Квинт Деллий не был военным человеком, и участвовать в битвах ему не доводилось. По возможности он делал то, что у него получалось лучше всего, а именно давал советы своим начальникам, и так тонко, что у них складывалось впечатление, будто это они все придумали.

После сражения у Филипп, где Октавиан и Антоний разбили войска Брута и Кассия, а сам Деллий ничем не отличился, но и не вызвал неудовольствия у своих командиров, он решил примкнуть к Марку Антонию и поехать с ним на Восток.

В Риме оставаться было нельзя, и Деллий, поразмыслив, понял это. Там всегда приходилось выбирать, на чью сторону встать в общей судорожной борьбе между людьми, вознамерившимися контролировать Рим… нет, будь честен, Деллий! — править Римом. После того как Брут, Кассий и прочие убили Цезаря, все подумали, что Марк Антоний, близкий родственник Цезаря, наследует его имя, состояние и миллионы его клиентов. Но что сделал Цезарь? Составил завещание, по которому все оставил своему восемнадцатилетнему внучатому племяннику Гаю Октавию! Антония он даже не упомянул в документе, — от этого удара Антоний, уверенный, что именно он получит высокие красные ботинки Цезаря, так и не оправился. Но не в характере Антония быть вторым на финише. Поначалу юноша, которого теперь все называли Октавианом, не беспокоил его. Антоний был в расцвете сил, знаменитый военачальник, глава крупной фракции в сенате, а Октавиан — болезненный юноша, и казалось, что раздавить его так же легко, как жука. Но так же легко не получилось, и Антоний не знал, как поступить с хитрым смазливым мальчишкой, обладающим интеллектом и мудростью семидесятилетнего старика. Большинство римлян подозревали, что Антоний, имевший дурную славу транжиры и нуждавшийся в деньгах Цезаря, чтобы расплатиться с долгами, принимал участие в заговоре против Цезаря, и его поведение после убийства только укрепило эти подозрения. Он не делал попыток наказать убийц, напротив, он предоставил им защиту закона. Но Октавиан, очень любивший Цезаря, постепенно ослаблял авторитет Антония и в конце концов заставил его объявить убийц вне закона. Как он это сделал? Склонил большую часть легионов Антония на свою сторону, завоевал народ Рима и украл тридцать тысяч талантов из военной казны Цезаря, причем так виртуозно, что никому, даже Антонию, не удалось доказать, что вором был Октавиан. Поскольку у Октавиана оказались и солдаты, и деньги, у Антония не оставалось другого выбора, кроме как признать Октавиана равным себе. В это время Брут и Кассий стали претендовать на власть. Невольные союзники Антоний и Октавиан повели свои легионы в Македонию и встретили войска Брута и Кассия у города Филиппы. Это была важная победа для Антония и Октавиана, но она не решила их главной проблемы: кто в конце концов будет Первым человеком в Риме, некоронованным царем, поддерживающим иллюзии, что Рим — это республика, которой управляют сенат и несколько народных собраний. Вместе сенат и народ Рима: senatus populusque Romanus, SPQR.

Как обычно, мысли Деллия вернулись к Антонию. Да, у Филипп одержана победа. Но у Антония не имелось какой-либо жизнеспособной стратегии, как исключить Октавиана из этого равенства власти. Антоний — это стихия, он сильный, импульсивный, вспыльчивый и абсолютно недальновидный. Он обладает огромным личным магнетизмом того рода, который привлекает людей силой чисто мужских качеств: храбрость, фигура Геркулеса, заслуженная репутация любовника у женщин и достаточно ума, чтобы произносить громовые речи в палате. Его слабости заслуживают прощения, поскольку они свойственны всем настоящим мужчинам: плотские удовольствия и беспечная щедрость.

Когда Антоний покинул столицу Вифинии, все просители, кроме Ирода и пяти членов синедриона, сопровождали его, продолжая уверять в своей верности новым правителям Рима, не переставая утверждать, что Брут и Кассий обманывали их, врали им, принуждали их, ай-ай-ай, силой заставляли их!

Утомившись от восточных стенаний и причитаний, Антоний не сделал того, что делали Помпей Великий, Цезарь и остальные, — не пригласил наиболее важных из них пообедать с ним и проехать в компании с ним. Нет, Марк Антоний притворился, что завсегдатаев его царского лагеря вообще не существовало на всем пути от Никомедии до Анкиры, единственного города в Галатии.

Здесь, среди холмистых, покрытых сочной травой просторов страны с лучшими пастбищами к востоку от Галлии, он волей-неволей вынужден был остановиться во дворце Деиотара и держаться с ним любезно. Из четырех дней, проведенных там, три были явно лишними, но за это время Антоний сообщил Деиотару, что тот пока сохранит свое царство. Его второму самому любимому сыну, Деиотару Филадельфу, был подарен дикий край, горная Пафлагония (в которой никто не был заинтересован), в то время как его самый любимый сын Кастор не получил ничего, и что должен делать с этим старый царь, было теперь за пределами его угасающих умственных способностей. Чтобы получить информацию о Галатии, Антоний поговорил с секретарем старого царя, знатным галатийцем Аминтой, молодым, образованным, деятельным и проницательным человеком.

— По крайней мере, — весело сказал Антоний, когда колонна римлян двинулась в Каппадокию, — мы потеряли приличный процент наших прихлебателей! Этот плаксивый идиот Кастор приволок даже человека, который обрезает ему ногти на ногах. Поразительно, что такой воин, как Деиотар, произвел на свет явного гомика.

Он говорил это Деллию, который теперь ехал на легко управляемой чалой лошади, а своенравного пони отдал Икару, прежде обреченному ходить пешком.

Подперев рукой подбородок, Клеопатра смотрела на Цезариона, склонившегося над восковыми табличками. Справа от него стоял преподаватель Сосиген. Правда, ее сын не нуждался в нем. Цезарион редко бывал не прав и никогда не делал ошибок. Свинцовым грузом горе сдавило ей грудь, она с трудом сглотнула. Смотреть на Цезариона было все равно что смотреть на Цезаря, который в этом возрасте был, наверное, очень похож на Цезариона. Высокий, красивый, золотоволосый; нос длинный, с горбинкой, губы полные, капризные, с чуть заметными складочками в уголках. «О Цезарь, Цезарь! Как я жила без тебя? И они сожгли тебя, эти дикари римляне! Когда придет мое время, рядом со мной в могиле не будет Цезаря, чтобы вместе подняться в царство мертвых. Они положили твой прах в горшок и построили круглое мраморное уродство, в которое поместили этот горшок. Твой друг Гай Матий выбрал эпитафию „ПРИШЕЛ. УВИДЕЛ. ПОБЕДИЛ“, высеченную в золоте на полированном черном камне. Но я никогда не видела твою могилу, да и не хочу. Со мной осталось только огромное горе, не покидающее меня. Даже если мне удается уснуть, горе приходит ко мне во сне. Даже когда я смотрю на нашего сына, горе тут как тут, смеется над моими стремлениями. Почему я никогда не думаю о счастливых временах? Может быть, мыслями о потере я заполняю пустоту сегодняшнего дня? С тех пор как эти самоуверенные римляне убили тебя, мой мир — это прах, который никогда не смешается с твоим. Думай об этом, Клеопатра, и плачь».

Бед было много. Первая и худшая — Нил не разливался. Три года подряд дающая жизнь вода не орошала поля, чтобы пропитать землю и дать прорасти семенам. Люди голодали. Затем пришла чума, медленно поднялась вверх по Нилу от порогов до Мемфиса и начала Дельты, затем до рукавов и каналов Дельты и наконец до Александрии.

«И всегда, — думала Клеопатра, — я принимала неправильные решения, царица Мидас на золотом троне, которая не понимала, пока не стало поздно, что люди не могут питаться золотом. Ни за какие золотые горы я не сумела убедить сирийцев и арабов пойти в низовья Нила и собрать кувшины с зерном, ждущие на каждой пристани. Зерно оставалось там, пока не сгнило, а потом не хватило людей, чтобы оросить поля вручную, и не было пророщенных семян вообще. Я посмотрела на три миллиона жителей Александрии и решила, что только один миллион из них может прокормиться, поэтому издала приказ, лишающий евреев и метиков гражданства. Этот приказ запрещал им покупать зерно в зернохранилищах, только граждане имели такое право. О эти бунты! И все напрасно. Чума пришла в Александрию и убила два миллиона, невзирая на гражданство. Греки и македонцы, люди, ради которых я отказала евреям и метикам, умерли. После чумы осталось много зерна — хватит и евреям, и метикам, и грекам, и македонцам. Я вернула им гражданство, но теперь они меня ненавидят. Я все решаю неправильно. Без Цезаря, который направлял меня, я оказалась плохой правительницей.

Меньше чем через два месяца моему сыну исполнится шесть лет, а я не беременна. У него нет сестры, на которой он мог бы жениться, и нет брата, который занял бы его место, если бы с ним что-то случилось. Столько ночей любви с Цезарем в Риме, а я не забеременела. Исида прокляла меня».

В комнату торопливо вошел Аполлодор, звеня золотой цепью государственного чиновника.

Четвертый год подряд Нил не разливался. Единственным утешением было то, что люди, обитающие по берегам реки и пережившие чуму, не воспринимали это как нечто ужасное, так же как и жители Дельты и Александрии. Эти люди были сильнее, здоровее.

У Сосигена появилась одна идея, и он издал от имени фараона эдикт, предписывающий вырыть в самых низких местах по берегу Нила канавы длиной футов в пять. Вода, попавшая в эти канавы, должна была стекать в огромные пруды, вырытые заранее. По краям прудов стояли водяные колеса, готовые направить воду в неглубокие каналы, расходящиеся по сухим полям. Когда в середине июля наступил разлив (если можно это так назвать), река поднялась ровно настолько, чтобы наполнить пруды. Это был намного более легкий способ ручного полива, чем традиционный метод — ведром черпать воду из самой реки.

Люди есть люди, даже в разгар смертоносной болезни. Дети рождались, население увеличивалось. Но Египет будет сыт.

Угроза Рима временно отступила. Агенты Клеопатры сообщили ей, что из Тарса Антоний направился в Антиохию, заглянул в Тир и Сидон, затем сел на корабль и направился в Эфес. И там вопящую Арсиною вытащили из храма и убили. Верховный жрец Артемиды думал, что последует за ней, но Антоний, которому не нравились эти восточные кровавые разборки, по просьбе этнарха отослал жреца обратно в храм. Голова не будет частью багажа Антония, если и когда он посетит Египет. Арсиною сожгли целиком. Она была последней представительницей рода Птолемеев, и с ее смертью угроза Клеопатре исчезла.

— Антоний приедет зимой, — улыбаясь, сказала Тах-а.

Она выглядела такой старой и усталой, его любимая госпожа Рома. С вершины холма Велия Октавиан видел Римский Форум и дальше — Капитолийский холм. Если бы он посмотрел в другую сторону, то увидел бы Церолитное болото, тянувшееся вдоль Священной дороги до Сервиевой стены.

Октавиан любил Рим со страстью, несвойственной его натуре, склонной к холодности и отстраненности. Он считал, что богиня Рома не имела соперника на всем земном шаре. Как он ненавидел, когда кто-нибудь говорил, что Афины затмевают Рим, как солнце затмевает луну, что Пергам на своих высотах намного красивее, что по сравнению с Александрией Рим выглядит как галльская крепость! Есть ли его вина в том, что храмы пришли в упадок, государственные здания покрылись копотью, площади и сады заброшены? Нет, вина лежит на правителях города, ибо они больше заботятся о своих репутациях, чем о городе, который сделал их. Рим заслуживает лучшей участи, и если это будет зависеть от Октавиана, его участь будет лучшей. Конечно, были исключения: великолепная базилика Юлия, которую построил Цезарь, — шедевр, служивший ему форумом; базилика Эмилия, табуларий Суллы. Но даже на Капитолии такие храмы, как храм Юноны Монеты, очень нуждались в свежей краске. От яиц и дельфинов Большого цирка до алтарей и фонтанов на перекрестках, бедная богиня Рома, потрепанная дама на закате.

«Если бы у нас была хоть десятая часть тех денег, что римляне тратят на войну друг с другом, Риму не было бы равных по красоте, — думал Октавиан. — Куда уходят все эти деньги?» Этот вопрос он часто задавал себе, и ответ мог дать только предположительный. Деньги шли в кошельки солдат, которые либо потратят их на бесполезные вещи, либо будут копить, а еще в кошельки производителей и торговцев, которым выгодны войны, и в кошельки тех самых людей, что развязывают эти войны.

«Но если последнее верно, — удивлялся Октавиан, — почему у меня нет никакой выгоды?

Взять хоть Марка Антония. Он украл сотни миллионов, большую часть которых потратил на поддержание своего гедонистического образа жизни, а не на уплату легионам. А сколько миллионов он передал своим так называемым друзьям, чтобы выглядеть великодушным человеком? Да, я тоже украл — я взял военную казну Цезаря. Если бы я этого не сделал, сегодня я был бы уже мертв. Но в отличие от Антония я никогда не брошу денег на ветер. То, что я трачу из моего спрятанного клада, идет, надеюсь, на благое дело, поскольку я плачу моей армии агентов. Мне не выжить без моих агентов.

Октавиан был в Риме, когда из Брундизия пришло письмо с сообщением, что Марк Антоний с двумя легионами попытался войти в городскую гавань, но его не пустили. Цепь была поднята, на бастионах стояли люди. Жителей Брундизия не интересовало, каким статусом обладает чудовище Антоний и приказывал ли сенат впустить его. Пусть он войдет в Италию в любом другом месте, какое ему нравится, но не через Брундизий. Поскольку единственным другим портом в этом регионе, способным разместить два легиона, оказался Тарент по другую сторону «каблука», расстроенный и разгневанный Антоний вынужден был высадить своих людей в значительно меньших портах вокруг Брундизия, таким образом рассеяв их.

— Наверное, он пошел в Анкону, — сказал Октавиан Агриппе. — Там он мог бы соединиться с Поллионом и Вентидием и сразу двинуться на Рим.

— Если бы он был уверен в Поллионе, то так и сделал бы, — ответил Агриппа, — но он не уверен.

— Значит, ты считаешь, что письмо Планка полно сомнений и недовольства? — помахал листком бумаги Октавиан.

— Да, я так считаю.

К тому времени, как кавалькада подъехала к Риму, Марк Антоний пришел в прекрасное расположение духа. Толпы, стоявшие вдоль дороги, исступленно приветствовали его. Он уже начал сомневаться, не преувеличил ли Октавиан его непопулярность. Подозрение усилилось, когда все сенаторы, в этот момент находившиеся в Риме, вышли в полных регалиях, чтобы приветствовать не Октавиана, а его. Плохо было то, что он не мог быть в этом уверен. Слишком многое свидетельствовало о том, что Италия и Рим радуются ослаблению угрозы гражданской войны. Вероятно, это пакт Брундизия вернул ему всех прежних сторонников. Если бы он месяц назад незаметно вернулся в Италию и Рим, то услышал бы нелестные слова и оскорбления в свой адрес. Учитывая все это, он разрывался между сомнениями и бурной радостью, проклиная Октавиана только шепотом и по привычке.

Перспектива жениться на сестре Октавиана не беспокоила его. Скорее, это добавляло ему хорошего настроения. Хотя по собственной воле его глаза никогда не посмотрели бы на Октавию как на возможную жену, она ему всегда нравилась, он находил ее физически привлекательной и даже завидовал удаче своего друга Марцелла, который женился на ней. От Октавиана Антоний узнал, что она взяла к себе Антилла и Иулла после смерти Фульвии, и это усилило его мнение, что она настолько же хороший человек, насколько плох ее брат. Такое часто случается в семьях — например, он в сравнении с Гаем и Луцием. Телосложением они схожи с Антонием, но у Гая неуклюжая походка, а у Луция лысая голова. Только он унаследовал ум рода Юлиев. Хотя Антоний и был беззаботным сеятелем семени, он любил тех из своих детей, которых знал. Ему пришла в голову блестящая идея относительно Антонии-младшей, которую он по-своему жалел. Вообще по прибытии в Рим дети стали занимать его мысли больше, чем когда-либо, потому что в Риме его ждало письмо от Клеопатры.

«Как хорошо она меня знает, — подумал Антоний. — Понимает, что я не читаю длинных писем, поэтому написала коротко. Ну-ну! Я великолепно выполнил свой долг. Мальчик и девочка. Но для нее они просто приложение к Цезариону. Ее любовь к сыну Цезаря не знает границ».

Он тут же послал ей ответ.

С изумлением видя, как триумвир Антоний и триумвир Октавиан ходят по городу вместе, как старые и добрые друзья, Рим бурно радовался в ту зиму, приветствуя это как начало золотого века, который, по уверениям предсказателей, стучался в дверь человечества. Да к тому же жена триумвира Антония и жена триумвира Октавиана были беременны. Воспарив так высоко в эфир творческого преображения, что не знал, как опуститься вниз, Вергилий писал свою Четвертую эклогу, предвещая рождение ребенка, который спасет мир. Более циничными были заключаемые пари, чей сын — триумвира Антония или триумвира Октавиана — станет избранным сыном. И никому даже в голову не приходило, что могут родиться девочки. Девочка не возвестит приход Десятой эры — это было несомненно.

Не то чтобы все на самом деле было хорошо. Говорили о тайном суде над Квинтом Сальвидиеном Руфом, но никто, кроме членов сената, не знал, что за свидетельство было представлено и что сказал Сальвидиен, когда адвокаты осуществляли его защиту. Вердикт шокировал всех. Уже давно римлянина не казнили за измену. Много раз ссылали, да, много было проскрипционных списков, но не было официального суда в сенате со смертельным приговором, который не может быть вынесен римскому гражданину: сначала надо лишить гражданства, а потом уже отрубать голову. Был закон о суде за измену, и хотя он не применялся уже много лет, он оставался записанным на таблицах. Так зачем секретность и почему сенат?

Не успел сенат избавиться от Сальвидиена, как на улицах Рима появился Ирод в тирском пурпуре и золотых украшениях. Он остановился в самом лучшем номере гостиницы на углу кливуса Орбия, самой дорогой гостиницы в городе, и приступил к раздаче щедрых даров определенным нуждающимся сенаторам. Его прошение в сенат назначить его царем евреев было зачитано в зале заседаний сената перед небольшой группой сенаторов, чуть больше кворума, собравшейся только благодаря его щедрым дарам и присутствию Марка Антония, который выступал на его стороне. В любом случае, вопрос был чисто гипотетическим, поскольку с санкции парфян царем евреев стал Антигон, который в обозримом будущем вряд ли отдаст трон. Парфяне или не парфяне, большинство евреев хотели Антигона.

— Где ты достал все эти деньги? — спросил Антоний, когда они входили в небольшое здание, соседнее с храмом Согласия у подножия Капитолийского холма.

В этом здании сенат принимал иностранцев, которым был запрещен вход в палату.