Удушающий, плотный, непроницаемый черный дым пеленой окутывал умирающий город. Каждое здание, каждый жилой дом и каждая контора, как разбомбленные, так и уцелевшие, — все было охвачено дымом и скрывалось в темной безвестности этого обволакивающего кокона. Любая улица, любая аллея и любой док были полны дымом и тонули в нем. Зеленовато-желтый и зловещий, он оказывался везде, почти не двигаясь в мягком воздухе тропической ночи.

Немного раньше, вечером, когда дым шел только от горящих городских зданий, на небе имелись широкие неровные разрывы, сквозь которые из темной пустоты светились звезды, но легкая перемена направления ветра затянула их и принесла клубящийся, слепящий дым горящей нефти из разбитых резервуаров расположенного за городом нефтехранилища. Откуда шел этот дым, никто не знал. Быть может, от аэропорта Каланг, возможно — с электростанции, а может быть, тянулся прямо через весь остров от северной военно-морской базы. Могло принести дым и с островков, на которых добывалась нефть, с Пуло-Самбо или же с Пуло-Себарок, находящихся в семи-восьми километрах в стороне. Словом, никто этого не знал. Знали только то, что каждый мог видеть. Полуночная тьма была практически абсолютной. Даже горящие здания не давали никакого света, потому что успели выгореть и полностью разрушиться. Последние догоравшие угольки светились еле заметными точками, затухая, как и жизнь самого Сингапура.

Город умирал. Казалось, тишина смерти уже охватила его. Время от времени над головой свистел снаряд и шлепался в воду или с жутким грохотом и вспышкой взрывался попадая в здания. И свист снарядов, и вспышки взрывов смягчались окутывающим все вокруг дымом, казались совершенно естественными, вписывались составной частью в отстраненную, мимолетную и отрешенную нереальность ночи, оставляя после себя еще более глубокую и напряженную тишину. Иногда за фортами Канинг и Перлз-Хилл, за северо-западной окраиной города, слышался беспорядочный треск винтовочных и пулеметных выстрелов, но и он казался отдаленным и нереальным, воспринимаясь дальним отголоском сна. В ту ночь все выглядело нереально, неправдоподобно, будто в полусне, приглушенное темнотой. Немногочисленные люди, медленно движущиеся по разбитым и пустым улицам Сингапура, выглядели бесцельно плутающими странниками. Они шли неуверенно, неслышно, словно в сомнении, брели, спотыкаясь в клубах дыма. Маленькие, безнадежно потерянные фигурки в мареве кошмара.

Небольшая группа солдат, около двадцати человек, медленно двигалась по темным улицам в направлении береговой линии. Это были очень усталые люди. Все они напоминали стариков, шли неуверенной походкой, с понурыми головами, по-стариковски сгорбившись. Они отнюдь не были стариками — самому старшему из них исполнилось не более тридцати лет. Но они устали, смертельно устали. До такой степени были измотаны, что для них в жизни уже больше ничего не имело значения, ничего. Им легче было продолжать ковылять вперед, чем остановиться. Усталые, раненые, терзаемые болезнями, они двигались механически, как будто просто перестали соображать. Однако полное моральное и физическое истощение приносило им своеобразное облегчение, стало своеобразным лекарством, утоляющим боль. Это отражалось в их пустых, потухших глазах, уставившихся в землю, под ноги. Какие бы их ни ожидали впереди физические страдания, они уже не задумывались над будущим.

По крайней мере, в тот момент они не вспоминали о кошмарах последних двух месяцев. Не помнили о лишениях, голоде, жажде, о ранах, болезнях и страхах, когда японцы гнали их по казавшемуся бесконечным Малайскому полуострову, по теперь уже разрушенной дамбе Джохор — к мнимой безопасности на острове Сингапур. Не помнили они о своих исчезнувших боевых товарищах, о криках, когда какого-нибудь ничего не подозревающего часового убивали ножом во враждебной темноте джунглей. Не помнили о дьявольских воплях японцев, берущих штурмом в самый темный час перед рассветом торопливо подготовленные позиции. Они уже ничего не помнили об отчаянных самоубийственных контратаках, предпринятых для того, чтобы на краткое время совершенно бесцельно отвоевать несколько квадратных метров земли. Такие контратаки позволяли увидеть лишь кошмарно изуродованные пытками тела попавших в плен товарищей или чуть замешкавшихся при выполнении вражеских приказов гражданских лиц. Они не помнили и своего гнева, ошеломленности и отчаяния, когда последний истребитель «брюстер», а позднее — «харрикейн» исчезал с неба, оставляя их полностью на расправу японской военной авиации. Даже крайнее недоверие к пришедшему пять дней назад сообщению о высадке японских войск на самом острове и та горечь, которую они испытали, когда у них на глазах стала рушиться тщательно взращенная легенда о неприступности Сингапура, — это тоже исчезло из их памяти. Больные, израненные и слабые, ничего-то они больше не помнили. Находясь будто в тумане, они ничего и не могли помнить. Но если они выживут, то однажды вспомнят обо всем, и память их преобразит. Пока же они продолжали двигаться вперед, опустив головы, не глядя, куда идут, и не заботясь о цели своего движения.

Командовавший солдатами лейтенант тронул Фарнхолма за плечо и кивнул на море:

— Судно, сэр... Оно уплыло.

Фарнхолм сумел овладеть собой, и когда он заговорил, его голос звучал, как всегда, спокойно и суховато:

— Вы правы, лейтенант. Говоря словами старой песни, они оставили нас стоящими на берегу. Чертовски неловко, если не выразиться сильнее.

— Да, сэр. — Лейтенанту Паркеру показалось, что реакция Фарнхолма на происходящее была не слишком впечатляющей. — Что мы должны теперь делать, сэр?