На пригорке, возвышающемся над Сеной, между Триелем и Поасси, рассыпаны, полускрытые под скалами или в лесу, несколько деревень.

Скалы кое-где покрылись виноградными лозами, и это, так сказать, последний виноград, который солнце Франции соглашается отогревать: как будто силу своих лучей оно истощило на Роне, Лоаре и верхней Соне, и только одна бесплодная ласка осталась у него для Вексена и холодный взгляд — для Нормандии.

Эти бедные виноградники, о которых мы говорим, могли бы возрадоваться на солнце 1593 года. Вот уже целое столетие, как не посещало их более жаркое дыхание. Без сомнения, в этот год виноград мог созреть и дать в изобилии меданского и брезольского вина, но то, что захотело сделать солнце, разрушила политика: в июне уже не было винограда на лозах. Небольшое войско короля французского и наваррского, короля беарнского, терпеливого Генриха, стояло лагерем в окрестностях целую неделю.

Уже четыре года, как Генрих, объявленный королем французским после смерти Генриха Третьего, оспаривал один за одним все города своего королевства, как будто Франция играла в шахматы между Лигой и своим королем. Арк, Иврий, Омаль, Руан и Дрё короновали этого государя, однако он не мог войти в Реймс, чтобы получить миропомазание. Он имел солдат, а не подданных, лагерь, а не дом, несколько городов или местечек, но ни Лиона, ни Марселя, ни Парижа! С величайшим трудом поселился он в Манте, с ничтожным двором, отчасти кавалерами, отчасти ландскнехтами и рейтарами. Его окружало благородное дворянство, а народа у него не было нигде.

— Пусть он сделается католиком, — говорили католики.

Красивый двадцатилетний молодой человек, живой и стройный, как Адонис, с чудесными белокурыми волосами, с тонкими золотистыми усами и с белыми зубами и блестящими глазами, ехал на прекрасной руанской лошади, имея из поклажи при себе большой чемодан. Его костюм из тонкого серого сукна, полугражданский, полувоенный, показывал сына хорошей фамилии. Новый плащ, свернутый под рукою, и большая испанская шпага на боку довершали его костюм. Все это: лошадь и упряжь, одежда и осанка — хоть и покрыто было пылью, но он с победоносным блеском весело отвечал на лучи солнца сияющей физиономией, которую сам Феб, этот бог красоты, наверно, заимствовал бы, если бы когда-нибудь проезжал верхом по Вексену.

— Извините, господа, — сказал молодой всадник, остановив трех гвардейцев в ту минуту, когда они собирались бежать, — это, кажется, гвардейский лагерь, не правда ли?

— Да, — ответил Понти и уже собрался было пуститься бегом.

— Месье де Крильон командует гвардейцами? — продолжал молодой человек.

— Да.

Де ла Раме осмотрел уже часть рядов гвардейцев и вдруг остановился, когда Рони разговаривал с капитаном. Стоя перед гвардейцем, которого он подозревал, де ла Раме минуту пристально глядел на него, затем, обернувшись к Рони, закричал:

— Вот один!

Он указал на Вернетеля и почти в ту же минуту указал рукой на Кастильона, говоря:

— Вот второй.

— Почему вы узнаете этих господ, вы говорите, что видели их только сзади? — просто спросил Рони.

Однако, так как изумление — не умиление, так как молчание — не согласие, несмотря на пословицу, дела Понти не подвигались, и ему не оставалось другой возможности на спасение, как быстрое возвращение Крильона. Де ла Раме не мог преодолеть терзавшего его любопытства.

— Вы знаете месье де Бальзака д’Антраг? — спросил он.

— Знаю, — отвечал Эсперанс.

Так как физиономия де ла Раме вдруг засияла странным блеском, Эсперанс прибавил:

— Я знаю его очень мало.

Крильон сам пошел посмотреть, не может ли кто слышать, воротился и сел возле Эсперанса.

— Мы можем разговаривать свободно, — сказал он. — Прежде всего скажите мне ваше имя.

— Эсперанс.

— Это имя, данное вам при крещении, и то я еще не знаю, есть ли католический святой Эсперанс. Но ваша фамилия?

— Меня зовут просто Эсперанс. Моя фамилия мне неизвестна.