После многодневных дождей по всей Финляндии установилась тёплая и ясная погода. Утро выдалось безветренным. Пронзительные, яркие лучи солнца касались верхушек деревьев. Золотая осень, особенно трогательная на севере, являла себя щедрой и буйной красой в лесах страны. Точно любуясь своим золотым и багряным нарядом, деревья смотрелись в зеркальную гладь озёр.

Хрустальной чистоты реки через перекаты и водопады несли к морю опавшие листья. Подтверждая народную примету о кровопролитной войне, ветви рябин готовы были обломиться под тяжестью красных ягод. Другой приметой увесистые ягодные гроздья предвещали необычайно холодную зиму. Два всадника, облачённые в костюмы для верховой езды, в этот утренний час подъезжали к охотничьему домику недалеко от загородной резиденции верховного главнокомандующего вооружёнными силами Финляндии барона Маннергейма.

– Странное дело, – размышлял вслух пожилой господин, сидящий на спокойном белом жеребце. – В молодости даже не задумываешься, что езда верхом есть некий труд, который требует немалых усилий. Первая своя собственная лошадь появилась у меня в пять лет. Подарил мне её мой крёстный – император Александр Третий. К ужасу моих родителей… Было это, страшно сказать, ещё в девятнадцатом веке. Не помню, рассказывал ли я вам об этом…

«Рассказывал. И рассказывал не один раз», – думая о своём, вспоминал Суровцев. Но ни словом, ни жестом не выдал своей осведомлённости.

В первых числах апреля 1920 года двадцатисемилетний генерал Мирк-Суровцев и капитан Соткин находились в Томске. Необходимо было уничтожить документы штаба армии генерала Пепеляева. В суматохе декабрьской эвакуации на это не хватило ни времени, ни сил. То, что красные эти документы ищут, было совершенно очевидно. Как было очевидно и то, что ищут их, руководствуясь не вопросами военной истории, а вопросами жгучей мести и скорой расправы.

Приказы, распоряжения, доклады и рапорты содержат информацию о людях. Наградные списки штаба армии лучше любого доносчика могли растолковать степень опасности того или иного человека для новой власти. Было и другое дело. Столь важное и секретное, что о нём они даже не разговаривали. Им нужно было проконтролировать сохранность тайных закладок более тонны золота – части золотого запаса бывшей Российской империи. Теперь это золото называли не иначе как золотом Колчака.

Этот старенький домишко был предусмотрительно приобретён Соткиным накануне оставления Томска белыми частями. Дом находился рядом с Иоанно-Предтеченским общежительным женским монастырём и кладбищем. При нехватке свободного жилья пришлось его сдавать, чтобы во время их отсутствия кто-нибудь не захватил в собственность.

Александр Александрович Соткин поступил в этом случае оригинально и неожиданно даже для Суровцева. Перед отступлением он сдал дом цыганской семье. Точнее сказать, пустил жить бесплатно. «Попробуй с цыгана деньги взять», – ещё и посетовал он. Цыгане, чьи кочевые маршруты были нарушены гражданской войной, зимовали здесь. Теперь же с наступлением весны они снова сбились в табор и отбыли в неизвестном направлении. Так или иначе, но в течение всей зимы никто их не «уплотнял», как коренных жителей. Не нашлось и желающих самим подселиться к цыганам.

Несмотря на солнечный день, в загородной резиденции Верховного главнокомандующего вооружёнными силами Финляндии барона Маннергейма включили отопление, а в сумрачном рыцарском зале замка горел камин. Присутствующие разговаривали на русском языке.

– Доблесть русского солдата спасает сейчас Финляндию, – почти торжественно произнёс верховный главнокомандующий Карл Густав Эмиль Маннергейм, и голос его гулко отозвался эхом в высоте рыцарского зала, украшенного старинными доспехами.

Генерал финского Генерального штаба Пул в недоумении поочерёдно переводил взгляд с Маннергейма на Суровцева и обратно. Одетый в костюм для верховой езды Суровцев не растерял военной выправки, но скорее был похож на дипломата во время отдыха, чем на советского разведчика. В его облике трудно было обнаружить следы недавнего тюремного заключения и следы напряженной работы первых месяцев войны в особой группе маршала Шапошникова. Здесь, в союзной Германии Финляндии, он так же много трудился и мало спал. Точно созданный для неприятной кабинетной работы, он сохранял физическую бодрость и светлую голову. Суровцев имел аристократичный вид рядом с одетым в генеральский мундир Пулом. В сравнении с постаревшим за последние годы Маннергеймом, облачённым в полевую генеральскую форму, он смотрелся свежо и моложаво.

– Вы хотите сказать, ваше высокопревосходительство, что под Москвой решается судьба не только России? – попытался погасить пафос такого заявления Суровцев.

Два года назад пятисоттысячная немецкая армия, ведомая своим надёжным проводником Симоном Петлюрой, прошагала по всей Украине до самого Дона. Здесь Петлюра, что называется из рук в руки, передал германцев ещё одному германофилу – донскому атаману Краснову. Это как же надо было ненавидеть Петлюре «проклятых москалей», чтобы, как коврик под ноги, постелить под кованые немецкие сапоги свою «ридну Украйну»!

Немецкие интересы, подпитываемые украинским хлебом и салом, не находили, казалось бы, никаких препятствий на пути к донецкому углю и кавказской нефти. Но в ноябре 1918 года в Германии грянул свой революционный переворот. Полумиллионная армия захватчиков как пришла, так и ушла. Большевистская мечта о мировой революции, казалось бы, сбывалась на глазах изумлённых современников. Немцы отправились на родину пожинать плоды своего переворота. Не оправдались надежды на «дружественные штыки» и у атамана Краснова. Но у Петлюры изначально было хуже. Гетманскую булаву оккупанты вручили не ему, а бывшему царскому генералу Скоропадскому.

Вместе с недавними захватчиками гетман Скоропадский вскоре и покинул Украину, одинаково боясь и красных, и белых. А у власти уже была националистическая, петлюровская директория, основной целью которой было отделение от России. «В вагоне директория. Под вагоном – территория», – острили в то время. А все эти два года метался по родной земле батька Махно, тщетно формулируя свою украинскую идею, пытаясь на практике объединить анархизм с чаяниями украинского хлебопашца о земле и свободной торговле. Будучи патриотом, батька, не задумываясь, выступал против немцев. Будучи революционером, воевал против белых. Большевики со своей диктатурой пролетариата тоже мало устраивали крестьянского по происхождению и духу батьку. Но большевики для него и тогда были более предпочтительные союзники, чем беспринципный в своих амбициях Петлюра.

Младшая стенографистка второго отдела НКВД СССР Лина Брянцева, чуть пригнувшись, точно вошла в просторный салон чёрного служебного «опеля». Стройной и миниатюрной Лине было просторно на заднем сиденье огромного автомобиля. Здесь без труда уместились бы три или даже пять таких, как она, девушек.

– Куда едем, мадам? – попытался пошутить водитель – молодой парень из числа стрелков срочной службы.

За семь лет московской жизни она так и не научилась отвечать на хамские шуточки молодых москвичей. Но сегодня был такой день и такое настроение, что она без труда нашлась что ответить. Постоянно сталкиваясь с устойчивым вниманием к своей персоне со стороны мужчин-начальников, она точно обрадовалась возможности достойно дать отпор рядовому чекисту:

– Дорогу забыл? У меня есть знакомый доктор… Попрошу его, чтобы освежил тебе память…

На недавнем митинге в Умани Суровцев справедливо охарактеризовал польскую армию. Поляки действительно были «вояки бывалые, стойкие, опытные и решительные в бою». Как выяснилось позже, были среди них и солдаты польского легиона, чехословацкого корпуса. Те самые «жолнежи», что в конце декабря прошлого года отражали атаки красных под сибирской станцией Тайга. Чем и обеспечили отход остатков колчаковских частей дальше в глубь Сибири. Выводы в Конармии делали быстро.

– Впредь никаких лобовых атак. Атаковать укреплённую оборону только в исключительных случаях, – объявил Будённый на расширенном совещании командиров дивизий, бригад и полков.

– Основными формами действий должны оставаться обходы и обхваты польских укреплений. Удары в стыки частей и соединений, – вторил командарму председатель реввоенсовета армии Клим Ворошилов.

Надо со всей определённостью сказать, что званию «полководец» Ворошилов соответствовал по укоренившемуся правилу. Опыт командования армиями он имел ещё до Первой конной.

– А где у нас возмутитель спокойствия? – не скрывая сарказма, едва войдя в кабинет, поинтересовался начальник разведки НКВД Павел Михайлович Фитин.

– Проходите, Павел Михайлович. Присаживайтесь, – не принял шуточного тона Судоплатов.

Начальник 2-го отдела (разведка, террор и диверсии в тылу противника) Павел Анатольевич Судоплатов теперь являлся заместителем Фитина. Поэтому «летучку» было решено провести в его кабинете. Третий человек, начальник контрразведки НКВД Пётр Васильевич Федотов, молча пожал протянутую руку Фитина.

– Так где Суровцев? – здороваясь, опять спросил Фитин.

Конармия была деморализована. И причиной этого были не военные поражения, а издевательское отстранение от высшего военного результата – победы. Захват Львова мог бы стать хорошей точкой многокилометрового похода красной конницы по всей Украине. Начали с освобождения Киева и закончили бы взятием Львова. Это даже не точка… Это был бы веский восклицательный знак! Но получилось многозначительное, пугающее неопределённостью и непредсказуемостью последствий многоточие… И Львов не взяли, и соседям не помогли.

Душевное состояние Суровцева, как и у всех конармейцев, было подавленным. Армия словно несолоно хлебавши возвращалась к рубежам, с которых начала своё победное наступление на советско-польском фронте. Возвращались, понеся огромные и, как выяснялось, почти безрезультатные потери. Наступление соседнего фронта на Варшаву закончилось чудовищным разгромом этого фронта. Едва будённовские дивизии вышли в район Владимира-Волынского, как стали натыкаться на разрозненные и основательно потрёпанные остатки кавалерийских частей Западного фронта, которые чудом оторвались от преследования и с трудом вырвались из польского окружения.

– Чего у вас тут творится? – спрашивали будённовцы.

– Скоро узнаете чего, – отвечали окруженцы. – Так под Варшавой поддали, что вот только и остановились.

Всё, что происходило с Линой в последние месяцы и недели, не поддавалось простому объяснению и вырывалось из пространства общепринятой логики в сферу для неё непонятную, таинственную, почти мистическую. Через бытовые, казалось бы, заботы и хлопоты молодая женщина приходила к совершенно другому, новому, прежде ей не знакомому осознанию и ощущению себя и как женщины, и как личности. Только сейчас, понимала она, любовь к Суровцеву стала принимать истинный свой размер, характер и глубину. И если что-то пугало её в этом мире, так это то, что обозримых границ своего разрастающегося чувства она не видела и не понимала. А ещё, неожиданно, ей пришлось обрести новое имя… Точно обрести новую судьбу…

В своё жильё они впервые попали ночью в сопровождении работника хозяйственного управления НКВД. Капитан-чекист с четырьмя полковничьими шпалами в петлицах был деловит и сдержан до цинизма.

– Вам положена пятикомнатная… В этом подъезде таких три. На втором, на четвертом и на пятом этажах. Этаж и квартиру можете выбрать сами, – говорил он, бросая луч фонаря на входную дверь, на лестницу, вниз и вверх по подъезду. Лифта в доме не было.

Норд-ост, которого он с нетерпением ждал целую неделю, не ослабевал. Лодку стремительно уносило дальше и дальше в море. Ещё до восхода солнца при попутном ветре он отплыл далеко от берега. Уже не видя земли, на рассвете отчётливо различал за кормой далёкий дымок трубы какого-то парохода. Казалось, что чекисты устремились за ним в погоню. Нет, конечно. Два километра охранной зоны он миновал ещё затемно. И вряд ли сторожевой катер стал бы заходить так далеко в открытое море.

При таком ветре он рассчитывал ещё до темноты преодолеть весь путь до Тендровской косы. Но сколько ни вглядывался в горизонт – никаких признаков земли различить не мог. Надвигалась ночь. Суровцев окончательно выбился из сил. Несмотря на материю, которой были обмотаны рукоятки вёсел, руки оказались серьёзно стёрты. Он боролся с непреодолимым желанием опустить распухающие ладони в прохладу воды за бортом. Но делать это категорически не следовало. И что радовало в этом путешествии, так это то, что не было жарко. Пить почти не хотелось. Не хотелось почему-то и есть. Пятидневный запас пищи оставался нетронутым.

Надвигалась ночь. Ветер сначала ослаб, а затем вдруг приобрёл ярко выраженное западное направление. Ничего необычного и страшного не произошло. «Шестьдесят пять километров растянувшегося в море острова трудно миновать», – успокаивал он себя. Его сносило в западном направлении вдоль находящейся где-то южнее косы. Он снова налёг на вёсла, превозмогая боль в руках и спине. Не ко времени заныла раненая нога. Но это – ничего страшного. Главное то, что его не укачивало.

В 1916 году ему пришлось возвращаться из Германии через Швецию морем в роли простого матроса. Морской болезни он оказался мало подвержен, но от бывалых моряков знал, что морская качка в шлюпке или в лодке может сломить самый стойкий организм.