Шел сильный снег.

Она закрыла за собой дверь служебного входа в театр, и тотчас в ее лицо вонзились сотни острых снежинок. Она взглянула на небо, покачала головой, словно укоряя Бога за такую погоду. Потом задумчиво подняла воротник пальто, вытянула из-под него кашне и обернула им голову. Взявшись обеими руками за края кашне под самым подбородком, она направилась по аллее к улице.

В этом городе было только два терпимых сезона, но даже они иногда преподносили отвратительные сюрпризы. Про зиму и лето следовало вообще забыть: они были или слишком теплые, или слишком холодные. Как

эта

зима – пришла в ноябре вместо того месяца, в каком положено. Но в Лондоне еще хуже, думала она. Нет, в Лондоне все-таки лучше. Ну, Лондон хотя бы надежен – он

всегда

отвратителен. Но и это было не совсем так. Вспоминались дни, когда она там жила, – ах, эти чудные летние деньки! Она прогуливалась по Пиккадилли, покачивая золотистым «конским хвостом», – ей тогда было девятнадцать, ей предстояло покорить весь мир! Да, лето в Лондоне...

Ноги глубоко проваливались в снег.

К счастью, сегодня вечером она надела сапоги перед уходом из дома – на спектакль. Она не думала, что пойдет снег – снегопад начался только через некоторое время после подъема занавеса, – она надела сапоги потому, что так чертовски холодно. Сапоги хоть немного защищали. Они были до колен, поверх синих джинсов, а ее длинное серое пальто, как шинель офицера кавалерии, почти касалось щиколоток. Такси не попадались. Естественно. Такой уж городок. Слишком долго провозилась она в артистической уборной, неторопливо снимая грим холодным кремом, вылезая из покрытого серебряными блестками костюма – такой надевали все танцовщицы перед заключительной сценой – и натягивая свитер, джинсы, носки, гетры и сапоги. Не следовало так долго слушать излияния Молли. У Молли опять проблемы с мужем. Он – безработный актер и, кажется, винит жену в том, что она получила роль в популярном мюзикле, а он сам продолжает обивать пороги театров. Не важно, что ее недельного жалованья хватает на квартплату и на еду. Не важно, что Молли, как все «цыганки» в этом шоу, лезет из кожи вон, исполняя довольно сложные номера шесть вечеров в неделю, не говоря про дневные спектакли в среду и субботу. Муж бранил Молли, и в уборной Молли подробно пересказывала, какие ругательства он употребляет. И приходилось все выслушивать, чтобы осторожно выбраться из уборной хотя бы к одиннадцати. Сейчас было двадцать минут двенадцатого. Остановить Молли было невозможно.

«Ну вот он, – подумал Карелла. – Мой старый участок. Такой же, как был. Ничуть не изменился с тех пор, как я начал работать. Уверен: умру, а все так и останется. В точности».

Он шел от станции метро на Гровер-авеню, приближаясь к участку с западной стороны. Обыкновенно он добирался до работы на своей машине, но сегодня утром, когда проснулся, увидел, что улицы еще не очистили от снега, и решил ехать на метро. Как водится, где-то замерзла стрелка, и состав застрял как раз перед въездом в подземный туннель, на Линдблад-авеню. Пришлось ждать вместе с сотней дрожащих от стужи пассажиров, пока не устранят неисправность. Сейчас уже почти девять утра. Карелла опаздывал на один час сорок пять минут.

Было ужасно холодно. В такой холод понимаешь, почему замерзают железнодорожные стрелки. Перед Рождеством жена предложила купить ему кальсоны. В девичестве ее звали Теодора Франклин. Она шутила, что в ее крови четыре порции ирландского виски и одна – шотландского. Она сказала, что самым хорошим подарком на Рождество для теплолюбивого итальянского парня будут теплые кальсоны.

Карелла поднялся по ступенькам к деревянным дверям участка. Справа и слева от них располагались два зеленых шара – на каждом были намалеваны белые цифры «87». На одной из дверей медная ручка сохранилась со дня основания участка – с начала века. Она была отполирована до блеска ладонями посетителей – как бронзовые пальцы ног статуи святого, что стоит в соборе святого Петра, которых касаются молящиеся. Карелла взялся за ручку, открыл дверь и вошел в просторный холл, где всегда было прохладней, чем в любом другом месте в этом здании. Однако в это студеное утро здесь казалось даже уютно.

С правой стороны холла находился высокий стол дежурного, похожий на алтарь правосудия, за которым восседает судья. Однако, в отличие от алтаря правосудия, его окружали медные перила – на уровне пояса, и за столом сидел сержант Дэйв Мерчисон. По одну его руку была табличка с надписью, в соответствии с которой все посетители должны были остановиться и изложить свое дело, по другую руку – открытый гроссбух с записями (так называемой «регистрацией») всех без исключения преступников, кто появлялся здесь, будь то ночью или днем. В данную минуту Мерчисон никого не регистрировал. Мерчисон пил кофе. Толстыми пальцами он сжимал кружку – перед его круглым лицом поднимался пар. Мерчисону было за пятьдесят, он был полноват, к тому же облачен в потрепанный синий джемпер с пуговицами, от которого казался еще более толстым, чем на самом деле. Кстати сказать, полнота была нарушением устава. Мерчисон поднял глаза, когда Карелла прошел мимо него.