Понедельник

Полночь

Как всегда, первым сообщил новость Джек Соломинка, он же Джекстроу. Наш эскимос отличался не только феноменальным зрением, но и превосходным слухом.

Руки у меня озябли (я попеременно держал в них книгу), поэтому, застегнув спальник до подбородка, я стал наблюдать за приятелем. Джекстроу был занят тем, что вырезал какие–то фигурки из бивня нарвала. Неожиданно он застыл как изваяние. Неторопливо опустил кусок бивня в стоявший на камельке кофейник (любители экзотики платили бешеные деньги за такого рода поделки, изготовленные, по их убеждению, из бивня мамонта). Поднявшись, приложил ухо к вентиляционному отверстию.

— Самолет, — определил он почти мгновенно.

Понедельник

С часа до двух ночи

То, чего я больше всего боялся, не произошло: не видно было признаков пожара, не слышно зловещего потрескивания. Хотя возможно, что где–то внутри фюзеляжа или в крыльях язычок пламени лижет поверхность металла в поисках горючего или масла, чтобы превратиться во всепожирающее пламя. При таком ветре машина сгорела бы дотла. Однако опасения оказались напрасными: пилот, сохранивший присутствие духа и своевременно выключивший систему зажигания, перекрыл и топливные магистрали.

Подключив фару–искатель к аккумулятору, Джекстроу протянул мне лампу. Я нажал на выключатель. Тотчас вспыхнул узкий, но мощный луч, способный в нормальных условиях светить на шестьсот ярдов. Я направил луч направо, потом перед собой.

Какой краской покрашен самолет, определить было невозможно. Весь фюзеляж покрылся слоем льда, который в лучах прожектора сверкал словно зеркало. Хвостовое оперение оказалось цело.

Понедельник

С двух до трех ночи

Воцарилась гробовая тишина. Лишь полминуты спустя я сумел заговорить. А когда заговорил, голос мой звучал неестественно тихо в неестественной тишине, нарушаемой лишь стуком анемометра.

— Великолепно. Действительно великолепно. — Медленно обведя взглядом присутствующих, я ткнул пальцем в изувеченную рацию. — Что за идиот сделал это? Кому пришла в голову такая гениальная мысль?

— Да как вы смеете, сэр! — Побагровев от гнева, седовласый «полковник» шагнул ко мне. — Попридержите свой язык. Мы не дети, чтобы с нами…

Понедельник

С шести утра до четырех пополудни

Впервые за четыре месяца забыв перед сном завести будильник, проснулся я поздно. Тело онемело, от неровного деревянного пола болели бока, меня бил озноб. Было темно, как в полночь. С тех пор как край солнца в последний раз в году появился над горизонтом, прошло уже две или три недели. Небо освещалось тусклым светом сулишь в течение двух–трех часов до после полудня.

Стрелки на светящемся циферблате часов показывали половину десятого.

Я извлек из кармана фонарь. Отыскав керосиновую лампу, зажег ее. При тусклом ее свете, не достигавшем углов помещения, можно было разглядеть похожие на мумии фигуры, скрючившиеся на койках или раскинувшиеся в самых нелепых позах на полу. Изо ртов вырывались клубы пара, конденсировавшегося на обледенелых стенках жилища. Местами языки льда достигали световых люков.

Понедельник

С шести до семи часов вечера

Я застыл, ничем не отличаясь в это мгновение от находившегося рядом со мной мертвеца, не успев даже вынуть руку из внутреннего кармана. В такой позе я находился секунд пять–десять. Вспоминая впоследствии эту минуту, я объяснял свое поведение воздействием стужи на мое сознание, а также тем потрясением, которое испытал, узнав о зверском убийстве людей (я и сам не ожидал, что это так меня взволнует), а также той атмосферой, которая царила в этом стылом металлическом склепе. Все это так подействовало на мой обычно невпечатлительный ум, что я сам себя не узнавал. Возможно, сочетание трех этих факторов пробудило во мне первобытные страхи, живущие в душе каждого из нас. В такие минуты с нас мигом слетает весь внешний лоск цивилизации. Я похолодел от ужаса. Мне померещилось, будто один из мертвецов поднялся со своего кресла и направляется ко мне. До сих пор помню дикую мысль: лишь бы это не был сидевший в правой части кабины второй пилот, изувеченный до неузнаваемости при ударе машины о торос.

Один Бог знает, сколько времени я еще стоял бы так, оцепенев от суеверного страха, если бы металлический звук не повторился. Звук, доносившийся из кабины пилотов, был царапающий. Казалось, кто–то ходит по палубе, усыпанной обломками приборов. Звук этот, словно щелчок выключателя, после которого в погруженной в кромешный мрак комнате становится светло как днем, мигом вывел меня из оцепенения. Заставил забыть суеверные страхи и пробудил чувство действительности и способность мыслить. Я мигом опустился на колени, прячась за спинкой кресла. Сердце все еще колотилось, волосы по–прежнему стояли дыбом, но, повинуясь инстинкту самосохранения, я начал лихорадочно размышлять.

А причин для этого было предостаточно. Ведь тому, кто отправил на тот свет троих ради достижения своих целей, ничего не стоит прикончить и четвертого. В том, кто это был, я не сомневался ни минуты. Ведь одна лишь стюардесса видела, куда я иду. Кроме того, она понимала, что, пока я жив, она не сможет чувствовать себя в безопасности. Я оказался настолько глуп, что выдал себя. Она была не только готова убить меня, но и располагала необходимыми для этого средствами. В том, что она вооружена и отлично владеет этим смертоносным оружием, я успел убедиться за последние несколько минут. Да и опасаться ей нечего: снежная пелена заглушает звуки, а южный ветер отнесет в сторону хлопок выстрела.

И кому это вздумалось назвать видавшую виды посудину «Морнинг роуз» «Утренняя роза»? Нелепость такого названия бросалась в глаза каждому…

Траулер построили для лова рыбы в арктических широтах. Пятьсот шестьдесят тонн водоизмещения, пятьдесят три метра длины, девять метров ширины на миделе, и без груза, с полным запасом воды и топлива, посудина сидела в воде на четыре с лишним метра. Строила траулер верфь в Ярроу аж в 1926 году.

Посудина была скрипучая, тихоходная и валкая и трещала по всем швам. И давно пора бы пустить ее на металлолом…

Сродни траулеру были и капитан его — мистер Имри, и старший механик мистер Стокс.

Судно обладало отменным аппетитом и пожирало уйму угля. И то же самое можно было сказать об остальных двоих — капитане, который поглощал виски в дозах весьма неумеренных, и стармехе — большом знатоке ямайского рома.

— Умер? — Багровое лицо Отто Джеррана приобрело лиловый оттенок. Умер, вы сказали?

— Именно это я и сказал.

Мы с Отто были в кают–компании одни. Часы показывали ровно десять. В половине десятого капитан Имри и мистер Стокс разошлись по каютам, где в продолжение следующих десяти часов они будут пребывать в состоянии полной некоммуникабельности. Взяв со стола бутылку бурды, на которую чья–то •рука без зазрения совести наклеила этикетку «бренди», я отнес ее в буфетную и, прихватив взамен бутылку «Хайна», вновь уселся.

Отто, похоже, был потрясен известием: он не заметил моего непродолжительного отсутствия и смотрел на меня невидящим взглядом. Я плеснул себе в стакан, но Джерран никак на это не отреагировал. Обуздать скаредную его натуру могло лишь чрезвычайное обстоятельство. Разумеется, потрясти может смерть любого человека, которого ты знал, но столь явное потрясение могло быть вызвано лишь кончиной кого–то очень близкого, каковым Антонио для Отто Джеррана вряд ли являлся. Возможно, подобно многим, Отто испытывал и суеверный страх; узнав о смерти на борту судна, он, естественно, опасался, как бы трагическое это событие не повлияло на деятельность съемочной группы и членов экипажа. Вероятно также, что Отто Джерран ломал голову, не зная, где среди просторов Баренцева моря найти гримера, парикмахера и костюмера вместе взятых, поскольку все эти обязанности, в целях экономии опять же, выполнял покойный Антонио. С видимым усилием оторвав свой взор от бутылки «Хайна», Отто впился в меня взглядом.

— Откуда вы знаете, что он… умер?

Я все еще машинально разглядывал статью об аконите, но мысли мои были заняты иным: до меня вдруг дошло, что с «Морнинг роуз» творится неладное.

Судно по–прежнему имело ход, допотопные машины его работали все так же надежно, но характер качки изменился, размах сильно увеличился.

Вложив закладку, я закрыл книгу и выскочил из каюты. Пробежал коридор, поднялся по трапу и, миновав салон, очутился на верхней палубе. Было темно, но по силе штормового ветра и клочьям пены, срываемой с гребней, я понял, что волнение достигло исключительной силы. Я отпрянул, вовремя ухватился за поручни при виде черной и жуткой стены воды, взвившейся метра на три над моей головой. Пришла она с левого борта. Я был уверен, что на переднюю палубу рухнут сотни тонн воды. Но этого не произошло: траулер повалился на правый борт под углом без малого сорок градусов, и сила удара пришлась на оголившийся бакборт. Послышался оглушительный грохот, траулер задрожал всем корпусом, кипящая вода забурлила в шпигатах, выливаясь назад в море. Судно повалилось на противоположный борт. Ничего в этом страшного не было: арктические траулеры достаточно надежны. Но причина для беспокойства, вернее отчаянной тревоги, была; та гигантская волна сбила судно с курса градусов на двадцать, однако никто даже не пытался вернуть корабль на нужный румб.

Другая волна, поменьше, сбила траулер еще градусов на пять к востоку. Я кинулся к трапу на мостик.

На том самом месте, где час назад я столкнулся с Мэри Стюарт, я на кого–то налетел. На сей раз мы сшиблись сильнее. По восклицанию и каким–то иным признакам я понял, что и на этот раз передо мной то же лицо.

Оказалось, что Отто Джерран жив. Несмотря на вой ветра, гулкие удары волн и скрип переборок обветшалого судна, голос Отто был слышен отчетливо.

Правда, что именно он говорил, разобрать было невозможно: слова перемежались воплями и стонами.

Открыв дверь, мы увидели, чти, хотя Отто Джерран и не при последнем издыхании, дело идет к развязке. Схватившись руками за горло, Отто катался по полу. Пунцовое лицо его побагровело, глаза налились кровью, на фиолетовых, как при синюхе, губах выступила пена. Ни одного из симптомов, сходных с теми, что я наблюдал у Смита и Окли, я не обнаружил. Вот и верь ученым трактатам.

— Давайте поднимем его и отведем в ванную, — сказал я, обращаясь к Гуэну.

Легко сказать: поднять рыхлую, как у медузы, глыбу весом в сто с лишним килограммов… Я уже решил было отказаться от своего намерения и собирался оказать больному посильную помощь на месте, но тут в каюту вошли капитан Имри и мистер Стокс. Я удивился тому, как скоро оба явились, да еще и по форме одетые. Лишь увидев поперечные складки на брюках, я сообразил, что они спали не раздеваясь. Я мысленно возблагодарил Всевышнего за то, что так быстро пришел в себя штурман.

Оставаться в своей каюте на ночь одному мне вдруг расхотелось.

Эксцентричный миллионер, переоборудовавший «Морнинг роуз», терпеть не мог запоров на дверях жилых помещений. Возможно, то было своего рода фобией, а может быть, он полагал (кстати, небезосновательно), что многие часто погибают из–за того, что им не удается выбраться из закрытой на замок каюты.

Как бы там ни было, запереться изнутри невозможно, на двери не имелось даже щеколды.

И я решил отправиться в кают–компанию, вспомнив, что там в углу стоит очень уютная кушетка. На ней можно устроиться на ночь и, главное, защититься от нападения со спины. В ящиках под кушеткой хранилась целая кипа мохнатых пледов — наследство от прежнего владельца, как и двери без замков. Но самое замечательное: помещение ярко освещено, сюда будут приходить люди даже в столь поздний час, тут уж вас никто врасплох не застанет. Правда, это не помешало бы выстрелить в меня через широкое окно кают–компании. Утешением, хотя и слабым, был тот факт, что злоумышленник или злоумышленники до сих пор не прибегали к актам явного насилия; правда, гарантии в том, что они не станут действовать напропалую, никто не мог дать.

И тут я вспомнил, что пленарная сессия правления кинокомпании «Олимпиус продакшнз» должна состояться в кают–компании. Когда же она началась? Минут двадцать назад, не больше. Еще столько же, и помещение освободится. Не то чтобы я сомневался в ком–то из четырех членов правления. Просто они могли бы удивиться тому, что я, имея комфортабельную каюту, решил обосноваться на ночь в кают–компании.