Сделав глубокий вдох, Сабрина дунула на свечи именинного пирога, и те погасли. Их было тридцать три и еще одна — на счастье. Потом она закрыла глаза и загадала желание.

Пусть все остается по-прежнему. Дети, возлюбленный, друзья, дом — пусть они будут рядом, и пусть ничто им не грозит. И пусть они действительно будут моими.

Открыв глаза, она с улыбкой посмотрела на сидящих за столом и взяла серебряный, старинной работы нож для пирога. Она привезла его из Лондона, в последнюю свою поездку.

— Мам, что ты загадала? — спросил Клифф.

— Нельзя об этом говорить, — ответила Пенни. — А то желания не сбудутся.

— Они и так не сбудутся, — безапелляционно заявил Клифф. — Об этом каждый знает. Сказки!

— Какой цинизм, подумать только! — шутливо возразила Линда Тальвиа, дотрагиваясь до руки Марти. — У меня желания сбывались столько раз, что я сбилась со счета!

В дневные часы улицы Лондона обычно заполнены людьми, и Сабрина смешалась с толпой, вновь чувствуя себя жительницей Лондона, прежней Сабриной Лонгуорт — свободной и независимой. Она направлялась в «Амбассадорз» — роскошный антикварный магазин, который открыла после развода с Дентоном. Мысли о Дентоне приходили ей в голову, когда она бывала в Лондоне. Вот и сейчас она на мгновение представила его: круглое, розовощекое лицо с выражением безмерного восхищения собственной персоной. Она вспомнила его стремление жить лишь в свое удовольствие, любовь к женщинам и азартным играм. Он играл на деньги в Монако, когда затонула яхта Макса Стювезана, и именно он опознал тело леди Сабрины Лонгуорт. Труп Макса так и не нашли.

Сабрина сжала руки в черных лайковых перчатках. В лучах неприветливого солнца — было начало октября — она шла по Понт-стрит. На ней была темная юбка в клетку и развевающаяся при ходьбе темная накидка. Черная, с узкими полями шляпа низко надвинута на лоб. От всего ее облика веяло изысканностью, целеустремленностью, спокойствием, но тело под накидкой было напряжено и плохо слушалось. Мысли метались от прошлого к настоящему, от одной жизни к другой. То она вспоминала Стефани, то думала о себе самой; то о похоронах, то о телефонном звонке Габи и неизменно, неизменно мысленно возвращалась к Гарту.

Она рассказала ему о звонке, но постаралась не выдать голосом свое смятение.

— Она видела какую-то женщину, похожую на меня, и спросила, почему я не сказала ей, что буду в Европе. В следующий раз, когда я туда соберусь, непременно позвоню ей. — А потом, как бы невзначай, добавила: — Наверное, поеду на следующей неделе. Хочу посмотреть, как идут дела в «Амбассадорз», и… просто пожить там. Ты не против?

— А как же наша поездка в октябре? — спросил Гарт.

На следующий день рано утром она вылетела в Марсель, а там села на поезд TGV

[2]

до Авиньона. Удобно расположившись в уютном кресле купе, Сабрина едва обращала внимание на пейзаж за окном и без конца повторяла себе, какую глупость она делает. Впрочем, твердя себе это, она хорошо понимала, что поступить иначе все равно не могла бы. А уж когда она стояла перед небольшим кирпичным зданием вокзала на подъездной кольцевой аллее, заполненной автомобилями и такси, она точно знала, что собирается делать. Сначала гостиница, подумала она, потом — прогулка по городу.

Авиньон окружен древней городской стеной. Эти огромные каменные глыбы под многовековым воздействием дождя и ветра приобрели неопределенно-коричневатый оттенок. Широкие ворота, казалось, видели все: полки римских легионеров, римских пап со свитами, искателей счастья, бандитов, мародеров, фермеров, торговцев, беженцев, переселенцев… Теперь они взирают на автомобильные пробки и праздношатающихся туристов. А те, остановившись и запрокинув головы, смотрят на сторожевые башни вдоль стены да на виднеющиеся поодаль башни папского дворца. Узенькие, извилистые улочки выводят то на крошечные, тихие и уединенные площади, то на большие площади с толпами людей. Старинные каменные дома хранят свои тайны за ставнями кованого железа или деревянными, с облупившейся краской.

Сабрина оставила небольшой саквояж в номере отеля «Европа», едва удостоив взглядом его убранство и расставленные везде старинные предметы. Ее не задержал и вид, который открывался из окна на площадь, виднеющуюся сквозь листву исполинских деревьев, что росли перед гостиницей. Выйдя на площадь Крийон, она остановилась, чтобы сориентироваться. Раньше ей никогда не приходилось бывать в Авиньоне, но в самолете она изучила карты и книги. Теперь она решила для начала найти себе шляпу и пошла по направлению к площади Орлож.

Ты сняла шляпу, знаешь, такую, с широкими полями соломенную шляпу, с тульей, украшенной длинным шарфом, в красно-желтых тонах, отбросила волосы назад…

Она попробовала купить себе такую шляпу в Лондоне, но в октябре магазины не торговали летними вещами. Поэтому, изнывая от палящего солнца, она направилась в район магазинов, расположенный совсем рядом с площадью Орлож, и нашла магазин «Муре». Стены, от пола до потолка, занимали полки с шляпами на все случай жизни — меховые, для охоты, для посещения оперы, для пешеходных прогулок, на лето, зиму, парадные…

Сабрина выбрала три шляпы, примерила их, всякий раз — под новым углом, пока хозяйка магазина отпускала восхищенные замечания и поворачивала зеркало.

Взрыв расколол

«Лафит»

надвое. Описав широкую дугу, обломки судна рассыпались по глади Средиземного моря. Он отозвался гулким эхом среди стоящих на побережье домов бело-розовых тонов, исторг истошные вопли у людей, что гуляли по улицам или сидели в кафе Монте-Карло. Те, у кого были бинокли, судорожно хватались за них, но мало что увидели в бешеном водовороте воды и обломков кораблекрушения. На самом судне вода в считанные секунды затопила изящно обставленную каюту, где Макс Стювезан обычно принимал гостей или флиртовал, потом хлынула в расположенные ниже каюты экипажа. Прошло несколько мгновений, и судно стало тонуть. Стоял пасмурный октябрьский день, на часах была половина шестого пополудни.

Взрывной волной Стефани и Макса швырнуло через весь салон. Стефани сильно ударилась головой об угол столика для коктейлей, сделанного из стекла и металла, и теперь лежала рядом с ним, словно тряпичная кукла. Макса отбросило к самому концу стойки бара из красного дерева. Сжавшись в комок, он старался перевести дыхание.

«Бомба, слишком рано, бомба, слишком рано»,

— стучало в голове.

Он не слышал жалобных воплей, криков о помощи. В наступившей вдруг жуткой тишине, раздавался только неистовый плеск волн о борта судна, которое раскачивалось и содрогалось под ним.

Боже, все разнесло в клочья…

С усилием встав на четвереньки, он замотал головой, словно пес, стряхивающий воду. Левое плечо пронзила острая боль, он перенес всю тяжесть тела на правую руку и попытался встать, но упал навзничь. Бормоча ругательства, он ползком пересек комнату и добрался до широкого окна, думая лишь о том, как выбраться наружу. Сопя, ругаясь, обливаясь потом, он подтянулся на руках и встал на ноги, опираясь руками на подоконник. Стекло было разбито; дорога наружу была открыта.

Действуя правой рукой, он подтянул свое тело к подоконнику, потом встал боком и рывком перенес одну ногу наружу. Поворачивая корпус, он увидел лежащую на полу Стефани. Глаза у нее были закрыты, по лицу текла кровь.

— Сабрина, — выдохнул он.

Два месяца Стефани провела в больнице. Она разговаривала только с врачами, медсестрами и другими больными, которых встречала в солярии, но большую часть времени проводила у себя в палате на верхнем этаже. Макс добился, чтобы ее туда перевели после первой недели лечения. В палате кроме ее кровати стояли кресло ярких тонов, шезлонг и низкий столик, заваленный книгами и журналами. После каждой из трех пластических операций на лице Стефани проводила здесь целые дни напролет — свернувшись калачиком в кресле и читая, либо отдыхая в шезлонге. Она часами смотрела на голубую гладь Средиземного моря, сливавшуюся вдали с синевой неба, на моторные лодки, снующие по гавани, на гигантских морских чаек, паривших над ними. Описывая широкие круги, птицы хлопали крыльями так, что заглушали даже скрип мачт на судах и шумные возгласы рыбаков. Затем они улетали в открытое море и исчезали в туманной дымке.

После того как Макс наконец дал согласие, теперь ее дважды в неделю навещал психотерапевт. Макс не присутствовал ни на одной из их бесед, несмотря на то, что Стефани просила его об этом. Он же все время ссылался на свою занятость. Похоже, так оно и было: он стал меньше времени проводить в больнице, как только она перебралась в новую палату; сначала исчезал на час-другой, потом — на день, а однажды не появлялся целую неделю.

Он откладывал отъезд, думая, что она умрет, если его не будет рядом и он не станет о ней заботиться. Он еще раньше пришел к выводу, что жизнь теплится в ней только благодаря его присутствию: он спас ее, когда на судне произошел взрыв, а теперь снова спасает ее — час за часом, день за днем, — только потому, что хочет, чтобы она жила. В первый раз, отправившись на причал, на склад «Лакост и сын», он все время боролся сам с собой, противясь искушению кинуться назад. Но он сказал себе, что поддался минутной слабости, впал в детство, а поскольку он терпеть не мог всего, что было проявлением слабости или вызывало в памяти страхи, пережитые в детстве, то заставил себя не думать об этом и провел там весь день, а на следующее утро уехал снова и даже не обернулся, чтобы попрощаться с ней.

В сущности, ему нужно было уехать, у него не было выбора. Ему нужно было выяснить, что сталось с теми людьми, которые находились на борту яхты, и что именно обнаружила полиция. Он говорил врачам, что произошел несчастный случай и моторная лодка налетела на причал. Но эта вымышленная версия ему была нужна только для больницы. Роберу нужно было рассказать всю правду.

В тот день, когда Стефани пришла в себя и он впервые позволил себе подумать о чем-то другом, он обратился к Роберу с просьбой съездить вместо него в Монако. Теперь Робер вернулся, и они должны были встретиться в кафе на окраине города, где никто их не узнает. В газетах не было ничего, кроме пересказа обстоятельств взрыва на борту яхты «Лафит», зарегистрированной во Франции. Как говорилось в сообщении, судя по всему, в живых никого не осталось. Врач в больнице говорил то же самое.

Сабрина и Гарт встречали гостей в круглом, тускло освещенном центральном зале «Шедд аквариум». Стоял февраль, со времен похорон Стефани прошло почти четыре месяца. Теперь Сабрине уже казалось таким естественным то, что они с Гартом вместе, и она стоит рядом с ним в роли хозяйки светской вечеринки, организованной университетом. Она уже больше не удивлялась ни своей жизни, ни той уверенности, с которой сделала ее своей. Боль утраты, сознание того, что Стефани больше нет, не отпускали ее. Это чувство охватывало ее тогда, когда она меньше всего была готова, но любовь к детям и Гарту была сильнее. И в этом было что-то новое и возвышенное, сродни чуду, которое раньше с ней никогда не случалось.

Вместе с Гартом она стояла у аквариума, улыбаясь, здороваясь и называя каждого вошедшего по имени. Аквариум полукругом шел вдоль стены за их спинами. Сквозь широкие окошки можно было видеть яркий подводный мир, полный экзотических рыб, ракообразных, кораллов, стелющихся растений, благодаря которым расположенный на берегу озера поблизости от Чикаго аквариум приобрел известность как достопримечательность. Гарт остановил на нем выбор, решив, что там можно устроить достойный прием в честь тех, кто внес значительные суммы пожертвований на нужды Института генной инженерии, и для тех, кто только собирался раскошелиться. Теперь он наблюдал, как гости переходят от одного окошка к другому и напыщенность с них как рукой снимает. Со всех сторон слышался восхищенный шепот при виде дивных, переливающихся всеми цветами радуги редких рыб, ракообразных причудливых очертаний. Все эти экземпляры были выловлены в морях и океанах всего мира. Они с Сабриной с улыбкой переглянулись.

— Я так рад, что ты здесь, — сказал он. — Без тебя сегодня было бы скучно, как на любом другом приеме, даже несмотря на все это великолепие аквариума.

— Мне не было бы скучно, — возразила Сабрина. — Обожаю смотреть, как ты общаешься с людьми, выступаешь с речами, и еще я люблю тебя, и сейчас мне хочется быть только здесь и нигде больше.

Гости то и дело делали им комплименты, отмечая, как прекрасно они смотрятся вместе. Гарт был в смокинге, а Сабрина — в джемпере золотистого цвета и длинной юбке из белого атласа, привезенной ею из Лондона. Приехала президент университета Клаудия Байер с мужем и окинула их одобрительным взором.

Стефани осталась одна, Макс уехал в Марсель, мадам Бессе ушла на рынок. В доме было тихо, слышно было лишь, как мартовский дождь с силой барабанит по черепичной крыше.

— Меня не будет пару дней, — сказал Макс утром, укладывая вещи в небольшой чемодан. Он уехал, и Стефани принялась бесцельно бродить по комнатам, проводя пальцами по мебели. Время от времени она бросала взгляды на окно: сквозь струи дождя видны были вдали холмы, подернутые дымкой.

— Мой дом, — отчетливо произнесла она. — Это мой дом.

Ей нравилось, что кругом тишина. С тех пор как месяц назад они с Максом приехали сюда, она впервые осталась одна и весь день напролет могла слушать собственные мысли, и никто ей не мешал.

— Я здесь живу. Пусть я ничего не знаю про себя, но у меня есть эти комнаты, которые принадлежат мне, есть имя и фамилия — Сабрина Лакост, пусть даже мне они кажутся какими-то странными. Есть экономка, садовник, механик и… муж.

Мадам Бессе куда-то уехала, и в светлой кухне остались Робер и Стефани. За окнами дул сильный мартовский ветер. Под весенним солнцем в саду пробивались из земли цветы и на деревьях появлялись крошечные почки. Ветви платанов, коротко обрезанные осенью, того и гляди начнут расти, лето в Провансе уже было готово вступить в свои права. Робер стоял у плиты, Стефани — рядом. Зачерпнув столовой ложкой из кастрюли, в которой, булькая, варился соус, он осторожно подул на нее.

— А теперь, Сабрина, посмотрим, что у нас получилось. — Он сделал маленький глоток. — Какая прелесть! Уму непостижимо, как несколько продуктов, слившись воедино, способны рождать такую величественную гармонию. Как жаль, что люди и правительства не могут научиться делать то же самое.

— Если это уму непостижимо, то как же можно этому научиться? — спросила Стефани.

Он усмехнулся.

— Тут вы поймали меня на слове. Им остается только молиться. Но это, похоже, не лучший способ решения проблем, стоящих перед миром.