К югу от великих пустынь Сирии и Месопотамии лежит, окруженный Персидским заливом и Красным морем, Аравийский полуостров, далеко выдающийся в неспокойное арабско-индийское море. С трех сторон эти земли обведены тонким, но исключительно «плодотворным» пояском побережья, переходящим в пустынные плоскогорья, которые прерываются местами непроходимыми скальными скоплениями, особенно в районе безжизненных гор Шаммара.

В древности земли эти именовались Аравиа Петреа, Аравиа Десерта и Аравиа Феликс – то есть Каменная, Пустынная и Счастливая Аравия. Когда некоторые географы утверждают, что слово «петреа» восходит к греко-латинскому корню, означающему «камень», «скала», и потому именуют эту часть Аравии «каменной», они основываются на ложных положениях; скорее всего, это имя восходит к древней Петре, бывшей столицей северной провинции страны. Араб называет свою родину Джезират-ул-Араби – Арабский Остров, Арабистан. А сегодня местные жители используют свои собственные названия – и каждое племя называет ее по-своему.

Над этой страной всегда яркое голубое небо, с которого ночью светят чистые большие звезды; через горные ущелья и не исследованные до сих пор песчаные плоскогорья скачут полудикие сыны пустыни на сильных и красивых лошадях или неутомимых верблюдах. Они видят и слышат все, ибо со всем миром они пребывают в вечном споре, только со своими соплеменниками поддерживают мир.

От одной границы до другой веет здесь ароматный, иногда приправленный дымком ветер вечной поэзии, встречающий любого странника, отважившегося пуститься в столь долгий путь. Так уж случилось, что с древних времен рождалось в этих краях множество поэтов, чьи песни передавались изустно и с помощью грифеля были сохранены для грядущих поколений. Родоначальником настоящих арабов считают Иоктана, сына Евера, потомки которого населяли огромные пространства до Персидского залива. Теперь многие племена почитают за счастье вести свой род от Исмаила.

Этот Исмаил пришел когда-то в Мекку со своим отцом Ибрахимом и возвел там священную Каабу. Среди верующих особенно почитаются сейчас колодец Земзем и упавший с неба черный камень. Сюда странствовали многие арабские племена, чтобы возвести здесь своих племенных богов и идолов и приносить им жертвы и дары. Поэтому Мекка стала для арабов тем же, чем Дельфы для греков и Иерусалим для иудеев, – это место сбора рассеянных по огромным территориям номадов, которые затерялись бы в неведомых землях, не будь этой точки отсчета.

К тому времени как мы пробудились, животные уже хорошо отдохнули. Я решил проверить, допустит ли до себя угольщика наше новое приобретение. Допустило. Животному, наверное, нравилось, что его здесь не мучают. Так что я смог снова вернуться к своему вороному, и это оказалось весьма кстати, как я вскоре понял.

На вершинах, голых до сей поры, появился лес – мы пробирались все дальше на юг. Здесь было больше воды, и поэтому наше продвижение несколько затруднилось. О проторенной дороге не могло быть и речи. Нам приходилось то забираться на немыслимые кручи, то спускаться в расщелины. Иногда мы продирались между дремучих чащоб, а подчас протискивались между скал.

Так к обеду мы оказались в долине с несколькими деревцами. Вдали в голубой дымке возвышалась большая гора, своими отрогами преградившая нам путь.

– Мы пройдем здесь? – спросил я Алло.

– Да, господин. Слева мы проедем у ее подножья.

Нашей главной целью был не Загрос. Больше нам нужна была долина, в которой мы находились и которая почти точно вела на юг. Мы скакали мимо зеленых вершин и уже к вечеру добрались к каким-то отдельно возвышавшимся скалам, под сенью которых и разбили лагерь. Мы объехали скалу по периметру. Я побывал на вершине, обогнул край горы и встретил курдскую женщину с ребенком, испугавшуюся нас безмерно. Совсем рядом в тени скалы стоял каменный домик, что-то в нем показалось мне необычным.

– Не бойся, – обратился я к женщине и в знак дружбы протянул ей руку, не слезая с лошади. – Аллах да хранит тебя и этого красивого мальчугана. Кому принадлежит этот дом?

– Он принадлежит шейху Махмуду Кансуру.

– А из какого он племени?

– Из племени джиаф.

Наши верблюды создали нам в последнее время много хлопот. Эти глупые животные привыкли к обширным безлесным пространствам и среди скал и деревьев чувствовали себя неуютно. Мы были вынуждены нести на себе грузы до реки и перетаскивать их, отыскав брод. Сколько это отняло сил!

Мы с Халефом немного отстали от остальных, чтобы как следует замести следы.

В наши задачи не входило сразу же брать курс на Багдад – мы лишь стремились покинуть местность, где чувствовали себя не совсем уютно, и найти укромное место, где бы нас не настигли враги-персы и Садык.

Ближе к вечеру, уже основательно продвинувшись на юг, мы, наконец, нашли покинутую хижину, которая служила убежищем какому-то одинокому курду. Одной стеной она примыкала к скале, а с трех других сторон густо поросла кустарником. За этим живым забором обзор был прекрасным. Сюда мы привели животных и решили разместиться на ночь, что не отняло много усилий – надо было лишь бросить на землю походные одеяла. Вечером все было сделано, и женщины, разместившиеся в доме, занялись кулинарией. Ужин удался на славу. Я за последние три дня страшно устал и скоро пошел спать. Должно быть, я проспал несколько часов, как почувствовал какое-то оживление. Старая Хальва стояла рядом со мной и делала мне знаки. Я встал и пошел за ней. Все остальные спали, за исключением перса, несшего вахту. По ту сторону кустов он нас не видел.

Старуха отвела меня к той стороне дома, где раскинула свои ветви с красными гроздьями бузина. Здесь я застал Хасана Арджир-мирзу.

После полудня, когда самая сильная жара понемногу спала, мы покидали Багдад. Впереди ехал проводник, которого Хасан нанял вместе с несколькими погонщиками; животные везли его имущество. Это было весьма неосторожно с его стороны. За ними следовали сам Хасан с мирзой Селим-агой при верблюде, везшем обеих женщин. Потом следовали мы с Халефом, а замыкал шествие англичанин, с гордой миной осматривавший мужчин, с которыми намеревался забрать вавилонские сокровища. Хальва ехала на муле, а арабский слуга плелся сзади.

Я задумывал эту поездку по-иному. Вся процессия должна была сообщаться между собой. Наверное, я сам был тому виной, но теперь мне трудно было связываться с кем бы то ни было. Мое ранение, которое я вроде бы пережил нормально, не прошло все же бесследно, а сейчас на меня свалились еще заботы по этой процессии. Я чувствовал себя и морально, и физически очень усталым и напряженным, хотя видимых причин для этого не было. Я сердился на Хасана и англичанина, хотя сам был виноват в том, что не уделял им должного внимания, как это всегда было раньше. Это обстоятельство вскоре, как будет видно, весьма плачевно сказалось в виде болезни, поставившей меня на грань жизни и смерти.

Мы шли вверх вдоль реки, чтобы перейти через верхний мост. Там я остановился, чтобы бросить взгляд на былую резиденцию Гаруна аль-Рашида. Она лежала прямо предо мной, слева от сада, за конкой и дальше к северу, блестя на солнце, во всем своем великолепии, но не без различимых следов упадка. Рядом – высоченный минарет и правительственное здание, фундамент которого омывали воды Тигра. Справа лежал населенный арабами-атилами пригород с медресе Понстансир – единственным сооружением, дошедшим до наших дней со времени правления халифа Мансура. А за этими зданиями расстилалось целое море домов, нарушаемое только безмолвными минаретами с глазурованными куполами и десятками мечетей. То тут, то там из моря крыш вырывалась резная ветвь пальмы, зелень которой резко контрастировала с пыльной серостью, составлявшей основной фон города халифов. Здесь, на этом месте, Мансур принимал посольство франкского короля Пипина Короткого, чтобы договориться о совместных действиях в Испании против опаснейших Омейядов. Здесь жил знаменитый Гарун аль-Рашид вместе с красавицей Зубейдой, разделившей с ним одновременно и скромность, и роскошь его жизни. Они совершали паломничества в Мекку, устилая дорогу туда дорогими коврами. Но куда делось знаменитое дерево из чистого золота, с бриллиантовыми, сапфировыми, изумрудными, рубиновыми и жемчужными плодами, создававшее тень его величеству? Халиф звался Рашидом Справедливым, но был при этом хитрым тираном, обрекшим на мученическую смерть верного визиря Джафара, его сестру и ее ребенка и вырезавшим благородное семейство Бармакидов.

То, что рассказывают о нем сказки «Тысячи и одной ночи», – не что иное, как вранье. Настоящий Гарун совсем другой, чем в сказке. Изгнанный собственным народом, он бежал и умер в Персии. Он лежит под золотым куполом в Мешхеде в Хорасане, Зубейда же, расточительница народных миллионов, спит вечным сном на краю пустыни под каменным монументом, превращенным веками в руины. Здесь же покоится халиф Мамун, оболгавший божественность Корана. При нем вино текло по руслам рек, а при его наследнике Мутасиме стало еще хуже. В далекой дикой местности он возвел себе резиденцию Самарра, настоящий рай земной, но на его создание ушла вся государственная казна, и пока раззолоченные сирены услаждали уши тирана, народ проваливался в пропасть нищеты. Наместнику Пророка Мутаваккилю и это показалось малым – он построил себе новую резиденцию, а чтобы переплюнуть всех, несущие конструкции здания должны были быть изготовлены из знаменитого «дерева Заратустры». Это дерево, гигантский кипарис, стояло в Тусе, в Хорасане. Напрасно взывали к богу маги и жрецы учения огнепоклонников. Они предлагали гигантские суммы, только чтобы спасти символ своей веры. Увы! Дерево срубили. Его по частям перевезли вверх по Тигру и доставили как раз вовремя – к моменту, когда Мутаваккиль был убит своим телохранителем-тюрком.

С ним минула эпоха халифов, и слава святого города растаяла в веках. В Багдаде было тогда сто тысяч мечетей, восемьдесят тысяч базаров, шестьдесят тысяч бань, двенадцать тысяч мельниц, множество караван-сараев и два миллиона жителей. Какая противоположность сегодняшнему Багдаду! Грязь, пыль, нищие повсюду. Даже мост, на котором я стоял, был неисправен. Вместо названия Дар-ульхалифат городу больше подходило Дар-эт-таун – Дом чумы. Несмотря на остатки былого величия, треть оставшейся территории состоит из пустырей, кладбищ, заболоченных участков и заросших бурьяном развалин, где ищут свою добычу падалыцики.

У турецкого законодательства имеются свои особенности, а точнее, теневые стороны, которые тем отчетливее, чем дальше от центра область, на которую они распространяются. При тамошних жизненных устоях нечего удивляться, что там, где живут племена арнаутов, о подлинных правах говорить вовсе не приходится.

У Остромджи начинается область проживания штиптаров

[34]

, которые уважают только один закон — подчинения слабого сильному.

Когда я проснулся и распахнул ставни, комнату залил яркий дневной свет. Взглянув на часы, я увидел, что проспал три с половиной часа. Халеф уже встал. Я разыскал его внизу, в конюшне; он чистил вороного с таким рвением, что даже не заметил моего появления. Увидев наконец меня, он спросил:

— Ты уже проснулся? В доме еще все спят. Как хорошо, что ты проснулся, — ведь у тебя столько дел.

— Да? Что такое? — переспросил я, хотя знал, что он имеет в виду.

— Тебе надо сходить в аптеку.

— Время пока терпит.

Нога, поврежденная мной в схватке с аладжи, начала ныть; ее надо было обследовать. Поэтому я велел пустить лошадей галопом, чтобы скорее достичь цели. Когда близ Радовиша мы снова подъехали к реке, я увидел крохотный домишко, возле которого сидел старик, внимательно смотревший на нас. В его чертах застыло какое-то сомнение.

Особой причины задерживаться здесь не было, но я все же остановился и приветствовал его. Он поднялся и почтительно поблагодарил меня. По-видимому, мой тюрбан внушал ему уважение.

— Разве ты нас знаешь, отец? — спросил я его.

— О нет. Я вас никогда не видел, — ответил он.

— Ты смотришь на нас так странно. В чем дело?

Деревню Сбиганци не назовешь невзрачным местом; я бы предпочел назвать ее «торговым селом», ведь там имеется базар. Расположена она между Брегальницей и Слетовской; здешняя земля хорошо орошается и приносит много плодов. По сравнению с другими деревушками, которые мы миновали, здесь даже по обличью домов было видно, что местные жители тешатся в некотором роде достатком.

Конечно, мы тотчас попросили показать нам хане. Дом этот состоял из нескольких строений, обступивших огромный двор; он напомнил нам дворянское поместье средней руки. По тому, как велось хозяйство, было видно, что владел им болгарин. Так оно и было.

Он принял нас чрезвычайно радушно и даровал мне самые пышные титулы, ибо наверняка был знатоком лошадей и восхитился моим Ри. Затем он пригласил нас войти в комнату.

У него было целых две приемные комнаты — одна для обычных посетителей и другая, получше, для гостей, которым он собирался воздать особые почести.

Двое слуг сняли меня с лошади и отнесли в комнату для почетных гостей, где, к моему изумлению, стоял некий диван, на котором лежала длинная, широкая, мягкая подушка.

Утром я пробудился, лишь когда в дверь застучал Халеф. Я на ощупь провел рукой вдоль стены, чтобы открыть дверь. В комнату ворвался яркий дневной свет. Я спал слишком долго, а в доме, очевидно, избегали любого шороха, стараясь не мешать нам.

Портной завтракал с нами; потом я заплатил за всех, и мы стали готовиться к отъезду.

Хозяин ненадолго удалился, а вернувшись, обратился ко мне с восторженной прощальной речью. Напоследок он сделал одно замечание:

— Господин, мы расстаемся в дружеских чувствах, хотя ты и доставил мне немало хлопот. Все хорошо окончилось, но все же хочу предостеречь тебя. Я только что побывал наверху, у мясника: мне надо было принести соболезнования соседу. Но брата убитого я не видел там. Мне сказали, что он уехал. А во дворе стояла лучшая лошадь мясника, оседланная и взнузданная. Это относится к тебе.

— Может, он хотел уладить какие-то дела?