Комната мне незнакома. Солнце наполняет ее радостным светом, проникающим до самых углов, — значит, солнце взошло недавно. Желтые отражения от хорошо выкрашенного пола ложатся на картину; она висит над диваном, где лежу я. Теперь на картине видно охотника: ружье он держит подмышкой и весь обвешан убитыми утками, патронташами, ягдташами; изумленная собака стоит у его ног.

Я рассмеялся и встал.

Вчера мне не удалось получить номер в гостинице. Приезжие люди с запыленными чемоданами яростно спорили, директор разводил руками, и я, вздохнув, вышел на улицу.

— Не знаете, у кого бы остановиться дня на три? — спросил я швейцара.

— Я бы вас поместил к себе, — ответил швейцар, — да сын приехал по демобилизации. Уж не знаю, что и сказать… Разве вот что: идите на Приморскую улицу, там много новых домов, рабочие квартиры, — может, и пустят. Не иначе, как пустят. Желаю удачи.

— Цин цкали, укан мэцкэри!

Человек как будто давится словами от ярости. Древнее грузинское проклятие — обещает кому-то «впереди воду, позади обвал». Я оглядываюсь.

Кажется, что мы сидим под мостом. Столы, накрытые скатертями, стоят между мостовыми быками и у стен. В стене прорезана длинная дыра, а за ней видно просторную кухню и женщин в белых колпаках.

— Тише ты! Он здесь, в столовой…

Это говорит Женька — я узнаю его по золотым завиткам волос. Остриженная под машинку черная голова его соседа кажется обуглившейся.