Весна в Херсоне наступает рано. Уже в начале марта подсыхает земля, а к концу месяца появляется первая зелень. В это время небо над городом становится выше и синей и солнце заметно припекает.

Но в памятную весну тысяча девятьсот восемнадцатого года март выдался на редкость серый и ненастный. Ветер с Днепра задувал пронзительно, трепал над домами дождевые облака, носил по улицам обрывки плакатов, зашарканные листки прокламаций, гнилую прошлогоднюю листву. Никто этого мусора не убирал, и он собирался под заборами, у рекламных тумб, в подворотнях, путался под ногами.

Шли грозные времена. Дороги Украины топтали тяжелые, щедро подкованные немецкие и австрийские сапоги, пахло бензиновым перегаром военных автомашин…

В Херсоне только и разговоров было, что о немцах. Их ждали со дня на день. Газеты выходили с тревожными заголовками: «Что слышно в Одессе?»

В Одессе были немцы. Были они и в Николаеве. Газеты сообщали о расстрелах на Пересыпи, о трупах, висящих на столбах, о заводах, возвращенных прежним владельцам. Все это у одних херсонцев вызывало радость, в других вселяло страх, а третьих — большинство — заставляло сжимать кулаки…

В окнах дома Союза фронтовиков только в верхнем этаже уцелели стекла. В нижнем окна были забиты досками; сквозь щели сочился желтый, дымящийся в ночном тумане свет. У входа маячили часовые.

В низких комнатах Союза вдоль стен тянулись дощатые нары, над жестяными буржуйками змеились черные дымоходные трубы. Здесь пахло незатейливым солдатским варевом, горели развешанные по стенам керосиновые лампы, в коридорах, в комнатах, на лестницах толпились фронтовики в серых, обожженных у походных костров шинелях и мятых папахах, давно утративших свою первоначальную форму.

На втором этаже в одной из комнат располагался Совет Союза фронтовиков. В широком квадратном зале возле этой комнаты было особенно многолюдно. Ожидая распоряжений, фронтовики толклись у двери, дымили цигарками, переговаривались. В воздухе стоял сдержанный гул голосов.

Рябой солдат с короткой кавалерийской винтовкой на ремне говорил, жуя козью ножку:

— …Я, к примеру, три года в окопах отбыл и скажу тебе так: немец к концу войны не мечтал по России ходить. Думал только, как шкуру уберечь. А тут — на тебе: пришел и за горло берет. Справедливо это? А? Справедливо?

Возвращаясь с верфей Вадона, Лешка едва не наткнулся на немцев.

Отряд человек в тридцать шел по улице Говарда. Прячась в тени домов, Лешка двинулся следом.

Немцы свернули на Суворовскую и прошли ее насквозь, туда, где белело двухэтажное здание городского почтамта.

«Почту идут занимать», — догадался Лешка.

В конце улицы, чуть наискосок от почты, находился небольшой пустырь, заваленный строительным мусором.

Силин позвал Лешку:

— Вот что, парень, мне с тобой разговаривать недосуг, так без возражений… Людей у нас мало, каждый человек на счету, а штаб тоже надо охранять, правда? Так вот: из связных я тебя списываю, и будешь ты состоять в караульной команде. Ясно тебе?

Лешке было ясно: о том, чтобы попасть на передовую, нечего и думать.

— Как же, товарищ Силин… — начал было он.

Но тот не дал ему продолжать. Придавив ладонью какие-то бумажки на столе, он сказал негромко и решительно:

Лешка был недоволен жизнью. За три дня, что он нес скучную и, как ему казалось, никому не нужную службу в карауле, у него притупилось ощущение того, что сам он принимает участие в боевом и славном деле обороны города. События двадцатого марта, первый бой у почтамта, разгром оружейного магазина — все это казалось ему теперь далеким, смутным, как во сне, точно происходило не с ним, а с каким-то другим, посторонним человеком.

Между тем положение в Херсоне становилось угрожающим. Покончив с Николаевом, немцы бросили на Херсон две дивизии численностью более двадцати тысяч штыков. Это почти втрое превосходило силы защитников города. Фронт постепенно приближался к городским окраинам, с каждым днем все отчетливей слышалась орудийная канонада.

Несколько раз над Херсоном появлялся немецкий самолет и сбрасывал листовки. Командующий немецкими войсками обещал через несколько дней захватить Херсон и приказывал прекратить сопротивление.

Бои шли жаркие. Станции и деревушки на подступах к Херсону — Снегиревка, Станислав, Бобровый Кут, Александрова- переходили из рук в руки. Ряды защитников Херсона таяли, а немцы становились все наглее. Неожиданным рейдом у станции Копани они захватили большой обоз с фуражом, провиантом и боеприпасами. В городе поговаривали о предательстве.

Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..

Шестьдесят километров, отделяющие Николаев от Херсона, поезд тащился больше семи часов. Он был до отказа набит беженцами. Люди ехали целыми семьями, обживались в тесных вагонах, и порой, казалось, не очень-то стремились доехать. Лишь бы не наскакивали банды, лишь бы удалось на уцелевшее барахлишко выменять мешочек картофеля да пару морковок для детей, вот и можно жить. А что ждет там, в конце пути, — кто знает!..

Алексею казалось, что на весь состав ему одному по-настоящему не терпится увидеть наконец Херсон.

Всю дорогу он просидел на тормозной площадке заднего вагона, где, кроме него да горбатого проводника, пристроились еще человек шесть, смотрел на степь, на пустые поля, поросшие кое-где белесыми кустами.

На Херсонщине было знойно, все выцвело в степи. В небе висели плоские облака, точно пеплом подернутые от сухости.

В Херсон прибыли в третьем часу пополудни.

С первого взгляда было видно, что это летчик: обветренный, загорелый до медной черноты, в синем, покрытом пятнами комбинезоне. На сгибе локтя висели защитные очки и летный шлем. По бокам болтались на длинных ремнях планшет и маузер в деревянной кобуре. — Филиппов явился, — доложил он.

— Здравствуй, садись, — сказал Брокман. — Это Михалев, наш сотрудник.

Филиппов небрежно кивнул Алексею и сел. Планшет и маузер положил на зеленое сукно стола. Он держался уверенно и даже несколько развязно, как человек, знающий себе цену.

— Что у тебя там вышло с Исаковым? — спросил Брокман.

— Ага, уже нажаловался! — усмехнулся Филиппов. — Ничего такого особенного не вышло.

Чем-то неуловимо походил на Брокмана новый начальник Алексея — Величко. Это был — уже немолодой человек, лысоватый, рябой, с умными, внимательными глазами. На левой руке у него не хватало трех пальцев- говорили, что он потерял их в перестрелке еще в пятом году. Родом Величко был из Питера, где начинал работать в ЧК вместе с Урицким.

Сотрудники в отделе подобрались под стать ему: замкнутый, хмурый донбасский шахтер Николай Курлин, чахоточный учитель из Полтавы Иосиф Табачников, широкогрудый, с пушистыми усами и трубным голосом одессит Иван Петрович Воронько (бывший матрос, участвовавший когда-то в восстании на крейсере «Очаков»). Все они были люди солидные и обстоятельные.

Алексею отвели место в одной комнате с Воронько. Здесь стояли два стола, несколько табуретов и ковровый диванный матрац без валиков и подушек. В углу до середины стены возвышалось что-то, покрытое дерюгой.

В первый же день Воронько спросил Алексея:

— Ты книги любишь?

Днем одиннадцатого июля Брокман укатил на автомобиле в Николаев в губчека. На следующее утро он вернулся, вызвал к себе всех сотрудников отдела по военным делам и шпионажу и приказал доложить обстановку.

Докладывал Величко.

За сутки, что Брокман отсутствовал, произошло одно чрезвычайное событие, в котором снова был замешан начальник авиационного отряда Филиппов.

Летчики получили приказ разведать и засечь огневые точки противника, так как, по имевшимся сведениям, белые получили подкрепление. Выполнить приказ по ряду причин можно было только во время артиллерийской перестрелки.

Весь день самолеты авиаотряда стояли наготове. Наша артиллерия настойчиво долбила левый берег, пытаясь вызвать ответный огонь, однако противник не отозвался ни одним выстрелом. К вечеру, когда смерклось, Филиппов решил, что на сегодня обойдется без полетов. Летчиков он распустил по квартирам, а сам с какими-то дружками напился до потери сознания. Именно в это самое время белые открыли такой огонь, какого не было ни разу с тех пор, как врангелевский фронт придвинулся к Херсону. При этом они вели точный, прицельный огонь по новым позициям нашей артиллерии, которая только за день до того была передислоцирована.

Летчик вошел, сопровождаемый двумя оперативниками. Оглядев сидевших в комнате чекистов, он проговорил, насмешливо растягивая губы:

— Здравия желаю!

Никто не ответил на его приветствие. Брокман сказал:

— На этом и закончим, товарищи, можно разойтись. Все, кроме Величко, Алексея и Воронько, ушли.

Брокман указал Филиппову на табурет:

В ночь на седьмое августа заговорили пушки, а с рассветом к левому днепровскому берегу ринулась флотилия баркасов, шаланд и черных искалеченных пароходиков, до отказа набитых войсками. Над Днепром скрестились невидимые снарядные трассы, распушилась шрапнель, и ветер понес к берегам пороховую гарь. Правобережная группа Красной Армии форсировала Днепр.

К вечеру белых вышибли из Алешек и, развивая успех, двинулись на Большие Копани, громя левый фланг врангелевского генерала Драценко. В движение пришел весь каховский плацдарм. Херсон, отделенный Днепром от основного театра военных действий, оказался в тылу, но зато неизмеримо возросло значение Алешек, через которые шел поток войск и военных грузов.

Кроме всяких прочих дел, чекистам теперь приходилось в помощь Особому отделу работать с пленными, которых нагнали из-за Днепра великое множество. Надо было отобрать тех, кто попал к белым по недомыслию, кого мобилизовали насильно, угрозами или обманом. Затем с ними работали агитаторы.

За два дня до начала наступления Алексей с конным отрядом ЧОНа выехал в сельские районы. У Крамова в близлежащих селах была большая агентура. На ее ликвидацию ЧК послала два отряда. Со вторым отправился Воронько.

Отрядом, в который попал Алексей, командовал Филимонов, донской казак, кряжистый и весь точно наспех вырубленный из мореного дуба. Он был предприимчив и неутомим, как машина.

Группа, возглавляемая Илларионовым, отбыла на рассвете. Алексей выехал днем. В кармане у него лежали назначение в армию на должность штабного писаря и бумага из херсонского госпиталя, где он якобы «проходил лечение по поводу возвратного тифа».

Старый, сочащийся паром и дымом пассажирский пароход «Петр», совершавший регулярные рейсы между Херсоном и Алешками, отходил в три часа пополудни. На двух его палубах в страшной тесноте сидели беженцы с мешками и корзинами. Мужчин было немного. Больше — женщины, измученные и озлобленные. Молчаливые дети равнодушно смотрели на проплывающие берега.

«Петр» шлепал колесами мимо высохших за лето плавней, мимо ивовых зарослей и буйно разросшихся камышей. Белые цапли степенно перелетали через пароход, опускались возле берега и, поджимая одну ногу, неподвижно застывали на обводьях.

Через час в излучине днепровского рукава — он назывался рекой Конкой — показались красные пристанские крыши, дебаркадер и рядом с ним — песчаный спуск к воде. Алешки.

Занимая всю реку, «Петр» неуклюже развернулся и подвалил к дебаркадеру. Началась высадка. Минуя проверявших билеты матросов, Алексей спрыгнул на берег и вместе с толпой вышел в город.

Побывать у родственников Соловых Алексею посоветовал Величко.

Злополучный телеграфист, несмотря на трусость, отказался назвать даму сердца. Когда его расспрашивали о ней, он точно преображался.

— Нет, нет! — говорил он, прижимая руки к груди и лихорадочно блестя глазами. — Я жертва, и она жертва! Я готов все рассказать! Я их ненавижу, этих негодяев! Они обманули ее так же, как и меня. Она поэтическое создание… Она верила в меня… Умоляю вас: пусть я один пострадаю! — Он тут же пугался своих слов и начинал клясться, что, поддавшись на уговоры контрразведчиков, поступал необдуманно, не желая никому причинить вреда.

Его упорство вызывало у Алексея чувство, похожее на уважение: как-никак это было проявление характера.

Возможно, телеграфист говорил правду, и пленившая его «особа» действительно была игрушкой в руках контрразведчиков. Но Алексей и тем более Величко знали, что связи с контрразведкой легко не порываются. Даже заблуждаясь и не отдавая себе отчета в том, как используют ее врангелевцы, «особа» могла знать, кого, уходя, оставили они в Алешках.

— Динка Федосова? — удивилась Маруся. — Да ее в Алешках все знают!

— Кто это такая?

— Дочка здешнего почтмейстера.

— Что ты о ней можешь сказать?

— Ничего особенного. В гимназии училась, образованная…

В девять часов Алексей подходил к дому Федосовых.

Девушка ждала его возле калитки.

— Вы точны, — сказала она, улыбаясь и идя навстречу. — Впрочем, так и должно быть: ведь вы же военный.

На ней было белое платье, перехваченное в талии широким бархатным кушаком. Коса толстыми кольцами оплетала голову. В серых сумерках теплого осеннего вечера Дина казалась совсем невесомой. Подхвати такую на руки — и не почувствуешь тяжести…

— Заходите, — сказала она, отворяя калитку, — я очень рада, что вы пришли.

Теперь было впору, как два года назад уйти куда-нибудь, лечь, уткнуться, не думать ни о чем, дать отдых напряженным, взбудораженным нервам. Но уходить было некогда и некуда. И время было не то, и не тот был Лешка Михалев…

Надо было позаботиться, чтобы кто-нибудь съездил на остров за стариками Федосовыми. Потом обыскивали и размещали арестованных…

Когда все было сделано, в Особом отделе состоялось короткое совещание. Алексей рассказал об аресте Дины и добытых у нее сведениях, в том числе и о Глущенко. Его родство с контрреволюционным заговорщиком никого не удивило: сплошь и рядом по разные стороны фронта, в смертельно враждующих лагерях оказывались родные братья, отцы и сыновья, не то что какой-то там сестрин муж…

Храмзов доложил о результатах обыска у Федосовых и о том, как был взят Сева, который после часовой осады, осознав провал марковской авантюры, сам вылез из погреба и, ничтоже сумняшеся, заявил Храмзову, что, поскольку его «продали, он этим сучим хвостам отплатит!»- и тут же выдал пять явок Крученого.

Последним говорил Илларионов. Нахмуренный, забинтованный сверх необходимости, он в сильных и красочных выражениях описал облаву на постоялом дворе и затем без перехода обрушился на Алексея.

Около трех часов пополудни они подъехали к Степино, небольшому, всего в семь дворов, зажиточному хутору, стоявшему на берегу Днепра. В лесу, не доезжая с полверсты, Кучеренко остановил лошадь.

— Степино, — сказал он, указывая кнутовищем на видневшиеся между деревьями коричневые груды соломенных крыш. — Тут и пешком пройти ровно ничего. Не осудите, милые, дальше не поеду: бандитское это гнездо!

— Дальше и не надо. — Воронько спрыгнул с таратайки и размял затекшие ноги. — А тебе я скажу, дядя Аггей, — напророчил он Кучеренко. — помрешь ты не от бандитов, а от несварения пищи: больно у тебя кишки тонкие, трусоват вышел. Слезай, Алексей, пешечком дотопаем.

— Так я ж не военный, — в оправдание пробормотал Кучеренко.

— Ладно, довез — и на том спасибо. Прощай.

— Меня, кажись, зацепило, — сказал Воронько.

Они быстро шли по лесу, торопясь выбраться из него до рассвета. Лес был невелик. Утром конные бандиты окружат его, и тогда уйти будет трудно.

По дну той самой балочки, по которой они днем обходили хутор, чекисты достигли проселочной дороги на Алешки, но, едва приблизились к ней, услышали конский топот и взяли в сторону. Лес скоро кончился. Некоторое время они шли полем, пересекли сухой овраг, снова шли полем и наконец углубились в какую-то небольшую редкую рощицу. Здесь можно было считать себя вне опасности.

— А меня-то зацепило, слышь, Алексей, — повторил Воронько.

Последнюю треть пути он шел тяжело, сгорбившись, подняв плечо, и как-то неловко левой рукой прижимал к телу правый локоть. Алексею бандитская пуля слегка оцарапала шею. Ранка побаливала, и Алексей молчал, сердясь на Воронько за случившееся. Не вздумай тот отсиживаться в бурьяне, возможно, им все-таки удалось бы прикончить Маркова…

У загона, возле старого засыпанного колодца, Алексей положил Воронько на траву.

Воронько не стонал. Он только всхлипывал тихонько, вздрагивая головой, да еще в горле у него что-то дрожало низко и хлюпко. Из-под усов к шее тянулась черная полоса. Алексей попробовал пальцем — кровь. Он присел, рукавом отер щеку, шепнул:

— Подожди, Иван Петрович, я ненадолго… Воронько не ответил. Алексей оглянулся, нащупал в темноте какой-то чурбан, подсунул его Воронько под голову и встал.

— Так я сейчас, пять минут…

Он вытащил наган и, придерживаясь за изгородь, пошел по обочине.

Девятого ноября тысяча девятьсот двадцатого года херсонский военный трибунал по делу «контрреволюционного подполья в Алешках» приговорил к расстрелу пятнадцать человек. Были среди них и Диана Михайловна Федосова, девица, 1901 года рождения, русская, из дворян, служащая, и Павел Никодимович Глущенко, мещанин, 1886 года рождения, украинский националист, женатый, и Соловых Владислав Адамович, тоже мещанин, 1893 года рождения, поляк, холостой, служащий телеграфа…

Приговор обжалованию не подлежал и десятого на рассвете был приведен в исполнение.

Решение военного трибунала совпало с крупнейшим успехом Красной Армии на врангелевском фронте: были прорваны белогвардейские укрепления на Перекопском перешейке. Началось освобождение Крыма.

Тогда же отдел по борьбе с бандитизмом Херсонской ЧК приступил к операции по уничтожению банды Смагиных.

Но прежде надо рассказать о некоторых событиях, происшедших в жизни Алексея Михалева.