Не люблю зиму и не люблю снег. Одно из самых неприятных воспоминаний детства — школа, третья учебная четверть и занятия по физкультуре. На лыжах. Когда надо было бежать этот идиотский кросс по заваленному снегом парку. На финише все улыбались, показывая, как им это нравится. Я улыбался вместе со всеми и, может быть, даже шире всех, но с той поры приобрел стойкую ненависть к зиме и лыжам. Второе постепенно прошло, потому что никто меня больше не заставлял гоняться по парку, но зиму я так и не полюбил, несмотря на новогодние праздники и на то, что все мои самые большие неприятности случались исключительно летом.

Я стоял у окна и смотрел, как снег покрывает загаженный двор перед домом. Толщина снега росла прямо на глазах, и с той же скоростью ухудшалось мое настроение. Хотелось курить, но в пачке осталось всего две сигареты, и я берег их на послеобеденное время. Правда, еще был открытым вопрос, когда и где я буду обедать.

Свою двадцать пятую зиму я начинал без денег, без работы и без четких планов на будущее. Точнее сказать, планов у меня не было никаких. Разве что найти где-нибудь чемодан с миллионом долларов или выиграть в лотерею путевку в Париж. Второй вариант был более предпочтительным. Путевку можно продать, а на вырученные деньги я смог бы прилично перезимовать.

В общем, я стоял у окна и с упорством мазохиста продолжал портить себе настроение. Лучшего занятия я придумать не мог. Вертелась вялая мысль, что надо бы позвонить в «Спрут» и справиться насчет места. Последний раз мне сказали, что через пару недель могут появиться вакансии. С момента разговора минуло почти двадцать дней, можно было напомнить о себе, не боясь показаться слишком назойливым. Но с другой стороны, ведь если бы хотели взять, давно позвонили бы сами. Телефон свой я им оставлял, а из дома в последнее время отлучался редко.

Поэтому звонить я не стал. Продолжал стоять у окна, смотрел, как исчезают под снегом строительный мусор и ржавый «запорожец» моего соседа, и косился на тумбочку, где валялась мятая пачка «союз-аполлона». Рука сама собой нащупала в кармане зажигалку, и я начал уговаривать себя поступиться принципами и покурить сейчас. Я почти убедил себя, что после этого смогу спокойно протерпеть до вечера, а может быть, что-нибудь произойдет и терпеть вообще не придется. Что именно может произойти, я даже не предполагал, но чудеса иногда случаются, и я дал себя уговорить. Бросив прощальный взгляд на превратившийся в сугроб лимузин соседа, я пошел к тумбочке и остановился на полдороге, услышав звонок телефона.

На следующее утро я лежал в кровати и вертел перед глазами визитку Красильникова. Решение было принято, и теперь я пытался представить, что меня ожидает. Какихлибо опасений я, сколько ни прислушивался к внутреннему голосу, не чувствовал. Наоборот, сделав выбор, я испытал облегчение. Мне казалось, что теперь моя жизнь наконец наладится. Я не сомневался, что легко пройду испытательный срок и быстро добьюсь успеха.

Родители еще в детстве учили меня, что каждый человек — личность, у каждого своя судьба и своя дорога. Они старались выявить мои таланты. Фамилия, имя и отчество доставляли мне массу хлопот, особенно в школе. Чтобы избежать насмешек, я стремился быть всюду первым, и мне это удавалось. Постепенно я проникся сознанием собственной исключительности, хотя никаких особых дарований у меня так и не открылось. К восемнадцати годам я еще не смог определиться, что же привлекает меня больше всего. В то время в городе, как грибы после дождя, открывались секции вышедшего из подполья у-шу. Накинувшись на тренировки, я с треском провалил экзамены в строительный институт, куда меня прочили родители, и ушел в армию.

Последующие два года стали первым серьезным жизненным испытанием. Моя индивидуальность была никому не нужна. Наоборот, казалось, все создано, чтобы подравнять меня и сделать таким, как все. Я приспособился, а вскоре после демобилизации снова надел погоны, — видимо, в очередной раз желая кому-то что-то доказать. Воспользовавшись протекцией отца, заслуженного инженера-строителя, я поступил на заочное отделение технического вуза, к которому питал глубокое и давнее отвращение. Учиться я, естественно, не хотел, но тем не менее, не прикладывая усилий, умудрялся получать положительные отметки и покорять сессию за сессией. Закончив третий курс, я оставил наскучившую службу в патрульном батальоне и перебрался в уголовный розыск 15-го отделения милиции.

В этот момент родители, душа в душу прожившие четверть века, неожиданно и тихо разошлись. Мать тут же переехала в соседнюю область к новому мужу, а отец ударился вдруг в политику. Он стал помощником какого-то депутата, бившегося за права немцев в Новозаветинской области. Сперва нелегкая политическая борьба носила отца только по нашему региону, но постепенно радиус его поездок стал увеличиваться. Потом он вдруг осел в Санкт-Петербурге, перепрыгнул в Москву, поближе к главному политическому котлу, а оттуда еще стремительнее перескочил на ПМЖ в Германию. Наверно, чувство долга призвало его защищать интересы немцев на их исконной территории.

Разрыв с родителями я перенес на удивление легко. Мать часто писала, звала к себе в гости, я так и не выбрался к ней, и переписка постепенно усохла до нерегулярных поздравительных открыток. Отец, поселившись в Германии, вообще замолчал, и только три месяца назад я получил от него письмо, где он подробно описывал свое новое житье и жаловался на тоску. У меня даже возникло подозрение, что за границу его вывезли насильно и принуждением удерживают в капиталистическом аду. К себе он пока не звал, туманно намекая на такую возможность в дальнейшем. Он считал, что я все еще работаю в милиции, и, позабыв, который нынче год, спрашивал, не возникло ли у меня из-за него проблем по службе. Я приколол письмо к зеркалу и каждое утро любовался красивым конвертом.

У меня оказалось два свободных дня, необходимых, по словам Антона, для оформления каких-то бумаг. Он выдал мне премию — около миллиона рублей, улыбнулся, и мы расстались. Деньги в моем положении — астрономические. Теперь я мог окончательно рассчитаться с долгами и даже как-то отметить начало новой жизни.

По дороге домой я заглянул в супермаркет и с легкостью истратил почти треть суммы, набрав два пакета всяких вкусных вещей. Наталье я купил плюшевую обезьянку. Она обожала мягкие игрушки, и хотя в последний месяц в моих с ней отношениях что-то изменилось, я искренне хотел ее порадовать.

Вечер мы провели неплохо, правда, я здорово набрался. Не надо было этого делать, но моя новая работа Наталье совсем не нравилась, и в самые неподходящие минуты она как-то замыкалась. Я ей наговорил лишнего, она, скорее всего, обиделась. Заснул я один на диване в своей «гостиной», ночью мы помирились, а утром, страдая с похмелья, я опять наговорил гадостей. В душе всплывали старые, позабытые обиды, и в редкие минуты просветления я сам поражался, откуда берется моя злоба.

Наталья ушла. Я этому не препятствовал, хотя путь к трамвайной остановке лежал через пустыри и в другой раз я ни за что не отпустил бы ее одну, даже утром.

Я стоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Она удалялась от дома, прижимая к себе подаренную мной обезьянку и не обращая внимания на снегопад. Сначала я почувствовал что-то вроде легкого укола в сердце, потом на душе стало невыносимо противно, я вернулся к столу и налил себе полную рюмку. Звонить Наталье я не стал и весь день провел, глядя на телефон и «леча подобное подобным».