, и ради нее одной хотел бы он иного исхода борьбы. И Мириам вправе на него рассчитывать. Значит, если бы им удалось совладать с собой и все стало бы как должно, они бы поженились, но, пока он не почувствует всем своим существом, что женитьба — радость, он не женится… нипочем. Иначе он не сможет смотреть в глаза матери. Пожертвовать собой и заключить брак, которого не хочешь, — унизительно, это погубило бы его жизнь, свело бы ее к нулю. Он постарается сделать что может.

И притом его переполняет нежность к Мириам. Она всегда грустна, всегда погружена в религиозные мечты о божественном; и сам он для нее едва ли не божество. Как же можно обмануть ее ожидания? Надо им обоим постараться, и все будет хорошо.

А что происходит вокруг? Среди самых славных знакомых мужчин очень многие никак не могут избавиться от своей девственности. Они так бережно относятся к своим возлюбленным, что скорей потеряют их, чем обидят или поступят несправедливо. Сыновья матерей, чьи мужья грубо расправились с их женской святыней, сами они чересчур нерешительны и робки. Им легче обездолить себя, чем заслужить упрек от женщины; для них возлюбленная подобна матери, и оскорбленное чувство матери слишком в них живо. Они предпочитают обречь себя на безбрачие, лишь бы уберечь возлюбленную от возможных страданий.

Пол вернулся к Мириам. Он смотрел на нее, и что-то в ней было такое, от чего на глазах его едва не навертывались слезы. Однажды она пела, а он стоял позади нее; Энни наигрывала на пианино какую-то песню. Когда Мириам пела, губы ее горько кривились. Она пела будто монахиня, чья песнь обращена к небесам. Такая одухотворенность была в ней, что ему вспомнились губы и глаза ангела, воспевающего Мадонну на картине Боттичелли. Опять, жгучая, как меч, пронзила боль. Зачем надо требовать от нее то, другое? Зачем это беспощадное сраженье с ней? Он отдал бы правую руку, только бы всегда оставаться с нею мягким и нежным, погрузиться, как она, в грезы и мечты о божественном. Нельзя ее обижать. Полу казалось, в ней воплощено вечное девственное начало; и, думая о ее матери, он видел огромные карие глаза девушки, которая испуганно и потрясение вынуждена была расстаться с девичеством, но что-то такое в ней сохранилось, несмотря на ее семерых детей. При их появлении на свет ее, можно сказать, не принимали в расчет, словно они не рождены ею, а ей навязаны. И она не могла дать им волю, ведь они никогда ей не принадлежали.

Миссис Морел заметила, что Пол опять зачастил к Мириам, и поразилась. Он ничего ей не сказал. Не объяснял, не оправдывался. Если он поздно возвращался и мать его укоряла, он хмурился и властно и враждебно ей возражал: