В сумерках уходящего дня 14 декабря 1825 года губернатор Васильевского острова, будущий глава политической полиции, генерал-лейтенант Александр Христофорович Бенкендорф бесстрастно рассматривал Сенатскую площадь российской столицы.

Картина была тягостной. Разметанные картечью тела восставших, которых потом назовут декабристами, бурые ручьи крови, смешанной с копотью, стоны, озлобленные крики живых, сбившихся в кучи по указанию верных режиму ротных командиров, чьи солдаты очищали место побоища. Вместе с наступавшей теменью на душу генерала ложился холод удовлетворения от содеянного. Наконец долго зревший нарыв на теле империи лопнул. Нарыв, о котором еще четыре года назад граф Бенкендорф предупреждал Александра I.

Александр Христофорович представил тогда царю записку о «Союзе благоденствия» — тайном обществе офицеров и генералов, героев войны с Наполеоном, избравших путь военного переворота в России. Он их всех хорошо знал — генерала М. Орлова, принимавшего капитуляцию Парижа, К. Рылеева, П. Пестеля, Н. Муравьева. Да и как не знать, если тогда, в войну, их вела одна судьба — защитника Отечества, защитника престола.

Он тоже был дитя той войны, как и будущие декабристы. Но после разгрома наполеоновских армий и вступления во Францию его не поразило, что русский народ, первый в Европе по славе и могуществу, — народ крепостной, народ, лишенный конституции. Именно это подвигло тогда его боевых соратников на создание тайных обществ, на идею военной революции. Александр Бенкендорф, пребывая в дружбе с ними, руководствовался иными соображениями. Монархия оставалась его верой. Выстраданной им, остзейским дворянином, немцем по рождению и психологии, идее служения престолу он нашел авторитетное обоснование в столь любимой двенадцатитомной «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина. Русский историк, идеолог самодержавия, был ясен и краток: «История народа принадлежит царям». Потом Бенкендорф прочитает у Пушкина:

Тогда, в вечер 14 декабря, он осмыслил проект, который спустя несколько дней отлился в двухстраничную записку Николаю I «О высшей полиции». Будто о высшем образовании.

Государь, только что взошедший на трон и испытавший потрясение от событий на Сенатской площади, с жадностью вчитывался в идеально ровные строки генеральского послания. Проект Бенкендорфа ладно пришелся к царскому замыслу реорганизации власти. Над всеми государственными учреждениями должна встать личная канцелярия императора. Ее высшая сила была в том, что она занималась подбором кадров, определением законов и политическим сыском. Сыск — это Третье отделение императорской канцелярии, спустя годы печально знаменитое, вошедшее в историю.

Проект Бенкендорфа, по сути, стал программой создания политической полиции в России. Чем она должна заниматься? По Бенкендорфу, политическим сыском и политической информацией. Политический сыск — дело тонкое и справное. Уже тогда Александр Христофорович определил его как поиск и выявление лиц, групп и организаций, которые в своих воззрениях расходятся с режимом, пресечение деятельности оных, когда они активно выходят на тропу интеллектуальной и гражданской борьбы.

Поиск — выявление — пресечение. Слова дышат энергией, которую вдохнет в них аппарат политического сыска — Третье отделение. Пять экспедиций определил в нем Бенкендорф. Первая — работа по революционерам (»тень» декабристов), вторая — работа по сектантам (церковь — это вера, а веру надо охранять от покушений), третья — работа по иностранцам (демократические ветры с Запада), четвертая — работа с прессой и театрами (от слова все зло), пятая — работа по уголовникам (обычное дело).

Теплым вечером первого дня июля 1826 года принял император графа Бенкендорфа. Долго и сердечно говорили об устройстве политического сыска в России.

 — Ну что же, граф, придется вам возглавить это дело, — подвел итог Николай.

Бенкендорф как человек военный попросил у царя инструкцию. По преданию, государь протянул ему белоснежный платок и молвил доверительно:

 — Вот тебе инструкция. Чем больше утрешь слез этим платком, тем лучше.

Но государь знал большой грех за Бенкендорфом. В 1816 году молодой генерал вступил в масонскую ложу. Называлась она «Соединенные друзья». По прошествии лет можно считать, что привела его туда мода на вольнолюбивые порывы, на духовные искания. Масонство в России тогда было словно внутренней церковью, христианством для души. Их, молодых офицеров и генералов, людей высшего света, масонство объединяло в некое братство, влекло романтикой тайного ордена. Братьями Бенкендорфа были Грибоедов, Чаадаев, будущий декабрист Пестель. Бенкендорф покинул ложу в 1818 году, а Пестель — годом раньше. И оба по идейным соображениям. Бенкендорф окреп в убеждении, что высшая идея — служение престолу — не стала главной у вольных каменщиков. А Пестель, жаждавший переустройства общества, понял, что российское масонство стояло далеко от жизни и не стремилось к политическим изменениям в стране.

Выйдя из масонов, будущие декабристы создали «Союз благоденствия», предтечу тайных обществ — Северного и Южного. «И желалось им некоторый порядок масонских лож ввести в «Союз благоденствия», — уразумел современник их И. Якушкин. Об этом союзе Бенкендорф своевременно информировал государя. Помнил ли он при том заповедь масонов: «Если один из братьев станет бунтовать против государства, ему следует не содействовать в этом, а скорее сострадать как глубоко несчастному человеку. Однако этот брат не может быть исключен из ложи, а узы, связывающие его с нею, остаются нерасторжимыми»? Николай I сам возглавил Верховную следственную комиссию по делу декабристов. По пятнадцать часов в сутки — допросы, допросы, допросы. Священным огнем исходило царское сердце — выжечь с корнями заразу либерализма. Вопросы подследственным, что удары, — гневные, прямолинейные.

 — Тихонечко, тихонечко, ваше величество, — предупреждал Бенкендорф.Силой не получится, хитростью да лаской надо.

Может, от таких предупреждений и родился донос А. Голицына, будто член следственной комиссии Бенкендорф, помня о своих бывших соратниках по масонской ложе, был весьма субъективен при расследовании дел декабристов. Вроде сочувствовал, стремился отвести от заслуженной кары.

Почти восемнадцать лет строил Бенкендорф систему самодержавной безопасности. В центре ее было Третье отделение со своими 72 сотрудниками. От него тянулись струны к жандармским частям. Александр Христофорович добился, что в апреле 1827 года царь подписал указ о создании корпуса жандармов. Части корпуса стали исполнительными органами Третьего отделения. Бенкендорф сам делил Россию на жандармские округа — восемь округов нарезал, в каждом восемь-одиннадцать губерний. На каждый округ назначил генерала и штаб при нем, мудрено названный окружным дежурством, а потом управлением. А в каждой губернии — отделения округа со своим штаб-офицером. В 1827 году в корпусе жандармов по всей России служили 4278 человек.

 — Корпус должен быть элитным соединением, — предложил Бенкендорф.

И Николай поддержал его. В корпус отбирали самых развитых, самых грамотных солдат из армейских частей. А для офицеров, коих было большинство, важна была отличная рекомендация или протекция. Как ни сторонилась армия жандармов, а желающих попасть в корпус было больше, чем вакансий: офицеры жаждали стать элитой. Надев голубой мундир, избавлялись от казарменной рутины, серых армейских буден, приобретали независимость, подчиняясь только начальнику округа. Да и платили элите значительно поболе.

Бенкендорф настоял на том, чтобы губернаторы не лезли в деятельность жандармских отделений и не пытались ими управлять. Мало того, он добился с ведома императора, что распоряжения Третьего отделения обязательны для всех государственных учреждений, что сотрудничество с Третьим отделением для министров и губернаторов — их служебный долг.

В России 1905 год начался с январской крови петербургских рабочих, что шли за справедливостью к императору Николаю, а закончился большой кровью московского декабрьского восстания. Русские революционеры от разных партий — жестко-прагматичной большевистской, авантюрно-террористической эсеровской, глотки рвущей меньшевистской — вздыбили рабочих и крестьян, возбужденных всеобщим экономическим кризисом. Митинги, стачки, забастовки в Петербурге, Москве, Варшаве, Риге, Баку, Иваново-Вознесенске. Вал первомайских демонстраций. Претензии к власти, переходящие в политические требования. Политический террор — в Москве убит великий князь Сергей Александрович, дядя царя. Кипят крестьяне: громят и жгут хозяйские усадьбы, требуют земли. И сквозь этот бунтарский хаос несется партийное: «Крестьяне! К вам наше слово!». В июне рвануло на броненосце «Потемкин». Матросская стихия не оставила шансов господам офицерам: кололи штыком, швыряли за борт.

К осени Центральная Россия стала вулканом. Но все решал Петербург. В большой стране захват власти должен идти от центра. А Петербург колотила дрожь. Дрожь Зимнего дворца, где сидел Николай II, дрожь градоначальника, дрожь Департамента полиции и Петербургского охранного отделения.

 — Делайте же что-нибудь! — срывался на крик губернатор Петербурга генерал Трепов при очередном докладе директора Департамента полиции интеллигентного Алексея Александровича Лопухина. — Кто может положить конец этой революционной вакханалии, кто может заставить работать охранное отделение?!

И тогда Лопухин выдавил:

Император очень надеялся на петербургского губернатора Дмитрия Федоровича Трепова. Николай II считал, что только тот способен остановить революционную смуту. Ему и отдал на откуп всю внутреннюю политику в империи. Боевой генерал еще с русско-турецкой войны, импозантный, решительный, во внутренних политических делах он чувствовал себя некомфортно. Ума хватило — сделал своим политическим советником Петра Ивановича Рачковского.

О, это была весьма заметная фигура в российском охранном деле. Творческая, интриганствующая, циничная. Сам из дворян, образование только домашнее. Первая служивая должность — сортировщик киевской почтовой конторы, а потом все больше в канцеляриях губернаторов: киевского, одесского, варшавского. Пробовал себя в литературном деле, получилось. В журнале «Русский еврей» заведовал редакцией. И вляпался в историю с неким Мирским, что покушался на жизнь генерал-адъютанта Дрентельна. Полицейский следователь за несколько минут объяснил, чем грозит для него, Рачковского Петра Ивановича, укрывательство террориста. И он сделал тогда ловкий ход предложил себя в полицейские агенты. Тайная служба пошла споро. Уже в 1884 году он заведовал в Париже заграничной агентурой российского политического сыска. Именно он разыскал на старой парижской улице Рю-дю-Мэн квартиру, в которой обитал убийца подполковника Судейкина Сергей Дегаев. Он долго помнил это свое первое заграничное дело. Но главное — он создал систему информирования о русской политической эмиграции, ее связях с революционным подпольем в России. Восемнадцать лет в Париже! Он свой в кабинетах французских министров и полицейских чиновников. Неугодных ему он убирал их руками. В круговерти дел не забывал и себя. Биржевые дельцы — лучшие друзья. Игра на бирже и круглые счета в банках. Умел.

А в 1902 году опять вляпался — написал, черт дернул, письмо вдовствующей императрице Марии Федоровне, матери монарха Николая II, о том, что ее сын путается с французским гипнотизером, мастером спиритизма Филиппом, агентом масонов. Николай рассвирепел: сыскной чиновник лезет в личные дела императора! Уволили тогда Рачковского из Департамента полиции. Да вслед еще проверку дел его назначили.

Но Трепов любил Рачковского. Кто их познакомил — загадка. А любил за изворотливый стратегический ум, за легкий отзывчивый нрав. Когда император возложил на Дмитрия Федоровича внутренние дела, еще острее тот почувствовал, как ему нужен Петр Иванович. В роли советника, консультанта, предсказателя. И пошел просить Николая вернуть Рачковского на службу. Уговорил. В начале 1905 года тот стал заведовать политической частью Департамента полиции, да еще на правах вице-директора. И в этом ранге выполнять еще и специальную задачу — курировал деятельность политической полиции в Петербурге.

17 февраля 1905 года Герасимов вступил в должность начальника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице. Таким было полное название Петербургского охранного отделения. Пришлось заниматься двумя делами сразу: ломать оперативные порядки в отделении и познавать революционную ситуацию в столице.

В Петербурге его поразили не столько революционные агитаторы и ведомые ими массы трудового люда, сколько бешеная активность интеллигенции. Еженедельно рождались организации, объединения, союзы инженеров, профессоров, учителей, врачей, адвокатов, и даже чиновников. Потом они объединились в Союз союзов со своим центральным комитетом. И тот немедленно вполз в политику. Презрев профессиональные интересы, комитет возглавил антиправительственное движение интеллигенции. Дискутировались политические вопросы, вырабатывались программы и выдвигались лозунги. Причем не в пользу монархии, а откровенно республиканские. Эти интеллигентские союзы вели себя как политические партии, а центральный Союз союзов, по сути, стал теневым правительством. И идея у него была понятна и привлекательна для интеллигенции: власть на платформе объединения людей всех профессий.

На очередном докладе у Трепова Герасимов ставит вопрос о ликвидации союзов. Рачковский, как всегда из угла треповского кабинета, брюзжит:

 — Будет слишком много шума.

После царского манифеста о свободах революционная стихия захлестывала империю. Развал власти шел на глазах. И прежде всего в Петербурге. Согласно манифесту из тюрем выпустили революционных деятелей, из-за границы вернулись их соратники — революционные эмигранты. С ними собрания и митинги пошли чередой. Петербург стал сплошным городом-митингом.

Выступления рабочих, движение интеллигенции разжигалось выступлениями прессы. Благодаря манифесту, власть наполовину срезала цензурные барьеры. Теперь публикации газет и журналов, в коих правили бал ирония, сатира, политическая обструкция режима, находили скорый отзыв в интеллигентских кругах. Да, и простонародье тешилось.

Пресса переживала свою революционную весну. Открыто на уличных лотках предлагали большевистскую «Искру», «Революционную Россию» и массу других газет, отпечатанных в лондонских, парижских, женевских, а ныне и петербургских типографиях. Недавно еще подпольные, теперь эти издания открыто выходили под революционными девизами «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» или «В борьбе обретешь ты право свое!». А масса сатирических листков и журналов без всяких девизов зло смеялась над императором всея Руси и над властью.

Герасимов, не изменявший своей привычке ходить на работу пешком, наблюдал каждое утро это «печатное» сумасшествие. Иногда покупал, показывал своему министру Дурново. И каждый раз тот задавал вопрос:

Когда полковник Герасимов укрощал революцию в Петербурге, выглядел он не на 44 года, а значительно моложе. Крепкий, ладно сбитый и по-военному статный. Бородка клинышком, аккуратные усы и острый взгляд серо-стальных глаз. Суров и строг. Таким его запечатлели современники.

Кто бы подумал, что 25 лет назад он был настолько легок в обхождении с дамами, что полностью соответствовал гоголевскому наблюдению: на это мастера господа поручики и никак не далее капитана. Но вот до капитана ему действительно было трудно дорасти в том резервном пехотном батальоне, куда забросила его судьба после юнкерского училища.

Не граф, не князь, из простых казаков. Когда учился в реальном училище, все бегал в революционные кружки. Потом остыл. Об инженерном деле больше думал. Не вышло, судьба развернула на военную колею.

И вот пехотный батальон. Он вполне мог сказать устами Назанского, героя купринского «Поединка»:

Возможно, в один из сентябрьских дней 1918 года председатель ВЧК Феликс Дзержинский имел весьма важный разговор со своим первым заместителем Яковом Петерсом. Вот что он сказал ему тогда:

 — Обстановка меняется каждый день, и не в нашу пользу. В деревне кулацкие восстания, по сути, настоящая контрреволюция. Хлеб давать не хотят. В городах оживление офицеров и всех «бывших». Какие-то организации направляют их на Дон, к генералам. Ну хорошо, накрыли мы «Союз реальной помощи», потом организацию этого американца Бари, савинковский «Союз защиты родины и свободы», заговор с Локкартом. А сколько их нераскрытых, неизвестных, втайне готовящих контрреволюцию? Мы их бьем вслепую. Ощущение такое, что растет контрреволюционная сеть, а мы этого не представляем. Как увидеть всю картину, куда тянутся нити?

 — Речь, как я понимаю, о наших методах, — с латышской невозмутимостью произнес Петерс.

 — Вот именно, о методах! — воскликнул Дзержинский. — Наши люди — да, преданы революции. Но в нашем деле они просты как дважды два. Умеют арестовывать, а допрашивать, вести расследование не могут. Вы же сами первый столкнулись с тем, что не смогли правильно составить протокол обыска, когда занимались делом савинковского союза. И это дорого обошлось. Вы же сами потом говорили, и совершенно правильно говорили: одно дело бороться с бандитизмом и совершенно другое — разбираться в материалах белогвардейской организации, имеющей пароли, шифры, внутриорганизационную дисциплину. Вот мы, руководители ЧК, ориентируем ли наших людей на профессиональную работу? Я вот что думаю: без опыта охранных отделений, без опыта особого отдела департамента полиции нам не обойтись. Кстати, и Временное правительство не удержалось еще и потому, что пренебрегло опытом охранных отделений.

Потомственный дворянин, выпускник Пажеского корпуса, зачисление в который проводилось по собственному указанию его величества. После корпуса служил в лейб-гвардии Преображенском полку, и однополчанами его были представители знатнейших родов России. Достойно служил, и в 26 лет стал адъютантом великого князя Сергея Александровича — московского генерал-губернатора. Стал в те дни, когда великий князь занимался выселением 38 тысяч московских евреев, не попавших под черту оседлости.

Мог ли он тогда, в 1891 году, думать о том, что спустя 15 лет он сам будет губернатором Москвы? Но в ноябре 1905 года сорокалетний генерал Джунковский, вице-губернатор Москвы, уже полностью ощущал всю тяжесть ответственности за вторую столицу империи, в которой разгоралось тогда пламя краснопресненских боев первой русской революции.

Когда в 1905 году начались революционные волнения, генерал Джунковский передал петербургскому генерал-губернатору Трепову так называемые «Протоколы сионских мудрецов» — антисемитское творение охранки. А Трепов довел их до императора7. И на какое-то время они стали для государя политическим руководством. Тогда Николай был убежден: «Всюду видна направляющая и разрушающая рука еврейства». А в один из декабрьских дней того же, 1905 года Джунковский оказался среди кипевшей толпы, двигавшейся к тюрьме освобождать политических заключенных. Потом дворцовый комендант императора В. Воейков с неприязнью вспомнит: «Джунковский воздержался от донесения по начальству о своей прогулке, которая не послужила для него препятствием как к оставлению в занимаемой должности и звании, так и впоследствии и к занятию поста товарища министра внутренних дел...»8

Отполыхали декабрьской стужей и жаром баррикад бои в Москве, и через несколько недель интеллигентская, дворянская Москва, остыв от классовых сражений, бросилась в театральный омут. Тогда блистали Горький и Андреева, Качалов и Москвин. Во МХАТе шли «Мещане» и «На дне», и Горький, который до этого уже четыре раза был под арестом, пользовался особым покровительством московского вице-губернатора Джунковского. Генерал любил театр и обожал театральный мир. На литературных вечерах Горького и Андреевой он постоянный гость. Он очарован Андреевой, подругой Горького, и однажды, решившись, присылает ей букет белых роз.

Время не оставило документов, в которых бы объяснялись мотивы, что привели Джунковского на службу в ВЧК. И архивы молчат.

Но можно представить версию по мотивам решения генерала. Запугивания и угрозы вряд ли были: не тот масштаб личности Дзержинского. Да и на Джунковского воздействовать этим традиционным средством всех спецслужб было бы бессмысленно. Устрашение не вписывалось и в масштаб личности Джунковского. Таких людей могли вести только выстраданные представления о жизни и ее ценностях.

Разную жизнь прожили они, прежде чем встретились, — 40-летний Дзержинский и 52-летний Джунковский. Когда в 1905-м Джунковский стал губернатором Москвы, Дзержинский был выпущен из тюрьмы по амнистии и через несколько недель выступил в Варшаве с призывом начать всеобщую забастовку солидарности с московскими рабочими. А когда в феврале 1913 года Джунковского назначили заместителем министра внутренних дел, начальником Отдельного корпуса жандармов, Дзержинский уже четыре месяца сидел в Варшавской тюрьме по приговору суда за ведение агитации и организацию забастовок на фабриках, за руководство партийным комитетом. Когда царь в августе 1915 года отлучил Джунковского от полицейской службы и отправил на фронт, Дзержинский постигал тюремную «науку» уже в Орловском каторжном централе. Когда в марте 1917 года Джунковский давал показания следственной комиссии Временного правительства о деяниях полиции, Дзержинский вышел на свободу и активно включился в деятельность большевистской партии. Когда Джунковский покинул военную службу в декабре 1917 года, Дзержинский возглавил Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Более десяти лет провел Дзержинский в царских тюрьмах и ссылках, и у него было свое представление о работе карательного аппарата империи. А Джунковский знал власть изнутри, все ее скрытые пружины, мерзость ее устремлений и технологию ее действий, и у него тоже было на сей счет свое представление.

С приходом Джунковского в ВЧК в делах этого ведомства появилось новое качество — профессионализм сыска. По поручению Дзержинского Джунковский консультирует создание инструкций и правил для следователей ВЧК13. Опыт жандармских управлений присутствует в этих документах с впечатляющей силой14. Уже в 1922 году Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение о привлечении к работе в органах ГПУ бывших жандармских офицеров и сотрудников охранных отделений 15. Новой власти нужен был опыт профессионалов, а деятельность Джунковского к тому времени в ВЧК способствовала этому партийному решению.

В сентябре 1922 года, после встречи с Лениным в Горках, Дзержинский пишет в своей записной книжке: «Директивы В. И.: Продолжить неуклонно высылку активной антисоветской интеллигенции (и меньшевиков в первую очередь) за границу»16. Но для этого нужно было вести наблюдение за интеллигенцией, изучать ее. А у Джунковского еще с царских времен был опыт изучения настроений среди населения17. Явно не без влияния Джунковского председатель ГПУ разрабатывает линию и технологию политического сыска в отношении интеллигенции:

«Необходимо выработать план, постоянно корректируя его и дополняя. Надо всю (!) интеллигенцию разбить по группам.

Примерно: 1) беллетристы, публицисты и политики, экономисты (здесь необходимы подгруппы: а) финансисты, б) топливники, в) транспортники, г) торговля, д) кооперация и т. д. техники (здесь тоже подгруппы: 1) инженеры, 2) агрономы, 3) врачи, 4) генштабисты) профессора и преподаватели и т. д. и т. д.».

После смерти Дзержинского во второй половине 20-х годов Джунковский постепенно отходит от активной работы в ГПУ. Уже с 1928 года ужесточается политика властей по отношению к «старой» интеллигенции, дореволюционным специалистам. В работе ГПУ методы политические все более отступают под давлением мер репрессивных. «Шахтинское дело» и последовавшее за ним «академическое дело» положили начало новому периоду в деятельности спецслужб. Облик их менялся жестко и стремительно. Джунковский с его взглядами становился не нужен. В сфальсифицированном «академическом деле», в центре которого оказались крупные ученые Академии наук, не разделявшие идеологию марксизма, появляется его имя. Оценка им этого дела расходится с мнением следователей. Эта история завершается высылкой Джунковского из Москвы. Теперь он живет в Подмосковье, в Перловке, пишет воспоминания.

Летом уезжает на юг, в Крым. Работает смотрителем маяка неподалеку от Тесселей. Здесь у него новое увлечение — на арендованной земле он выращивает сад, у него прекрасный огород, бахча, виноградник. Он продает излишки урожая, выводит новые сорта. А вечерами продолжает писать воспоминания.

В 1938 году Джунковский возвращается к себе в Подмосковье, в Перловку. «Барин приехал!» — хмыкнул дворник и поделился новостью с приятелем из соседнего двора. По их доносу через несколько дней Джунковского арестовали. «Дело» вело управление НКВД по Московской области. Решением «тройки» по той же области он был приговорен к расстрелу. Приговор был исполнен весьма скоро.

На склоне лет он стал жертвой той организации сыска и доноса, которую еще внедрял на царской службе, объединяя филеров и дворников в систему наружного наблюдения, той организации сыска, которая благополучно перешла в Советскую Россию. И его стараниями тоже.