Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях – чуть ли не у самого депо – прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.

– Чай пить будешь? – спросил хозяин салон-вагона, раскуривая трубку.

Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза… Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме – то есть, в сапоги, брюки-галифе, и френч, перетянутый ремнями – глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"… Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:

Ему нездоровилось. Мутило, и еще голова… Голова кружилась, словно бы он сдуру забрался на карусель. И никак не открыть глаз, и не вспомнить, хоть умри, что там случилось накануне – вчера, позавчера? – и отчего ему так плохо… Отчего

?

Кравцов задумался, но куда там! Разве есть время на пустое? Вокруг ад и огонь! Над степью пыль, и черное солнце слепо глядит сквозь выцветшие добела облака.

– Где девятая дивизия?! – орет он сорванным голосом. – Где этот долбанный Мухоперец?!

Весна прошла. Наступило лето. Жара, пыль. Но дела, имея в виду здоровье, как ни странно, пошли на лад. Не обремененный делами Кравцов вволю спал, питался сносно, а то и вовсе хорошо, писал обзоры по военно-теоретическим вопросам, гулял и вскоре начал даже плавать. В былые годы он не просто умел держаться на воде, но и слыл настоящим спортсменом. Неву, помнится, переплывал, хотя это и не Волга. И в Италии неоднократно ездил к морю. Соленая вода, в свое время, сильно удивила Кравцова, но теперь он буквально блаженствовал, "растворяясь" в теплом физиологическом растворе черноморского разлива. Одна беда – большую часть времени сильные течения не давали морю достаточно прогреться, и Кравцов изрядно мерз. И это уже было отнюдь не удовольствие, но стимул к активной физической работе. Вот Макс Давыдович и плыл. Как и сколько мог, а возможности, увы, оставляли желать лучшего. Однако постепенно мясо нарастало на костях, и тут и там начинали оформляться к вящему удовольствию хозяина всевозможные бицепсы и трицепсы, так что заметивший это Кравцов тут же поспешил придать стихийному процессу необходимые направление и осмысленность. Зарядочка по утрам, пробежки, стрельба из нагана, пешие прогулки и ежедневные заплывы сделали свое дело. Организм окреп, и повышенного пайка стало не хватать. Пришлось пустить в ход денежное содержание. Наличности у Кравцова было немного: оклад содержания красных командиров был и так невысок, да и то сказать – не оклад, а слёзы – по большей части выдавался натурой: крупами, картошкой, салом, ржавой селёдкой. Но, с другой стороны, Кравцов не был обременен ни семьей, ни поисками жилья. Он вполне мог позволить себе изредка прикупать на оставшиеся гроши кое-что из съестного у крестьян и содержавших приусадебное хозяйство одесских обывателей. Немного овощей и фруктов, вяленую рыбу, вино из-под полы – сухой закон на дворе – белый хлеб и самосад… Вроде бы, и немного, но нелишне. Отнюдь нет.

И вот однажды утром, дело было в середине июля, Кравцов встал как всегда спозаранку – солнце только-только показалось над обрезом морского горизонта. Поприседал да поотжимался, "перекрестился" пару-другую раз пудовой гирей, пробежался по холодку до пустынного пляжа, окунулся не без удовольствия, поплавал, и, пробежавшись в обратную сторону, то есть в гору, вернулся на "дачу". Солнце уже стояло высоко. Воздух прогрелся, хотя настоящая жара еще не наступила. Кравцов сполоснулся холодной пресной водой, благо в заросшем саду за домом имелась настоящая действующая колонка. Артезианская вода не прогревалась и днем – в самое пекло – а уж по утреннему времени могла и мертвого с одра поднять. Кравцов облился раз-другой, покряхтывая и матерясь сквозь зубы, обтерся, побрился, и, как чуял, надел свежее белье и чистую форму: синие кавалерийские галифе, высокие сапоги и френч французского покроя. Перетянулся поясным и плечевыми ремнями, чтобы чувствовать себя не "абы кем", поправил, чуть сдвинув на поясе кобуру с наганом, привинтил ордена, воспользовавшись заранее пробитыми и обметанными ниткой дырочками на левой стороне гимнастёрки, и с чувством "пролетарской" гордости взглянул на себя в зеркало. Из мутной серебристо-ржавой мглы на Кравцова глянул высокий худой военный. Подтянутый, коротко подстриженный, справный. На висках седина, над высоким лбом тоже, но глаза смотрят твердо, сухое лицо выражает решимость.

"Недурно, – решил Кравцов, изучив доступные восприятию детали. – Вполне".

Во вторник, 23 августа, занятия в Академии так и не начались. Что-то там случилось, в "поле", где с середины июля пребывал весь поток, к которому и должен был присоединиться Кравцов. Возвращение слушателей, выехавших в Подмосковье на полевую практику, задерживалось, и Макс Давыдович этим утром оказался предоставлен сам себе. Поэтому, заскочив в столовую Академии, он съел по-быстрому миску пшенной каши, приправленной ржавым "машинным" маслом, и треть – на глазок – дневной пайки хлеба. Выпил кружку подкрашенного сушеной морковью кипятка, и побежал скоренько на Пречистенку, где в домах с 35-го по 39-й располагался когда-то Оперод Наркомвоена. Теперь здесь размещался Региступр Полевого Штаба Реввоенсовета Республики. И спешил Кравцов не напрасно.

В управлении его, как сразу же выяснилось, ожидали. Так что сидеть в приемной какого-нибудь "столоначальника" не пришлось, тем более, не случилось топтаться на проходной, дожидаясь пропуска. Не прошло и десяти минут, как бывшего командарма принял заместитель начальника управления Арвид Янович Зейбот.

– Проходите, пожалуйста! – Арвид Янович встретил Кравцова у двери, посторонился, пропуская в просторный кабинет, пожал руку и указал в сторону простого канцелярского стола с двумя венскими стульями по обе стороны. – Проходите, товарищ Кравцов. Садитесь, только, чур, спиной к окну сижу я…

С утра распогодилось. Небо очистилось и засияло прозрачной, едва ли не хрустальной голубизной. Стало тепло, но у Кравцова настроение от этого не улучшилось – у него болела голова. Проснулся на рассвете с ощущением потери. Впрочем, что "потерял" и где, не вспоминалось. Наверное, приснилось что-то, однако от сна этого и следов уже не осталось, одни обломки. Да еще боль, монотонно пульсирующая в висках.

Макс Давыдович встал, стараясь не потревожить Рашель, и начал свои нехитрые ежеутренние "церемонии": сполоснуть лицо, почистить зубы, побриться, одеться по форме и приготовить завтрак – какой бы убогий тот ни был – к пробуждению любимой женщины. Такое отношение, следует отметить, было совсем не в духе времени и крайне удивляло Кайдановскую. Кравцова это, однако, не смущало. Он достаточно спокойно принял тот факт, что проживает сейчас чужую жизнь. Это было странно, но так, тем не менее, все и обстояло. Он вспомнил теперь, что жил когда-то потом, в еще не состоявшемся будущем, а затем то ли умер там и тогда, где и когда проживал свою первую жизнь, то ли еще что, но теперь он был здесь и сейчас, в Советской России 1921 года. Как это возможно и возможно ли вообще, Макс Давыдович не знал. У него даже предположений положительного характера по этому поводу не имелось. Но, если честно, он и себя самого в этом "

прошлом-будущем

" отчетливо не помнил. Ему только казалось, что звали его там точно так же, как здесь: Кравцовым Максом Давыдовичем. Но он, вроде бы, был именно Максом, а никак не Максимом. Вспоминалось еще, что был он некогда женат и, как бы, не однажды. Имел детей, успевших по некоторым оставшимся в памяти намекам, вырасти и начать собственную жизнь. Однако на этом – и все. Никаких личных подробностей от той жизни у Кравцова не осталось. Лишь смутные видения, неясные ощущения, и многочисленные и разнообразные знания о массе вещей, исходя из которых, совсем не просто было выяснить даже профессию Кравцова или то, какой ВУЗ он, к примеру, закончил. Иногда вспоминался Тартуский университет, а иногда Ленинградский. Но точно так же всплывали вдруг из омута забвения Пироговская набережная, намекающая, как будто, на Военно-медицинскую академию, и многие другие места в нескольких российских и заграничных городах.

В конце концов, Кравцов решил, что вопрос о происхождении следует отложить на будущее или попросту забыть. Разумеется, это звучало странно, и Макс Давыдович это хорошо понимал, но, с другой стороны, себя прежнего он не помнил, так о чем же ему было жалеть или о чем печалиться? А здесь – в этом теле и в этом времени, – он оказался, как ни странно, на месте и самим собой. Ведь это он, а не "дядя Ваня" стрелял в жандарма в декабре пятого в переулках замерзшей Лиговки. Гулял с Сашей Архипенко весной двенадцатого по узеньким улочкам Монмартра. Почти как Рощин садил из пулемета по идущим в атаку "австриякам". Митинговал в революционном Петрограде, отступал от Одессы… И да, именно он попал под тот кутеповский снаряд… И еще здесь было, разумеется, трудно, бедно и временами нелепо, но зато дико интересно. И тут, оказывается, жила женщина, для встречи с которой, стоило умереть и воскреснуть. И жить стоило…

Возвращение оказалось неожиданным, но, тем более, приятным. Вроде сюрприза, или "не ждали", который устраивает тебе любимая женщина. Ты и не надеешься даже, и ночь на дворе, а в дверь стучат. Но не грозно или опасно. Не тревожно, а как-то так, что сердце сразу ударяется в бег. Ты идешь к двери, отпираешь, а на пороге – она. Вступает оркестр, летят фейерверки и брызги шампанского, цветы, белье…

Впрочем, сюрприз получился приятным вдвойне: Рашель уже три месяца работала в Москве. Замужняя или нет, но если "дан приказ…". Одним словом, куда партия пошлет. А партия в лице Орготдела ЦК захотела вдруг увидеть товарища Кравцову в своих "тесных рядах" на Старой площади. Товарищ Коротков, едва не слетевший с должности заведующего Орготделом тревожной зимой двадцать четвертого, вдруг вспомнил о Кайдановской – и откуда бы ему ее знать? – и вызвал Рашель в столицу. Возможно все-таки, случайно, но, оглядываясь из сегодня во вчера, пожалуй, что, и со смыслом.

"ЦК – это ведь…"

В Управление он приехал в 7.20 утра, а в половине восьмого у него уже сидел Семенов. Вообще-то в такую рань на боевом посту можно было застать только дежурных, да "ходивших в ночное". Но Георгий – на удачу – оказался ранней пташкой, и это хорошо, поскольку у Кравцова к заместителю начальника Оперативного отдела имелось сразу несколько дел самого неотложного характера.

– Понимаешь, Жора, – один на один они продолжали называть друг друга так, как привыкли в прошлой жизни, но на людях, для официоза, переходили на имена-отчества. – Не верю я в такую душевную щедрость. То есть, к кому-нибудь другому – вполне. Он такой, он может. Но не ко мне. У нас с ним как в восемнадцатом не заладилось, так и не шло никогда. Я уж про девятнадцатый молчу. И вдруг объявляется чуть ли не на третий день после моего возвращения, очаровывает Рашель и готовит мне вместе с ней сюрприз. Это с чего бы? Я ему кто?

– Может, в друзья набивается?

Приснилась горящая степь, и черные тени несущихся сквозь белое пламя коней…

Проснулся рывком, словно вынырнул из омута. Сердце бешено колотилось, металось там, за решеткой ребер, словно пойманный зверь в клетке, а в голове крутились обрывки фраз, бессмысленные и ни к чему конкретно не относящиеся, словно только что где-то там – за темной стеной сна – орал во все горло:

"В штыки…! В шашки…!"

Автомобиль пропылил по избитому телегами проселку, свернул на совсем уже ничтожную дорожку, поросшую клочьями травы, бурьяном да крапивой и отчаянно петляющую среди встающих все плотнее деревьев, и въехал в лес. Впрочем, не чащоба, какая-нибудь! Две минуты тарахтения среди зеленоватого полусвета, пронизанного тут и там золотыми лучами, и они выбрались на берег реки.

– Нравится? – Бубнов вылез из машины, оправил рубаху под ремнем, повел плечами. – Хорошо!

– Неплохо. – Хмыкнул в ответ Кравцов.

– Макс Давыдович, вас из ЦК спрашивают!

– Переводи! – Кравцов оторвался от бумаг, потер пальцами переносицу и подумал, что, вероятно, следует перестать придуриваться и сделать себе наконец очки. Глаза уставали от постоянного чтения, да и в тире, где он регулярно появлялся по вторникам, приходилось теперь прищуриваться.

– Кравцов слушает! – Сказал он в трубку едва успевшего зазвонить телефона. Время позднее, по пустякам тревожить не станут.