Проселок, покрытый гравием, был неширок, на повороте скорость она не сбавляла. И когда мы свернули, слева оказался крутой склон, а посреди дороги возвышалась огромная, свалившаяся откуда-то сверху глыба. При резком торможении белая «альпина» встала боком, и я, сжавшись, ждал, когда мы перевернемся и начнем кувыркаться. Но машину занесло к глыбе, она остановилась вплотную к ней, а задние колеса застыли в опасной близости от обрыва. Мотор заглох.

— Проклятье! — отвела душу Мона Йомен.

Тихо подрагивал остывающий мотор. Насмешливо чирикнула какая-то птаха. По глыбе ползла ящерица.

— Приехали!

— Черта с два! Но отсюда можно добраться и пешком — не больше километра. Я здесь давно не была.

Когда я перелезал через свалившуюся глыбу, мне пришла в голову сумасбродная идея поискать под скалами ее белую машину. Присев на корточки, заглянул с обрыва — ничего. На дороге под гравием никаких следов, одна выжженная до камня земля. И все же я заметил, где машина подалась назад, развернулась и отъехала. Помнится, ключи она оставила. А зачем ей их было брать? Километрах в трех-четырех внизу, под холмом, были старые ворота, которые я сам открыл и закрыл, когда она проехала.

Интересно, шум отъезжающей машины, который мне послышался, производила ее белая «альпина»? Потом меня осенило. Оставив чемоданчик на дороге, я вскарабкался вверх по скалистому холму, откуда сорвалась глыба. Мне хватило пяти минут, чтобы обнаружить то место — обожженную, почерневшую скалу и слабый запах взрывчатки. Кому-то было достаточно расширить природную трещину, сунуть туда несколько шашек и своротить многотонную глыбу на дорогу. Зачем? Чтобы заставить ее бросить там машину и дальше пройти пешком? Зачем? Чтобы кто-то мог забрать ее «альпину»? Опять-таки — зачем?

Не найдя ответов, я поднял чемоданчик и стал спускаться дальше с холма. Какая-то особая жестокость — убить вызывающе красивую, полную жизни женщину. Как-то не умещается в сознании, что такие тоже умирают. Никто и не помышляет, что эта нежная плоть, трепетность и обольстительная оболочка могут превратиться в ничто.

Однако она была мертва и останется мертвой навеки. Так что я все усилия сосредоточил на том, чтобы придумать какое-нибудь разумное и правдоподобное объяснение. Пройдя через старые ворота, я оказался на узкой дороге, покрытой старым, покореженным асфальтом, которая, похоже, была заброшена. Я вернулся к дороге, по которой мы с ней приехали. Вероятно, придется пройти километра три, а то и больше. Я надеялся на попутную, но четыре машины, нагнавшие меня, промчались с такой скоростью, что я даже не разглядел водителей.

В конце концов я вышел к перекрестку с запыленной бензоколонкой, закусочной, окруженной развалюхами, когда-то считавшимися машинами. На стуле возле бензоколонки подремывал паренек. Я не стал нарушать его послеобеденную сиесту.

Утром я прошел километра полтора до центра и позавтракал в отеле, где, оказывается, проходил съезд избирателей, смешавшись с толпой типов со значками, приходивших в себя после ночной попойки. У стойки в вестибюле я попытался арендовать машину, но, когда девица выяснила, что я не из их постояльцев, она сначала тщательно сверила мое имя со списком людей, не оплативших прокат или не вернувших машину, и только потом соизволила взять мою кредитную карточку. Я заказал недорогую модель и, пока ждал, когда ее доставят к задним дверям, купил в газетном киоске карту округа.

Парень из гаража подогнал «фэлкон» песочного цвета. Осмотрев его, я обнаружил, что правое крыло сзади основательно помято. В договоре о прокате об этом — ни слова. Я пошел за девицей из вестибюля, потом мы втроем пялились на дефект, пока она не вписала его во все экземпляры договора. Их даже не упрекнешь за такие штучки — те, кто смял машину, бросают ключи на стойку и мчатся в аэропорт, с них взятки гладки. А я никогда не арендую машину без основательного досмотра. И счета официантов тоже проверяю. В контрактах читаю и то, что записано мелким шрифтом. В таких вещах я похож на придирчивую, мелочную старуху.

Университет находился в городе Ливингстон, километрах в восьмидесяти к югу от Эсмерелды по автостраде номер 100. Города, выстроенные в полупустыне, производят впечатление нереальности. Потому, наверное, что эта земля никогда ни на что не годилась. Там, где есть фермы, такого ощущения не возникает. Уже в пяти километрах от Эсмерелды само существование города казалось неправдоподобным. Я ехал по пустынному краю из скал, песка, чахлых кустов, с ящерками и солнечными зайчиками от брошенных пивных жестянок. По-моему, эта гигантская площадь когда-то могла быть дном древнего озера. Как сообщалось в местной газете, Эсмерелда располагает неограниченными запасами воды из артезианских источников. Видимо, благодаря этому обстоятельству и возник город в столь необычном месте — на голой песчаной равнине среди унылых скалистых холмов.

Километров пятьдесят дорога шла по плоской равнине, а потом стала делать широкие петли между кучками холмов и скалистыми грудами. Появилась зелень. Перевалив через гребень, я увидел вдали городок — он расположился метров на триста выше Эсмерелды, прижавшись к подножию длинной холмистой гряды, похожей на спящего коричневатого пса.

Университет относился к тем новым учреждениям, которые создавались второпях, чтобы забота о молодежи поспевала за ростом ее количества. Он раскинулся на окраине сонного городка. На огромной стоянке перед территорией университета сверкали в солнечных лучах сотни машин, а на всем пространстве беспорядочно разбросаны учебные корпуса, напоминающие гигантские коробки из-под обуви. Было десять утра, и молодежь торопливо сновала по тротуарам между зданиями. В стороне справа расположился комплекс общежитии и отдельно — жилые здания, вероятно, для профессорского состава и административных работников. Табличка перед входом на территорию гласила, что машинам студентов въезд запрещен. На торцовых стенах учебных корпусов яркими керамическими плитками были выложены разные девизы: Инициатива, Свобода, Мир и т. д.

Прежде чем она заперла дом, я попросил показать, где обычно стоит машина. Это была крытая пристройка сзади, сбоку от кухни. От задних дверей шла подъездная дорога, боковые стены пристройки-гаража высокие. Если кто-то поджидал Джона Уэбба или зашел в дом в понедельник, можно было спокойно схватить, связать и увезти его. Ей я не стал говорить, что скорее всего его оглушили, прежде чем сунуть в машину. А в тех мрачных, пустынных просторах найдутся тысячи мест, где его можно запрятать без проблем.

Проверив, взяла ли ключи от машины, она заперла дверь. На ней была серая, чуть обвисшая юбка, желтая блузка и накинутая поверх нее вязаная кофта. В руках темно-серая сумка — потрепанная и солидная, как у пожилой дамы. На ногах колготки и черные лакированные лодочки без каблуков. Довершали туалет огромные, почти черные очки. Ее лицо теперь казалось совершенно невыразительным и крошечным.

Сидя рядом, она показывала дорогу, советовала, где можно развернуться, — сухим, бесцветным голосом, напряженно выпрямившись, сложив руки на коленях. Ранимая жертва насилия.

— Где именно на Багамах?

— Что? А-а, вряд ли вы о нем слышали. Остров всего полтора километра длиной, а ширина — метров триста. Недалеко от Оулд-Малет-Кей.

Я нашел Изабелл у питьевого фонтанчика — она напряженно стояла у стены, не касаясь ее, вздернув подбородок, глаза скрыты темными очками.

Напившись и вытирая рот, я заметил:

— Мне понравился этот задиристый паренек.

— А вы негодяй. Конечно, ведь она оплатила вашу дорогу сюда. О чем вы там сговорились? Слагали оды этой шлюхе?

— Изабелл, дорогая, не пытайтесь грубить — вам это не к лицу. Вы похожи на девчушку, которая в нарядном платьице швыряется грязью.

Прошу внимания всех членов комиссии. Позвольте восстановить физические детали первого убийства.

Он стоял метрах в трех от нее. Нам известно, что она, обернувшись, выдернула ящик с ножами. Однако убийца бросился на нее, прежде чем она успела достать нож, правой рукой сжал ее шею сзади. Точно не знаем, что делал левой рукой, возможно, держал ее за талию, но скорее всего, схватил заднюю часть… мм… платья в области таза. Затем, господа, поднял ее и со страшной силой ударил лицом об угол плиты.

Предполагаю три рентгеновских снимка черепа и две фотографии трупа, свидетельствующие о телесных повреждениях. При тщательном исследовании переломов и ран на лице можно с одинаковой уверенностью утверждать, что он ударил ею не менее пятнадцати раз, или, что ударов было только два. Уже после первого она потеряла сознание, а может, и умерла. Ее вес составлял пятьдесят два килограмма. Если предположить, что каждый удар занял две секунды, напрашивается вывод: этим мертвым, бесчувственным телом он слепо бил об угол плиты целую минуту. Не свидетельствует ли это о безумии?

А теперь прошу тишины. В течение этой минуты представьте себе всю картину убийства. Итак!

В арендуемом особнячке на Аркадия-стрит, 1024 в жаркий октябряский день, в субботу пополудни Ли Бронсон, вытащив на крытую веранду столик для бриджа, проверял сочинения по английскому языку, написанные на уроке в пятницу сорока учениками 2А класса.

Сидел он в плетеном кресле, одетый в легкую рубашку, мятые брюки цвета хаки, на ногах — старые теннисные туфли. Веранда располагалась по фасаду дома, и от взглядов прохожих ее скрывала густая стена зелени. Вдоль Аркадия-стрит росли высокие деревья, их корни вспучивали асфальт на тротуаре, и по нему кое-где змеились трещины. Ветви простирались почти до середины улицы, отбрасывая летом прохладную тень на газоны перед деревянными особнячками.

Отрываясь от работы, он мог наблюдать часть тротуара и улицы. Слышал доносившийся уличный шум: урчание моторов, визг и шорох покрышек, фырканье маленькой девчушки и стрекот газонокосилки из дома напротив.

Ли Бронсону было двадцать девять лет — высокий, широкоплечий, со стройным торсом, могучими жгутами мышц, соединяющих шею с плечами, узкий в бедрах и с тонкой талией. Держался прямо, двигался легко и быстро. Коротко подстриженные каштановые волосы, спокойные, чуть близорукие серые глаза. Несмотря на сухие, решительные черты выражение его лица обычно было спокойным, терпеливым, с налетом смутной печали, а в минуты веселья уголки губ горько опускались. Очки в черной оправе, которыми он пользовался при чтении, делали его похожим на ученого. Уже третий год он преподавал в Бруктонском колледже, в соответствии с контрактом вел английский язык и физкультуру. Кроме того, выполнял обязанности помощника тренера по легкой атлетике, относясь к ним чрезвычайно серьезно, поэтому и сам был в прекрасной форме.

Работа с детьми ему нравилась — давала ощущение твердой жизненной цели. Он с удовольствием наблюдал, как растут и меняются дети, чувствуя и себя причастным к этим переменам. В минуты уныния вынужден был признаваться себе, что без радости, доставляемой работой, жизнь его стала бы невыносимой. В такие минуты он четко сознавал, в какой капкан так слепо угодил — в надушенную ловушку. Шелковую, опутывающую, как паутина, удушливую. В ловушку по имени Люсиль.

Когда Кифли обернулся второй раз, за дверью, затянутой сеткой, Бронсона уже не было. Нужно пройти четыре квартала, и, хотя шел шестой час, жара не уменьшилась. Однако, вспомнив Ли Бронсона, Кифли испытал удовлетворение.

Такой же негодяй, как и его брат. Прячется за свое высшее образование, но все равно мерзавец. Есть два сорта людей: одни с досье, другие — без. Не считаются только нарушители дорожных правил. У всех остальных в душе живет преступник. Дайте Ли Бронсону подходящий случай — и будет воровать, как любой другой.

У Кифли глубоко в памяти запрятана улочка. Отпечаталась в мозгу, когда все произошло, и останется там до конца его дней. Грязная улочка в Синке, узкая тропинка между кучами по колено из отбросов, наваленных с обеих сторон вдоль стен домов. Ни одно окно не распахивалось на этой улочке.

После смерти отца Джонни с двумя младшими детьми поместили в сиротский дом, прожил там три года. А потом его забрал к себе дядя. Моуз Кифли держал в Синке лавчонку с разным товаром, на доходы от которой жила вся семья — он сам, жена, две дочери и приемный сын, помещенный в заднюю комнату. Джонни Кифли исполнилось девять лет, когда дядя взял его из приюта. Моуз был могучий, хмурый, задавленный работой бедняк, и Джонни его боготворил. Лавочка открывалась в семь утра и торговала до одиннадцати вечера шесть дней в неделю, а в воскресенье с полудня до девяти часов. Моуз изводил себя, жену, дочерей и Джонни каторжным трудом. Подбирал отходы с фермерского рынка — подпорченный товар. Джонни и теперь помнит слизь и вонь гниющего картофеля, вспоминает, как в сарае за лавкой выбирал уцелевшие клубни. Скудные доходы от торговли составляли единственный источник существования шести человек. Джонни ходил в школу, крутился в лавке и, измотанный до изнеможения, засыпал как убитый на раскладушке в сарае. Был мал ростом, худой и щуплый, вечно простуженный, с напряженным и серым от дурного питания лицом.

Днем Моуз выставлял перед лавкой лоток с фруктами. На углу находилась автобусная остановка, и скромный товар иногда находил покупателей. Однако хозяину приходилось вести непрерывную войну с бродячей бандой подростков, хозяйничавшей в этом районе. У них были дозорные, дающие знак, когда у лотка никого не было. По их сигналу налетала вся стая, хватая груши, персики, дыни, яблоки, апельсины. Джонни знал их — учились в одной школе. Вожаком был Ред Энли, а среди остальных — Джил Ковалсик, Хэнк Рильер, Стаб Роулинз, Тэдди Дженетти и Пит Кэси. Все учились в седьмом и восьмом классе, хотя Реду исполнилось уже семнадцать и выглядел он как взрослый мужчина. Вся компания держала в страхе младших школьников. Доставалось иногда и Джонни Кифли, хотя он был настолько тщедушен и запуган, что издеваться над ним было скучно.

Она застыла в гостиной, безуспешно стараясь расслышать, что Кифли говорил мужу, но в тишине небольшого дома различала только тяжелое биение собственного растревоженного сердца. Невозможно узнать, что именно известно Кифли. Не понравился его взгляд — недобрые, хитрые глазки обшарили ее фигуру с выражением, которое было очень хорошо ей знакомо.

Пройдя в спальню, она сняла халатик, швырнув его в кресло. Купальник уже почти высох. Сбросив босоножки, выскользнула из купальника и, зайдя в ванную, положила его на край ванны. Постояла перед зеркалом, разглядывая полоски на груди, оставленные тесным лифчиком.

Возвратись в спальню, метнулась к шкафу, чтобы достать белье, но раздумала, решила не одеваться — встретить Ли нагой на случай, если Кифли что-то знал и сказал ему об этом: Но нет, она не верила, чтобы Кифли мог узнать.

Было это всего два раза. Правда, если Ли узнает, вряд ли ему станет легче от того, что произошло это только дважды, а первый раз вышло просто случайно. Нечто подобное может произойти совершенно просто, и никто в этом не виноват. Единственные последствия оставил первый раз: припухшая снаружи и треснувшая изнутри губа там, где немного выступает зуб, о котором дантист сказал, что его не видно, а выровнять очень трудно. Передние-то зубы у нее ровнехонькие, она и в детстве не носила пластинку.

Усевшись перед трюмо и опершись пяткой о столик, Люсиль смочила ватку растворителем и начала снимать старый лак с ногтей на ноге.

В воскресенье четырнадцатого октября Дэнни проснулся в семь утра. Опять ему снилась тюрьма, сплошные каменные стены, решетки, голые лампочки и ночные звуки. Сон не исчезал и после пробуждения, понадобилось несколько томительных секунд, прежде чем он сориентировался во времени и в пространстве, узнал балки потолка над головой. Приподнявшись на локте, взглянул на часы и закурил первую сигарету.

Он лежал в большой, удобной постели — радиоприемник у изголовья, полочки с книгами, выключатели. Улегшись на спину, лениво попыхивая сигаретой, прислушивался к медленному току крови после хмельной ночи. Слишком много пойла, сверх меры сигарет и, пожалуй, некоторый избыток крупной брюнетки, миссис Друсилы Катон, которая, доставив его на эту роскошную укромную дачу, в ответ ожидала частых проявлений чувственного интереса.

Друсила же объяснила Дэнни, с чего эта хижина так роскошно оборудована и изолирована от мира. Тридцатилетняя Друсила была второй женой шестидесятилетнего Бэрта Катона. Бэрт построил дачу давно, еще при жизни первой миссис Катон. Когда-то он купил тысячу шестьсот акров леса, чтобы разбить его на участки. Однако поскольку Этель, первую миссис Катон, было невозможно переносить без систематических забав на стороне, он в великой тайне построил эту дачку — место для личных, специфических развлечений, о котором не прознала бы подозрительная Этель. Гнездышко находилось в восьмидесяти пяти километрах от Хэнкока — восемьдесят по шоссе номер девяносто, а еще пять по узкому проселку. Последний километр представлял уже частную полосу гравия. Распорядился подвести электричество, построить земляную плотину, и речушка превратилась в двухакровый пруд, затем привез аж из Толедо архитектора, который, вероятно, инстинктивно уловил требования Бэрта Катона. Строители из ближайшего городка выполнили все работы. Дача возвышалась на холме над прудом, из дома открывался превосходный вид на округу с другими холмами в отдалении. Здание имело форму параллепипеда, и было в нем всего две большие комнаты — гостиная и спальня. Между ними шел узкий коридор, в одном конце которого находилась маленькая кухня, а в другом — небольшая ванная.

Многочисленные окна в спальне и гостиной позволяли любоваться рукотворным озером. С деревянными панелями, оригинальным освещением, темной мебелью, изумительными цветовыми контрастами, переполненным баром в уголке, превосходной звуковой аппаратурой, низкими столиками, большими пепельницами — дом полностью отвечал запросам Катона. Уже поверхностный взгляд не оставлял сомнений в том, для чего он предназначался: огромная постель, обилие зеркал в спальне, отсутствие комнат для гостей, никаких помещений для прислуги. Друсила рассказала, что Бэрт привез ее сюда после смерти Этель, но еще до свадьбы, что в здешней округе он известен под именем мистера Джонсона и что один из шкафов набит фривольными, прозрачными халатами, пижамами, ночнушками.

Дом в последние годы жизни Этель служил Бэрту Катону убежищем, где он мог укрыться от ее укоризненных взглядов, укромным местечком, о котором она не знала и не могла его накрыть. Пару раз он приезжал сюда один, но обычно появлялся в сопровождении женщин.