Первым его услышал Джекстроу, слух у которого не уступал его феноменальному зрению. Устав попеременно отогревать руки, я отложил книгу, затянул до подбородка «молнию» на своем спальном мешке и в полудремоте наблюдал, как Джекстроу вырезает фигурки из длинного бивня нарвала. Внезапно его руки замерли, а он сам застыл словно изваяние. Потом, со свойственной ему неторопливостью, он бросил кусок бивня в кофейник, который тихонько кипел на краю нашей плиты. (Коллекционеры редкостей платили бешеные деньги за подобные изделия, воображая, что темная кость — это остаток бивня окаменевшего мамонта.) Он тихонько поднялся и приложил ухо к вентиляционной отдушине, глядя в пространство отсутствующим взором человека, который весь обратился в слух. Двух-трех секунд для него было достаточно.

— Самолет,— возвестил он с показной небрежностью.

— Самолет? — Я приподнялся на локте и уставился на него.— Вы что, опять прикладывались к спиртному, Джекстроу?

— Да нет же, доктор Мейсон.— Голубые глаза, поражавшие своим несоответствием со смуглым лицом и широкими эскимосскими скулами, прищурились в улыбке: самым крепким напитком, который употреблял Джекстроу, был кофе, и мы оба это знали.— Теперь я его слышу совершенно ясно. Подошли бы сами и послушали.

Мои самые страшные опасения не оправдались, самолет не загорелся: ни зрение, ни слух не могли уловить никаких признаков пожара. Правда, не исключалась возможность, что какой-нибудь язычок пламени пробирается где-то внутри фюзеляжа или крыльев, выискивая каплю бензина или масла, которые помогли бы ему вспыхнуть и превратиться в разрушающее все преграды пламя. Еще менее вероятным казался тот факт, что достаточно хладнокровный пилот мог выключить зажигание и забыл бы перекрыть подачу горючего.

Джекстроу уже успел подключить прожектор к батарее и передал его мне. Я включил его, и он сработал. В нормальных условиях узкий, но яркий луч простирается до шестисот ярдов. Я направил его вправо, потом медленно перевел вперед.

Определить первоначальный цвет самолета было невозможно, весь фюзеляж уже покрылся инеем, который слепил глаза, отражая свет почти с интенсивностью хромированного зеркала. Хвостовая часть лайнера не была повреждена. Частично уцелел и фюзеляж, только передняя его часть была помята и разбита снизу — как раз против того места, где мы стояли. Левое крыло поднялось под углом около пяти градусов против нормы, поскольку самолет сидел не так плотно, как мне сначала показалось. Это крыло заслоняло от меня переднюю часть, но как раз за ним, чуть повыше, я увидел нечто такое, что заставило меня на какое-то время забыть о тех, кто был внутри, и приковало к себе мой взгляд и луч моего фонаря. Даже под слоем инея можно было различить крупные и четкие буквы: «ВОАС».

Какой черт занес лайнер этой компании в нашу часть света? Я знал, что самолеты SAS и KLM совершают трансполярные перелеты из Копенгагена и Амстердама в Виннипег, Лос-Анджелес и Ванкувер через Сёндре-Стрёмфьорд, расположенный юго-западнее, на западном побережье Гренландии, в полутора часах лета, как раз на полярном круге, и я был уверен, что самолеты «Пан Америкен» и «Транс Уорлд» выполняют встречные рейсы по этому же маршруту. Можно было бы предположить, что по прихоти погоды какой-нибудь из этих самолетов был вынужден отклониться от курса и залететь в наши места, но, чтобы нечто подобное случилось с лайнером ВОАС, было трудно поверить, во всяком случае, основываясь на тех данных, которыми я располагал.

Секунд тридцать прошли в полном молчании, тридцать секунд, нужные для того, чтобы я мог вновь положиться на свой голос и вообще заговорить. Когда же я наконец нарушил молчание, голос мой в неестественной тишине, которую нарушало лишь бесконечное дребезжание анемометра наверху, прозвучал тоже неестественно тихо.

— Великолепно! Право, великолепно! Прекрасное завершение прекрасного дня! — Я медленно оглядел всех, одного за другим, потом указал на разбитый передатчик. — Какой идиот позволил себе выкинуть такой номер, черт возьми?

— Как вы смеете разговаривать с нами таким тоном, сэр? — Человек с седыми волосами, которого я мысленно окрестил «полковником Дикси», шагнул вперед, и лицо его вспыхнуло от негодования. — Мы вам не дети, чтобы...

— Замолчите! — проговорил я довольно спокойно, но, должно быть, в моем тоне было нечто такое, что заставило его замолчать и сжать руки в кулаки. Я снова обвел всех взглядом. — Ну, говорите!

Впервые за четыре месяца я забыл завести перед сном будильник, и, когда проснулся, было уже довольно поздно. Я весь окоченел, тело ныло от лежания на твердом и неровном деревянном полу, и я едва мог разогнуться. Все- еще было темно, как в полночь: прошло уже две или три недели с тех пор, как узкая световая полоска в последний раз показалась над горизонтом, и все, что нам осталось от дневного света, свелось к сумеркам, которые пробивали тьму на плато на два-три часа в день в районе полудня. Я быстро взглянул на светящийся циферблат своих часов и увидел, что уже девять тридцать.

Я вытащил из-под парки фонарик, установил нашу керосиновую лампу и зажег ее. Свет был тусклый, он едва доходил до конца помещения, но в нем отчетливо вырисовывались неподвижные, как мумии, фигуры, съежившиеся на койках или гротескно распростертые на полу. От дыхания перед их лицами клубился пар, оседавший инеем на стенах кабины. Потолок почти до слуховых окон был покрыт мерцающей пленкой льда. Это был результат действия тяжелого холодного воздуха, который проникал в оставленную мной щель люка. Снаружи температура упала до минус 54 градусов.

Кое-кто уже не спал. Я подозревал, что мало кому удалось выспаться в эту ночь, об этом позаботился леденящий холод, но никто не проявлял желания расставаться с койкой. Какая разница, где находиться, повсюду мороз. Они явно выжидали, когда помещение немного прогреется.

Я с большим трудом разжег плиту. Хотя жидкое топливо поступало из резервуара, находящегося наверху, за ночь оно загустело от холода. Но, когда мне все-таки удалось его разжечь, оно яростно вспыхнуло и загудело. Я полностью отвернул оба крана, поставил на плиту ведро с водой, которая уже успела превратиться в твердую глыбу льда, натянул защитную маску и, надев очки, выбрался наружу взглянуть, какая погода.

Несколько секунд я сидел не шевелясь, как и сидевший рядом мертвец, неподвижно держа на полпути к карману застывшую руку. В настоящее время, оглядываясь назад, я могу объяснить свое тогдашнее состояние лишь тем, что слишком долгое воздействие холода притупило мой мозг, что вид зверски убитых людей потряс меня больше, чем я сознавал, и что замогильная атмосфера этого холодного, металлического морга повлияла на мой обычно трезвый ум чрезвычайно сильно. А возможно, сочетание всех этих трех обстоятельств разомкнуло шлюзы, и оттуда хлынула волна атавистических суеверий, таящихся в глубинах нашего сознания, страхов, у которых нет имен, но которые могут в один миг разорвать, как паутину, тонкий слой нашей цивилизованности и вызвать сумасшедший скачок адреналина в крови. Как бы то ни было, в то время мной владела одна мысль... нет, даже не мысль, а, скорее, не рассуждающая, но леденящая кровь уверенность: это один из убитых летчиков или бортинженер встал со своего места и направляется ко мне. Даже сейчас я помню свое жуткое смятение и охватившую меня безумную надежду: только бы это не помощник пилота, тот человек, который сидел справа, когда вдавившийся внутрь нос авиалайнера изувечил его до неузнаваемости.

Неизвестно, как долго просидел бы я в этом оцепенении, парализованный суеверным ужасом, если бы поразивший меня звук не повторился. Но я снова услышал его, то же странное царапание по металлу, а это могло означать только одно: кто-то двигался в темноте по кабине управления, натыкаясь на искореженные металлические части. И как легкое движение выключателя может в одно мгновение бросить комнату из непроглядной тьмы в сияющий свет, так и этот повторяющийся звук вернул меня в мир реальной действительности и разума из состояния суеверной паники. Я быстро опустился на колени, прячась за спинку переднего кресла. Сердце у меня бешено колотилось, что-то словно сжимало затылок. Но я быстро обрел себя, повиновался инстинкту самосохранения.

В том, что это было чувство самосохранения, я не сомневался ни минуты. Та, которая пошла на тройное убийство, чтобы достичь своей цели и сохранить все в тайне (я был совершенно уверен, что сейчас в кабине пилота находилась именно стюардесса: ведь только она одна видела, как я отправился к самолету), сможет пойти и на четвертое убийство. Она знает, что, пока я жив, ее секрет уже не секрет, а я сам так глупо вел себя, что она догадалась о моих подозрениях. И она не только собирается убить, у нее есть и орудие убийства: всего несколько минут назад я получил зловещее доказательство того, что у нее есть пистолет. Что может помешать ей пустить его в ход? Густо падающий снег заглушит звуки, а южный ветер отнесет звук выстрела далеко в сторону от нашего домика.

И тогда я понял, что должен бороться за свою жизнь. Возможно, это была просто мысль о четырех погибших, нет, о пяти, если считать второго пилота, или естественная реакция после панического страха, который я пережил минуту назад. А может, я вспомнил, что у меня тоже есть пистолет. Я выхватил его из кармана, переложил фонарик в левую руку, вскочил и побежал по проходу.

Все лампы мгновенно погасли. В зале стало темно. Перекрывая приглушенные разговоры публики, забил барабан, постепенно усиливая звук. Разговоры смолкли. Напряженные лица внимательно вглядывались в темноту на сцене. Потом, резким ударом, барабан закончил свою роль. Наступила полнейшая тишина.

Длинный, белый, тонкий луч прожектора внезапно прорезал тьму. Несколько секунд он скользил по сцене, потом вдруг остановился на кошмарном видении: на лице женщины, скрытом под какой-то страшной маской.

Испуганные зрители задержали свое дыхание, испытывая чувство невольной тревоги при виде этой таинственной фигуры на сцене. Женщины в испуге судорожно искали руки своих спутников, надеясь найти защиту.

Вдруг зазвучали трубы. Зажегся свет, сверкающий, ослепительный. Взорам восхищенной публики предстала мисс Пантер. Таинственная, одетая в темные бархатные брюки и блузку. Совершенно неподвижно она стояла позади своей черной маски. В правой руке она держала револьвер. Неожиданно она сделала несколько шагов назад и встала напротив большого медного канделябра, находившегося на столе на другом конце сцены. Молчаливый ассистент быстро зажег свечи, вставленные в этот канделябр.

Свет был снова выключен, и снова послышался звук барабана. На сцене горела лишь одна свеча, слабый свет которой падал на девушку. Мисс Пантер медленно подняла правую руку. Мгновенная вспышка, оглушительный выстрел, и слабый свет свечи погас. Снова наступила полная темнота. Потом так же внезапно зажглись все лампы в зале.

Питер Ларм решительно вошел в кабинет Кенета Лиссома, защитника Грегори Мак-Линена. Адвокат был человеком маленького роста, в очках, подвижным.

Питер расположился в кресле и без всяких предисловий начал:

— Час тому назад у меня была посетительница, миссис Мак-Линен. Она просила меня заняться делом ее сына. Естественно, что она очень переживает. Я понимаю ее переживания и пришел к вам, чтобы узнать обо всем ваше мнение.

Лиссом посмотрел на Питера пронизывающим взглядом и спросил, несколько растягивая слова:

— Что она хочет, чтобы вы сделали?

Кенет Лиссом казался возбужденнее обычного. Нервно перелистав досье, лежащее на столе, он обратился к Питеру Ларму, быстро выпаливая слова:

— Я видел моего клиента и задал ему ваши вопросы. Из всего нашего разговора я понял, что этот человек или просто сумасшедший, или он совершенно сознательно издевается над нами. Мне противно...

Невозмутимый Питер Ларм осторожно перебил его:

— Бесполезно объяснять это мне. Это дело, вне всякого сомнения, гораздо сложнее, чем мы могли ожидать. Расскажите мне лучше, что вам ответил Мак-Линен, и мы вместе все обсудим.

Адвокат взял лежащий перед ним исписанный лист бумаги и начал:

Расположившись удобно в кресле, ночной портье был полностью погружен в чтение полицейского романа. Питер Ларм постучал по стеклу и толкнул дверь.

— Мисс Мурки вернулась домой? —спросил он.

Человек в кресле опустил свою книгу, посмотрел на Питера и вежливо ответил:

— Да, сэр. Вот уже с полчаса, как она дома. Хотите, чтобы я доложил о вас?

Питер покачал головой.

Бесси, секретарша Хастена, неожиданно перестала печатать на машинке и достала из сумочки зеркало, чтобы посмотреть, находится ли еще бородавка на кончике ее носа. Питер Ларм, стоящий у окна, в этом момент повернулся и сыронизировал:

— Я бы на вашем месте согласился и пошел бы на то, чтобы мне отрезали кончик носа.

Женщина презрительно подняла брови и положила зеркальце обратно в сумочку.

— Идиот, — прошипела она.

Она тотчас же принялась за свою пищущую машинку, а лицо Питера озарила насмешливая улыбка. Взглянув на свои часы, он подошел к ней и недовольным тоном проговорил: