Немного западнее местности, где сходятся границы трех североамериканских штатов: Дакоты, Небраски и Вайоминга, ехали два всадника, появление которых в любом другом краю весьма обоснованно приковало бы к себе всеобщее внимание.

Один, сухопарый, ростом более шести футов, напоминал святые мощи, тогда как приземистая, но объемная фигура другого издали ничем не отличалась от шара. Несмотря на разницу в росте, головы обоих находились на одном уровне. Маленький восседал на высокорослой, кряжистой кобыле, а его спутник покачивался на низеньком, с виду хилом муле. Оттого и кожаные ремни, служившие толстяку стременами, не достигали даже брюха его клячи, тогда как длинному стремена вообще не требовались — его огромные ножищи свисали до самой земли и при малейшем покачивании тела поочередно касались ее, не позволяя седоку выскользнуть из седла.

Впрочем, о настоящем седле здесь не могло быть и речи, толстяку его заменял кусок содранной с волчьей спины шкуры, на которой еще были видны остатки шерсти, а худой вместо седла пользовался сатиновым покрывалом, до того заношенным и дырявым, что всадник, по сути, трусил на голой спине своего мула. Одно только это позволяло предположить, что за плечами обоих долгий и тяжелый путь верхом. Их костюмы лишь подтверждали это предположение.

Длинный носил широченные, скроенные на человека явно иной комплекции, кожаные штаны. Видавшие разные виды и в жару, и в холод, они съежились и уменьшились, но — так уж получилось — лишь в длину и теперь, к явному сожалению их владельца, едва доходили ему до колен. При этом они необыкновенно лоснились от жира — ибо длинный при каждом удобном случае пользовался ими в качестве полотенца либо салфетки, а потому они, как своего рода архив, хранили память обо всем, чего он не терпел на своих пальцах.

Его кожаная обувь, из которой палками торчали худые голые ноги, имела поистине неописуемый вид. Похоже, сначала ее всю жизнь носил сам Мафусаил

[1]

, а потом каждый следующий владелец, не исключая нынешнего, ставил на ней по заплате, а посему невозможно было ни определить, ни даже предположить, чистая эта обувка или грязная — при взгляде на нее в глазах рябило от всех цветов радуги.

Следопыты подхватили свои ружья и прокрались к воде, держась от группы белых на таком расстоянии, чтобы те не могли их заметить. Затем они по берегу спустились вниз, перемахнули через узкий ручей и на противоположном берегу его снова взобрались наверх. Теперь им пришлось сделать небольшой крюк, после чего они вышли к потоку как раз в том месте, где на другом берегу, прямо напротив, и располагалась компания, многие члены которой беспечно валялись на траве. Оба тут же сделали вид, будто ошарашены встречей с людьми.

— Эй! — заорал Толстяк Джемми не своим голосом. — Что это? А я-то думал: мы одни здесь, в этой благословенной прерии! И вдруг настоящий митинг! Надеюсь, нам позволят принять в нем участие.

Те, кто лежал в траве, поднялись, и теперь вся компания, как по команде, уставилась на двух невесть откуда взявшихся чужаков. В первый миг показалось, что они не очень обрадованы появлением незнакомцев, но стоило им обратить внимание на фигуры и костюмы обоих, тотчас раздался разноголосый смех.

— Thunderstorm!

[17]

— прохрипел один из них, увешанный всевозможным оружием. — Что стряслось? У вас что, в самый разгар лета масленица? Или вы тащитесь на карнавал?

— Aye! — кивнул Длинный. — У нас как раз не хватает пары шутов, вот мы и завернули к вам.

В центре двора стоял четырехугольный блокгауз, хотя и не блокгауз в привычном понимании этого слова, ибо основу постройки не составляли плотно пригнанные древесные стволы. Материалом для нее послужили камни, глина и бруски. Гонты

[39]

, покрывавшие крышу, наверняка доставили сюда издалека.

Двери оказались распахнутыми настежь. Когда люди вошли, они увидели сидевшего посреди единственной комнаты индейца. Парня, казалось, вовсе не заботило, где сейчас находился его жеребец, которого тем временем завели в загон вместе с остальными животными.

Теперь Мартин и Хромой Фрэнк могли гостеприимно приветствовать обоих гостей сердечным рукопожатием на собственной территории. А последние уже успели окинуть помещение испытующим взором. В задней его части, очевидно, устроили склад товаров, количество которых было почти на исходе. Несколько прибитых к столбам крышек от ящиков заменяли стол. Из того же материала были сработаны и стулья. В углу располагались лежаки, в своем роде замечательные, обитателям хижины оставалось только позавидовать: вместо одеял их постели были накрыты немалым количеством лежавших друг на друге превосходных шкур серых медведей — самых опасных хищников Америки. Если взрослый гризли встанет на задние лапы, он окажется фута

[40]

на два выше любого, даже очень высокого, человека. Убить такого медведя для индейцев значит больше, чем совершить просто геройский поступок; да и белые, вооруженные гораздо лучше, всегда уступят дорогу этому страшному хищнику, потому что этот злой зверь набрасывается на любую живность без всякой причины.

На стенах висело различное оружие, боевые и охотничьи трофеи, а вблизи камина к деревянным колышкам были привязаны большие куски копченого мяса.

Полдень уже миновал, и, поскольку в это маленькое помещение, где отсутствовали окна, если не считать отверстий в той стене, вдоль которой был устроен склад, мог проникнуть лишь скудный сумеречный свет, в хижине было достаточно темно.

К полудню следующего дня шесть всадников оставили позади истоки реки Палвер и теперь направлялись к горам Биг-Хорн.

Местность от Миссури до подножий Скалистых гор еще сегодня считается одной из самых диких частей Соединенных Штатов. В этой бескрайней прерии, которую охотнику приходится преодолевать верхом несколько дней, прежде чем он наткнется на зелень или воду, едва ли встретишь даже чахлое деревце. К западу появляются отлогие возвышенности, превращающиеся позже в холмы, которые — чем дальше на запад — становятся все выше, круче и все сильнее рассечены трещинами и расщелинами. Но, увы, леса и воды не появляются там. Именно поэтому подобные районы индейцы называют «ма-косиеча», а белые — «бедлэнд», что, впрочем, означает одно и то же — «плохая земля»

[49]

.

Даже такие крупные реки, как, к примеру, Платт, в летнее время маловодны. Лишь дальше на север, где берут начало истоки рек Шайенн, Паудер, Тонг и Биг-Хорн, картина меняется: земля становится лучше, трава сочнее, редкие кустарники постепенно переходят в густые леса, и, наконец, приходит час, когда нога вестмена начинает ступать в тени столетних и даже более древних лесных великанов.

Именно там лежат охотничьи угодья шошонов, или Змей, сиу, шайенов и арапахо

[50]

. Каждое из этих племен разбито на мелкие группы, преследующие свои собственные интересы, и нет ничего удивительного в беспрестанной смене состояний войны и мира между ними. А если мистеру бледнолицему вдруг покажется, что красный человек слишком затянул перемирие, он приходит и пускает в ход все средства до тех пор, пока индеец в ярости вновь не попытается копать топор войны и не начинает борьбу заново.

При этих обстоятельствах, само собой разумелось, что там, где соприкасаются земли стольких многочисленных и различных племен, безопасность одинокого путника под большим вопросом, если не сказать большего. Шошоны, или Змеи, всегда были заклятыми врагами сиу, а потому местность, раскинувшаяся южнее реки Йеллоустоун, от Дакоты до гор Биг-Хорн, частенько поливается кровью, и не только краснокожих, но и белых.

Он был одет точно так же, как Олд Шеттерхэнд, только вместо высоких сапог носил мокасины. Его длинные, густые, черные как смоль волосы были высоко подняты наверх, зачесаны назад и стянуты узлом, голову его опоясывала налобная повязка из кожи гремучих змей. Он не имел никакого головного убора — этому воину не требовались отличительные знаки вождя; достаточно было только взглянуть на него, чтобы тотчас понять — это незаурядная личность. На его шее висели мешочек с «лекарствами», трубка мира и тройное ожерелье из медвежьих клыков — трофеи, которые он добыл сам в смертельных схватках с хищниками. В руке индеец держал двуствольное ружье, вся деревянная часть которого была обита серебряными гвоздями — знаменитое на всем Западе Серебряное ружье, пули которого никогда не проходили мимо цели. Его серьезное, по-мужски красивое лицо имело почти римский профиль, скулы на нем были едва заметны, а матово-смуглая кожа отливала бронзой.

Да, это был Виннету — вождь апачей, самый знаменитый из индейцев! Его имя звучало в каждой бревенчатой хижине, у каждого лагерного костра. Справедливый, умный, верный, храбрый до дерзости, не терпящий фальши друг и защитник всех нуждающихся в помощи, будь то красные или белые, он был известен во всех уголках Соединенных Штатов и даже за их пределами.

Олд Шеттерхэнд поднялся с земли. Он хотел заговорить, но резким жестом Виннету призвал его к молчанию. Еще один знак, поданный вождем апачей, заставил его прислушаться.

Издалека доносилось монотонное пение. Постепенно эти звуки становились все громче, следовательно, те, кто их издавал, приближались. Это были минорные тона на четыре восьмых такта; две первые восьмые — малая терция, последняя четверть — прима, а затем после квинты

[69]

вверх взлетал пронзительный звук восторженного ликования.

Затем до обоих донесся громкий лошадиный топот, а вскоре они увидели людей, распевающих заунывную песню. В ней то и дело повторялось: «тотси-вув, тотси-вув!», то есть «скальп, скальп!».

Двое мужчин скакали вдоль ручья — белый и негр. Костюм белого выглядел весьма странно. На нем были индейская обувь и кожаные штаны, а поверх них — некогда темно-синий, а ныне совсем выцветший от времени фрак с лацканами, высокими накладными плечами и до блеска начищенными латунными пуговицами. Длинные фалды крыльями свисали по бокам лошади. На голову была нахлобучена огромная черная шляпа, украшенная желтым пером — подделкой под страусовое. Этот малорослый худощавый человек был вооружен двустволкой, закинутой за спину, ножом и двумя револьверами, торчавшими из-за пояса. К широкому поясу крепилось еще множество кошельков, предназначенных, вероятно, для боеприпасов и всевозможных полезных мелочей; однако теперь эти кошельки казались почти пустыми.

Негр отличался исполинским телосложением. На нем также были мокасины, а еще — легины

[161]

того самого покроя, когда они состоят из двух не соединенных между собой штанин, так что всадник, собственно говоря, прижимается к лошади голым телом. Выгоду это дает, конечно, только при езде без седла. К этим легинам, однако, никак не подходило верхнее одеяние — форменная куртка французского драгунского офицера. Эта часть костюма, видимо, во время французского нашествия попала в Мексику, а оттуда неизвестным путем перекочевала на широкие плечи негра. Куртка была слишком коротка и узка чернокожему Геркулесу. Он не мог ее застегнуть, и поэтому виднелась широкая голая грудь всадника, естественно, не носившего рубашки, потому что на Диком Западе нет прачек и гладильщиц. Зато всадник обмотал вокруг шеи платок в крупную красную и белую клетку, связав его на груди огромным бантом. Голову он оставил непокрытой, чтобы все могли видеть завитки бесчисленных мелких жирно поблескивающих кудряшек. Вооружен он был двустволкой, а сверх того — ножом, штыком и кавалерийским пистолетом времен царя Гороха.

Измотало всадников порядком. По лошадям было видно, что сегодня они уже оставили за собой солидное расстояние, и все же животные шли так бодро и мощно, словно несли своих всадников всего несколько часов.

Берега поросли сочной зеленью, но полоска растительности была неширокой. А за нею виднелись хилые юкки, мясистые перья дикого чеснока и пожухлая медвежья трава с отцветшими стеблями, достигавшими высоты в добрых пятнадцать футов.

— Скверные места! — сказал белый. — У нас на Севере лучше. Не так ли, Боб?

Незадолго до того, как Хромой Фрэнк и Боб встретились с Кровавым Лисом, еще двое мужчин ехали верхом в направлении от Колмен-Сити. Однако вряд ли они заглядывали в городок, потому что их вид говорил о том, что они долгое время жили вдали от цивилизованных мест.

Оба мула, на которых ехали мужчины, обнаруживали, правда, признаки усталости, однако было заметно, что они вполне прилично откормлены, словом, находятся в хороших руках. Совсем иное впечатление производили всадники; у них были такие вытянутые и сильно исхудавшие лица, что по ним можно было сделать поспешный вывод: голод гостит у этих парней неделями. Однако здоровый цвет кожи и достойная осанка свидетельствовали, что это не так. Для Дикого Запада характерен здоровый сухой воздух, который не благоприятствует накоплению излишнего жирка, зато укрепляет мускулатуру и придает суставам ту силу и выносливость, без которых человек быстро погибает в бескрайних прериях.

Удивляло поразительное сходство всадников. Кто бы их ни увидел, сразу же посчитал бы братьями и даже близнецами. Сходство было таким сильным, что отличить их (тем более, что оба были одинаково одеты и вооружены) можно было только по шраму, который тянулся поперек щеки одного из всадников.

На них были удобные темно-серые шерстяные куртки и точно такие же штаны, крепкие ботинки на шнурках, бобровые шляпы с широкими полями; тяжелые широкие одеяла висели за спиной подобно плащам. Пояса были обтянуты кожей гремучей змеи. За них цеплялось обычное мелкое оружие и прочие принадлежности обитателей прерий. Были у них и ружья, но попали они к всадникам уж, конечно, не прямиком из оружейной лавки; судя по внешнему виду оружия, можно было с полным правом сказать, что они заслуживали прозвище «стреляющих палок». Однако тот, кто знал, что может сделать достойный житель Запада со столь древним Firelock

[204]

, никогда бы не вздумал задирать нос перед владельцем такого оружия. Человек с Запада любит свое ружье, но не цацкается с ним. Чем невзрачнее оно становится за долгий срок службы, тем с большим уважением он относится к своему оружию.

К сожалению, было нельзя назвать красавцами обоих всадников; причина этого заключалась в том, что выступающая часть их лиц была развита совершенно необыкновенно. О, что у них были за носы! Можно было поклясться, что двух других таких органов обоняния не найдешь во всей стране. Не только величина, но и форма, и цвет были необычны. Нет, чтобы получить полное представление о таких носах, надо было их увидеть. И при этом носы были удивительно схожи. Не было другой такой пары братьев, переживших к тому же, верно, немало житейских бурь, потому что возраст их переступил середину пятого десятка.

В обеденный час следующего дня Хельмерс снова сидел за столом перед своим домом. Рядом расположились Плутишка Фред и Хромой Фрэнк. Негра Боба с ними не было. Он торчал в хлеву вместе с черным слугой фермера.

А три мастера беседовали о вчерашнем происшествии, о дуэли между Кровавым Лисом и незнакомцем и о его смерти. Неудивительно, что разговор незаметно перешел на всякие потусторонние темы, связанные со смертью, а потом — на духов и призраков.

Хельмерс и Фред решительно не верили в возможность того, чтобы душа умершего могла вернуться, стать видимой, а то и разговаривать. Фрэнк, напротив, весьма энергично защищал существование привидений, а поскольку оба его собеседника все же остались при своем мнении, он гневно воскликнул:

— Оба вы глупы, и даже очень! Вам нельзя помочь, потому что корове безразличны мускатные орехи. Для ореха бессмысленной жизни, то есть для всего, что надземно и в то же время подземно, существует только тот, у кого крепкие зубы, кто уже с самой ранней юности имел дело с находящимися и по ту и по эту сторону проявлениями духа. Но с вами этого не случилось, а поэтому мне, собственно говоря, не следует злиться и удивляться тому, что в ваших ничтожных мыслительных коробках нет места даже духам и привидениям. Если бы я был мертвецом — чего пока, к счастью, не случилось — я бы уж навалился на вас своим нездешним обличьем сегодня же ночью. Это внушило бы вам другое, лучшее, мнение о духах!

— Приведи хотя бы одно доказательство, одно-единственное! — рассмеялся Фред. — Тогда мы тебе поверим.

Один из дальних уголков Дикого Запада расположен там, где юго-восточный кусок штата Нью-Мексико вклинивается в Техас. В этом месте соприкасаются земли команчей и апачей — именно это обстоятельство всегда делало эту местность опасной.

Там, где живут рядом команчи и апачи, пожалуй, никогда не будет прочного мира. Обоюдная ненависть угнездилась слишком глубоко, и даже в такие времена, когда топор войны зарыт основательно, пагубный огонь продолжает тлеть под золой и при малейшем поводе может снова воспылать кровавым румянцем.

Лишь на короткое время затихала вражда между ними, а больше всего жертв было, естественно, там, где стыкуются владения соперничающих племен. Конечно, границу образует не прямая линия, тем более, что граница пока вообще не закреплена, поэтому взаимные обвинения в ее нарушении поступали чрезвычайно часто, после чего обычно, если воспользоваться выражением Бисмарка, «ружья разряжались сами собой».

«The shears»

[280]

называют вестмены эти опасные места, что кажется очень метким выражением. Пограничные линии подвижны; они открываются и закрываются, словно ножницы, и тот, кто попадет между ними, может благодарить судьбу, если уйдет невредимым. Рискнувший там показаться белый относится либо к очень смелым, либо к чрезвычайно неосторожным людям; в обоих случаях над его головой постоянно кружится «дух смерти».

Со Сьерра-Дьябло, Чертовых гор, течет река Тойа и впадает в Рио-Пекос, которая является границей между областями команчей и апачей. Западнее этой границы местность постепенно повышается к Сьерра-Гвадалупе, Сьерра-Пиларос и Сьерра-Дьябло, тогда как восточнее лежат Стейкед-Плейнз — печально известное Льяно-Эстакадо.

Так звучала в тихом утреннем воздухе милая старая теннессийская колыбельная. Казалось, будто ветки ближних миндальных и лавровых деревьев сгибались в такт ей, и сотни колибри, словно цветные искорки, вились вокруг негритянки преклонных лет, в совершенном одиночестве сидевшей у воды.

Солнце только что поднялось над горизонтом, и его лучи блуждали, словно сверкающие бриллиантовые пряди над светлой водой. Высоко в воздухе накручивал свои круги королевский гриф, а внизу, на берегу, множество лошадей наслаждалось изумительно сочными побегами лакомых трав; на верхушке одинокого кипариса, низко наклонив голову, сидел дрозд-пересмешник, прислушиваясь к пению негритянки, и, когда она подошла к концу строфы, начал вдруг звонко и громко передразнивать последние слова: «Митир-митир-митир!»

Над отражавшимися в воде опахалами низких пальм устремляли ввысь свои макушки сосны и сикоморы; под кронами охотились за мухами и другими насекомыми огромные пестро переливающиеся стрекозы, а позади близко стоящего к водоему домика ссорилась из-за кукурузных зерен стая карликовых попугаев.

Снаружи нельзя было видеть, из какого материала построен домик, так как все четыре стены и крыша густо поросли вьющимися побегами страстоцветов, белых, с тонкими красными ниточками; их желтые сладкие, похожие на куриное яйцо плоды высвечивали из буйства дольчатых листьев. Все это буйство растений очень напоминало тропики. Можно было предположить, что находишься в одной из долин Южной Мексики или средней Боливии, и все-таки это маленькое озеро с прикрытой страстоцветом хижиной и по-южному пышной растительностью на его берегах располагалось… посреди ужасающего своей сухостью Льяно-Эстакадо. Это была та таинственная вода, о которой столь много говорили, никогда ее не повидав.