Но мы не сразу пошли, мы уселись у камина, в котором потрескивали поленья. Кот держал в лапе фарфоровое блюдце с изображением розово-каменного готического собора в Честере, главном городе графства Чешир, и прихлёбывал оттуда молоко, а я на английский манер сначала наливал молоко в чашечку, а затем добавлял туда крепкий и пахучий «Эрл Грей». Настроение у меня было не только туристическое (ведь предстояло утомительное топанье по англичанам), но и академическое — не бродить же по англичанам просто так, без научно-теоретических попыток глубоко проникнуть в их таинственные души?

— Нет никакой науки об английском национальном характере! — мяукал Кот, облизываясь. — Всё это химера, выдуманная шарлатанами для выбивания зарплаты, грантов и прочего из наивных дураков! И вообще слишком много развелось разных наук! Зачем они нужны?

— Как это нет науки об англичанах, если существуют англичане? — возражал я. — Представь себе русских без русской идеи, евреев без еврейского вопроса или сердце без кардиологии.

— Ты когда-нибудь пробовал национальный характер на зуб или на ощупь? Молоко в моём блюдце прекрасно распознаётся языком…

О, эти чеширские коты, отравленные английским эмпиризмом! Они долго принюхиваются даже к кусочку мяса, подозревая, наверное, что это муляж.

В первом приближении все английское население можно грубо разделить на два типа: длиннолицые и круглолицые.

Первый тип, как пишет почтенный Н. Певзнер, «высокий, с продолговатой головой и удлиненными чертами лица, с неброской внешностью и сдержанной жестикуляцией; другой — круглолицый, более подвижный и активный. Это легендарный англичанин с розовыми щеками и потрясающим здоровьем, в свободное время работающий в доме, в саду и гараже, увлекающийся спортом… — это, согласно популярной мифологии, Джон Буль».

Кого-кого, а Джона Буля прекрасно знало всё советское население по карикатурам в «Правде», где этот придурковатый, низкорослый толстячок в котелке постоянно танцевал под дудку длинноносого и зловещего дядюшки Сэма в цилиндре.

Образ Джона Буля появился в 1702 году из-под пера писателя Джона Арбетнота

[17]

: честный, прямолинейный парень с холерическим темпераментом и склонностью набить морду соседу, если тот его достал. Истинный представитель нации лавочников, независимый в суждениях и склонный хорошо поддать.

Уинстон Черчилль, сыгравший немалую роль в моей карьере, своим бычеватым видом походил на Джона Буля, это, наверное, одна из причин популярности потомка герцога Мальборо («Мальбрук в поход собрался»), которому, по идее, полагалось быть не Красной Харей, а Лошадиной Мордой. Лошадиный типаж похож на мужа королевы, принца Филиппа, или на будущего короля Чарльза, правда, благородная лошадинность последнего чуть подпорчена оттопыренными ушами и скошенным габсбургским подбородком.

Идеи о решающем воздействии природных условий на хомо сапиенс долгие века вдохновляли учёных.

Генри Томас Бокль в фундаментальном труде «История цивилизации в Англии», весьма популярном в России в конце XIX века, писал: «Если мы станем рассматривать, какие физические факторы имеют самое могущественное влияние на род человеческий, то найдём, что их можно подвести под четыре главных разряда, а именно: климата, пищи, почвы и общего вида природы»

[18]

.

Бокль развивал Гиппократа: «В сильную жару люди бывают не расположены и до известной степени не способны к тем деятельным занятиям, которым в более умеренном климате они предавались бы с охотою».

— Лучше бы твой Гиппократ вместе с этим Биноклем делали бы клизмы людям и котам, а не мудрствовали лукаво! — вскричал Кот. — Разве карфагеняне и турки не робкие азиаты? Разве Оттоманская империя и мавры не захватывали целые куски Европы? А кто строил пирамиды Гизы и храмы вроде Карнакского в древних Фивах, ныне Луксоре? Инопланетяне? Кто строил дворцы в жарком климате Индии и Китая? Неужели эти народы бездеятельны?!

[19]

А как громили вас, русских, татаро-монголы!

Тут я вспомнил, что и Василий Ключевский объяснял неспособность русских к систематическому труду нашим климатом: мол, крестьянин сеял, пахал и собирал на полную катушку, когда не было дождей, снега и морозов, а остальное время валялся на печи. В этом что-то есть, но не тянет на Абсолютную Истину.

Английский климат породил целую литературу, особенно повезло лондонским туманам, смогам и дождям — кто только ими не возмущался!

Началось еще с Тацита, сетовавшего на «частые туманы» в Англии. Немецкий пастор Вендеборн: «Грязный дым каминов, которым окутан город восемнадцать из двадцати четырех часов». Швейцарец Генрих Мейстер в 1792 году писал, что «дышать свежим воздухом роскошь, которая недоступна в этом благородном городе», а француз Жан-Поль Гросли проклинал «черные дожди», падавшие на Лондон.

Николай Карамзин только и вздыхал по поводу сурового лондонского климата: «Как англичанину не смотреть сентябрём?» или «Я не хотел бы провести жизнь мою в Англии

для

климата, сырого, мрачного, печального…» Зато советская писательница Мариэтта Шагинян не побоялась исключения из Союза писателей за воспевание природных условий в стране НАТО: «Одна из причин приятности жизни в Лондоне — это его климат, о котором зря говорят, что он будто бы плохой… Зелень и дыхание океанов — морей, со всех сторон омывающих британский остров, озонируют и фильтруют городской воздух».

Должен признаться, что и мы с женой, ожидая дитя, очень боялись ужасных смогов — чем будет дышать наш ребёнок? Может, стоит для родов вернуться в Москву и дать ему впитывать тогда еще сравнительно чистый воздух столицы?

За несколько лет моей жизни и трудовой деятельности в Лондоне туманы случались раз пять, но один я запомнил до гробовой доски. Ужасный черный смог уже с утра не просто повис над городом, а окутал его с головы до ног, движение транспорта остановилось, по улице приходилось идти с вытянутой рукой, словно слепому с палочкой, опасаясь наткнуться на прохожего. А у меня, как назло, ответственная встреча с агентом! Интересно, как в такой мгле будет следить за мной наружка и как я смогу её увидеть? По-бойцовски сел за руль и с включенными фарами двинулся вперед, но прополз лишь полмили и бросил машину. Нырнул в метро (там пахло горьким туманом), доехал до района явки — дальше попытался топать ножками, но напоролся на стенку дома и набил себе огромную шишку

Черная Королева… Красная Королева… Белая Королева… — шептал в усы Чеширский Кот, — все они были обворожительны и совсем не карты, и завтра никогда не будет сегодня…

Я уже давно порывался написать о КОРОЛЕВЕ и БРИТАНСКОЙ МОНАРХИИ, но меня гложут сомнения: а что, если англичане проведут референдум и отменят этот великолепный институт? И монархия исчезнет, перестанет быть привязанностью английской души и частью английской жизни.

И дело не только в таких высоких и недоступных материях, как монархия. Иногда меня посещает безобразно крамольная мысль в стиле Лавруши Стерна: а не таится ли национальный характер в цвете кирпича, из которого сложен особняк Уайльда в Челси, в названии паба «Мухомор и мышь», в ужасной манере накладывать салат на вилку, а не поддевать его? В полуобороте худосочной и прекрасно-рыжей англичанки, смотрящей томно в окно на дорогу, в веселом и без всякого повода подмигивании кондуктора двухэтажного автобуса — короче, во всей бурлящей жизни, начиная с национального гимна и кончая щебетанием легких девиц в дешевом клубе у вокзала Паддингтон.

И всё же встанем и замрем:

Хочет, и хочет всегда. Причем не только в России, но и в Англии с ее длительным и красочным Рождеством (накануне перед сном английские дети привязывают к своим кроватям чулки, ожидая, что утром они будут набиты подарками, кроме того, иногда в рождественский пирог закладывают монеты — не дай бог их проглотить!) и менее живописной Пасхой. В канун Рождества и Пасхи по городам проходят карнавальные шествия с разукрашенными колесницами, публику потешают рыцари, короли, епископы, персонажи из Диснея, на улицах танцуют, и над всем этим реют флаги и цветные воздушные шары. В некоторых районах Великобритании в воскресенье или понедельник на Пасху (16 апреля) любят покатать яйца (крутые!). Их запускают с горок и устраивают состязания: выигрывает тот, чье яйцо дольше всех остается целым, — в любом случае разбитые яйца с удовольствием съедают.

Четырнадцатого февраля — день Святого Валентина, и англичане рассылают друг другу письма и поздравления, частенько сопровождая их шутливыми стишками. У нас этот день тоже входит в моду, — сливаемся с Европой в экстазе.

Двадцать восьмого февраля (последний день Масленицы) Англия отмечает день блинов: их подают в школах, в ресторанах; пекут дома. Каждый англичанин жаждет съесть хотя бы один блин (по нашим русским меркам, маловато).

— А первого апреля у нас день Дурака. Однажды Додо прислал мне по почте кусок мяса, но он оказался муляжом, — вмешался Кот.

Признаться, я не знал, что Льюис Кэрролл, выписавший себя под именем Додо, способен на такие розыгрыши. Вот к чему приводит увлечение несовершеннолетними девочками…

Английский завет «МОЙ ДОМ — МОЯ КРЕПОСТЬ!» вызывает мое восхищение.

Это не просто жажда уединиться от служебных дел и суеты, закрыться на несколько замков и погрузиться в семейные или иные радости. Это высочайшая забота о знаменитом privacy, не случайно неприкосновенность жилища основа основ английского законодательства, а приватность чуть ли не самое святое слово, означающее «не суйте нос в мои дела! я знаю свои права!»

[61]

. Англичане предпочитают жить в коттеджах (весьма распространены вытянутые вереницей, прижатые друг к другу двух-, трехэтажные дома, своего рода «квартиры вверх», порой там и садики), хотя в больших городах, где дорога земля, они всё больше уступают квартирам в обыкновенных многоэтажных домах. Во Франции, Германии и Италии, по данным 1990 года, более половины новых жилищ составляли квартиры, в Англии их доля — лишь 15 %, остальные живут в коттеджах разной планировки, чаще всего примыкающих друг к другу, с кухней и гостиной на первом этаже и спальнями на втором. Не просто жилище, а

собственное

жилище — вот мечта любого англичанина. В настоящее время около двух третей англичан владеют своим жилищем, и это самый высокий показатель в Европе; в Германии, например, он в два раза меньше, во Франции владельцев чуть больше половины населения.

Неоднократно подмечено, что англичане не любят приглашать к себе домой и предпочитают выбрать для этого ресторан. Это не только попытка оградить свою приватность от чужого носа, но и практичность: в ресторане удобнее, ненамного дороже (если это не мой любимый «Риц»), да и зачем загружать хозяйку? Гораздо чаще приглашают домой на дринк или на кофе, весьма модны фуршеты.

— Врешь ты всё! — молвил Кот. — Если человек приятен, его всегда затянут домой и накормят до отвала. А если он ворюга и шпион, или просто противен на вид, или весь в угрях и воняет потом, то только идиот потащит такого в гости. К тому же наши пабы располагают к приватности, это тебе не вынесенные на воздух парижские кафе, утопающие в смердящем выхлопном газе…

Чеширские Коты большие фанфароны: если бы англичане так уж обожали гостей, то они не обносили бы свои коттеджи заборами (и тут сходство с русскими, у нас даже на кладбище должна быть оградка!). «Многие народы могут жить без заборов, но не британцы. Символ Британии — не роза или породистая лошадь, как иногда принято считать, а скорее забор», — пишет известный публицист Энтони Глин. И действительно, заборы, иногда с колючей проволокой, распространены в Англии, и таблички со словом «private» встречаются на каждом шагу. А ведь так хочется, прохаживаясь вечерком, сорвать розу в палисаднике у коттеджа, а не тратиться в цветочной лавке…

Англичане боготворят природу, активно ее охраняют и пестуют. Поражает, как ее бережно сохранили на сравнительно небольшом острове, временами кажется, что на сельские просторы с живописными озерами не ступала нога человека. Палисадник, садик или сад — это английская любовь, которую нужно ограждать от врагов природы и любителей бесплатных удовольствий. Как живописны, как ухожены английские сады и парки!

Мягкий и влажный климат позволяет разводить самые различные растения, и даже в Лондоне у домов можно встретить пальмы, азалии, рододендроны и олеандры. Любовь к садоводству и паркам особо расцвела в XVIII веке, когда аристократы и разбогатевшие буржуа соревновались между собой в поисках редких и красивых растений и специально направляли своих эмиссаров в Африку, Южную Америку и Австралию. В английских ботанических садах трудились ученые, которые умело селектировали растения и выводили новые виды отнюдь не только для восхищения их красотой: совершенствуя и делая более стойкими виды растений, они отправляли их в страны, где они никогда не росли. Как появился чай? Англичане привезли его из Китая, усовершенствовали в садах Кью, а затем направили в свою колонию Индию, где был более подходящий климат. А хинин? Семена хинного дерева были вывезены с острова Ява, соответствующим образом селектированы и тоже направлены в Индию. Семена хлопка из Уганды и Судана на пути в Кипр тоже прошли через английские ботанические сады, бананы проходили через них дважды: африканские виды отправлялись на Тринидад, затем после культивирования возвращались «на доработку» в Англию, а оттуда — в Западную Африку и Австралию. Такой же путь проделывали ананасы и кофе. Целый переворот произвела находка англичанами каучукового дерева в джунглях Амазонки. Несмотря на сопротивление бразильцев, трудности и лишения, экспедиция собрала там более 70 000 семян и, чтобы они не погибли, наняла пароход для доставки в оранжереи садов Кью, после культивирования эти семена были отправлены в английскую колонию Малайя, и вскоре там начался бум резинового производства.

Садоводство — это английская страсть, стиль устройства садов и парков отличает нелюбовь к искусственности, англичане всегда старались не прокладывать аллеи, а сначала протаптывать их — разве может свободный человек шагать по уже размеченному пути? Саду или парку часто придается сходство с естественным пейзажем: извилистые дорожки, пруды, купы деревьев, в которые вписываются мостики, клумбы (зачастую с геральдикой).

Садоводом-практиком был поэт Александр Поп, его знаменитый сад в Твикенхеме явился целой эрой в развитии садового искусства. Поп писал, что «мужественные британцы, презирая иноземные обычаи» (французские) предоставляют своим садам свободу от тирании, угнетения и автократии. Грубо говоря, «регулярный парк» — это творение французских рук, а пейзажный парк — английских. В «Энциклопедии садоводства», выпущенной в XVIII веке, предписано уделять особое внимание декоруму сада, постоянно, а не спорадически заботиться о клумбах, трудиться в саду по утрам и, наконец, «обращать внимание на собственные привычки и чистоту. Никогда ничего не делать без перчаток, если это возможно. Садовник должен иметь руки, а не медвежьи лапы. Пусть ваша одежда будет чиста, опрятна, проста и гармонична по форме и цвету». Правда, от «Энциклопедии» веет менторством, — английскому национальному характеру гораздо ближе слова сэра Вильяма Никольсона, написавшего: «Ни один плотник не любит новый рубанок; ни один маляр не любит новую кисть. С одеждой, как и с инструментами: знакомая легкость может появиться лишь при ношении и более близком знакомстве. Полагаю, что ни одна лошадь не любит новую сбрую, а я терпеть не могу новые ботинки!»

— Это не твои замотанные огородники в кирзовых сапогах, рваных заячьих шапках и совершенно непотребных ватниках! — вякнул Чеширский Кот, время от времени подливавший масло в русофобский костер. — Почему у вас на огородах все грязные?

Все автострады мира одинаково безлики и унылы, они затягивают в сон и мизантропию, и вдруг забываешь, где находишься и какого черта тебе тут надо. Неужели это Англия через тридцать лет после болезненной разлуки? Сошла бы и за Нидерланды, и за Испанию, и за Софрино, все одно, все прекрасно, все отвратно, и пути отсюда нет: бескрайние автострады с видимостью зелени по бокам, как прелюдия к космосу, исподволь подготавливают к тягостному коловращению в пространстве…

Чеширский Кот безмятежно похрапывает в мешке, куда его пришлось затолкнуть во время прохода через английские кордоны: закон тут тверд, как челюсть джентльмена, и всех бедняг зверей в обязательном порядке полгода томят на карантине — ни справки, ни заступники из правительства помочь не в состоянии. Да стоять в очереди за английской визой и проходить собеседование в посольстве Кот решительно отказался: этот ритуал не для Чеширских Джентльменов.

Мы прилетели в аэропорт Хитроу (бесплатные и удобные тележки для багажа), цветущий Крис встретил у причала — любезная улыбка, крепкое рукопожатие и никаких объятий

[85]

. Мой старый приятель принадлежит не к очаровательной породе лошадиномордых англичан-аристократов (моя мечта), а к упитанным, круглолицым потомкам Джона Буля: они добродушны на вид, но раздувают ноздри от гнева, если официант запаздывает с портом перед кофе.

Так здравствуй же, неуловимый, загадочный Альбион!

Предрассветный Пэлл-Мэлл, по которому гнал я безбожно кар, мчался на первое свидание с сыном в трущобы Ист-Энда, воспетые в свое время Джеком Лондоном и другими обличителями капитализма. Именно там и находился родильный дом, где трудились акушеры-коммунисты, и потому риск погибнуть во время родов был гораздо меньше, чем в буржуазных больницах, где все, как известно, подвластно звону злата.

О, боже, как все это было давно!

Привет, универмаг «Маркс и Спенсер», не бивший ценами по голове, как помпезный «Хэрродс», а дешевый, демократический магазин (не зря ведь носил имя отца великого учения!), где, стыдно признаться, меня, великого дипломата и шпиона, иногда покупатели принимали за сирого продавца и просили показать то терку для овощей, то жилетку — наверное, на физиономии моей лежала печать предупредительной услужливости, недаром взращен я был во времена Первого Машиниста Истории.

Здравствуй, викторианский отель «Рид», грузноватое украшение Пикадилли, — «Прощай, Пикадилли, прощай, Лестерсквер, далеко от Типперери, но сердце мое здесь!». И олени, гулявшие по лужайкам и газонам Ричмонд-парка, вечная загадка для русской души, ибо голову сломишь, но не поймешь, почему, несмотря на бродячие и лежащие толпы, трава в Англии дышит свежестью, а в родных пенатах, где ходить по ней строго запрещено, все вытерто и серо.

Несется кеб прошлого по булыжникам, скрипят колеса, газетчики заглядывают в окошко и кричат на корявом кокни: «Анк ю, саа», что означает «Спасибо, сэр». Вот Стратфорд-на-Эйвоне, я внимательно рассматриваю скульптуру Гамлета (и нахожу поразительное сходство с собою, старлеем), вот озеро Серпантайн в Гайд-парке, где утонула жена Шелли («Чья жена? — спросил меня коллега. — Не того ли кривоногого мужика, который вчера на банкете один сожрал целую банку икры?»). Я пробегаю рано утром по парку в трусах, — физкульт-привет! — толкаю коляску с сыном, вот он неуверенно ступает на траву, с удивлением осматриваясь вокруг…

Вот ресторан «Этуаль» в Сохо, я и американский профессор истории (он изящно закладывал в верхний карман пиджака цветной платок, и я с завистью глазел на него. Однажды он вынул платок из кармана и подарил мне: «Носи, Майк, на здоровье!») выковыриваем из раковин улиток. Вбегает официант и кричит на весь зал: «Убит президент Кеннеди!» Немая сцена.

Летит мой кеб.

Занятие шпионством необыкновенно расширяет знание человеческой души, но губит нас, превращая в циников. Разве порядочный человек станет заглядывать в замочную скважину и собирать по зернышку информацию, о которой сосед предпочитает умалчивать? Профессиональный шпионаж губит личность, и самое ужасное, что человек, созданный Богом, прекрасный и ничтожный Человек со своими радостями и горестями, в глазах разведчика предстает как фигурант «дела агентурной разработки». Так торжественно именуется досье, куда толстой иглой с суровой ниткой (со времен царя Гороха) полный собственного достоинства опер подшивает секретные и несекретные бумаги. Благородный ното sapiens и царь природы превращается в объект, который необходимо рассматривать со всех сторон, обнюхивать, облизывать, опутывать, охмурять, соблазнять, вербовать.

И все же… И все же они всегда со мной, мои агенты, состоявшиеся и несостоявшиеся, преданные и отвернувшиеся, они идут вереницей, взявшись за руки, по кромке горизонта, — это моя жизнь, я в ней и над нею, любопытный зритель, давно знающий, чем закончился спектакль, но вновь и вновь проигрывающий и переигрывающий все ходы. Они ковыляют, подпрыгивают, хохочут, ненавидят, грозят мне кулаками, тянут приветственно руки, отворачивают лица и горько плачут.

К Хемпстеду, самому гористому и живописному району Лондона

[87]

, подбираемся со стороны Рид-жент-парка, вот проехали домик Китса, якобы умершего от ядовитой эпиграммы в его адрес. Поэт жил, как положено, в нищете, заботился о туберкулезном брате и заразился от него. Единственной его радостью была семнадцатилетняя соседка по дому Фанни Брон, в которую он влюбился по уши. Фанни обожала веселиться и флиртовать, что приводило ревнивого Китса в бешенство, — зато все его лучшие стихи вдохновлены любовью этой дамы, честь ей и хвала! Английский живописец Гейдон пишет о своем друге Кит-се: «…шесть недель кряду пил он почти без просыпу и, желая показать, как надо удовлетворять свои желания со всей утонченностью, обсыпал однажды свой язык и горло кайеннским перцем, «чтоб хорошенько оценить восхитительную свежесть кларета», по его собственному выражению».

Очень по-нашенски — вот и еще одно сходство! Это всегда радует, даже если нация из-за повального пьянства идет ко дну. Мадам Тэтчер как-то молвила в сердцах, что России хватит и 27 миллионов жителей, необходимых для обслуживания нефтяных и газовых скважин. Трогательная любовь железной леди…

Но вот и квартира Криса в Хемпстеде, три комнаты превращены в гостиничные номера со всеми аксессуарами (небедный человек имеет пару домов за рубежом и счет деньгам отлично знает). Уже поздно, Чеширский Кот залезает под одеяло и призывно машет лапой.

Утром пожинаем традиционную овсянку и пьем кофе. Крис предлагает по сигаре мне и Коту, мы важно дымим, словно три сэра Уинстона Черчилля. Как писал Редьярд Киплинг: «Женщина — это всего лишь женщина, а хорошая сигара — это настоящее курево». Впрочем, гораздо лучше это звучит по-английски: «And a woman is only a woman, but a good cigar is a smoke».

Мой шерстяной джентльмен еще не умылся и взлохмачен, словно спасался от Бармаглота, он чем-то похож на Шекспира после пьянки, в результате которой великий писатель и отдал концы в день своего рождения

[88]

.