Со стороны гор наползли черные тучи, но не исторгли долгожданный снег, а понесли его дальше, на юг. Из оврагов и буреломов вместе с холодным туманом выбралась мгла и затопила лес, скрадывая единственную дорогу в этом краю. Вместе с мглой пришла тишина; все как будто замерло, даже ветер стих, но трое укутанных в плащи путников уверенно продолжали путь, словно видели в темноте или полагались на бодрость и чутье снокских лошадок. Однако, когда едва различимая тропа выбралась на лысый холм, одна из них недовольно всхрапнула и оступилась. Ее всадник тут же натянул уздцы, не слишком ловко спрыгнул на землю и наклонился к лошадиным ногам.

– Что там, Клокс? – окликнул его спутник, вытягивая из чехла длинное ружье, которое в пластах подступающего к взгорку тумана напоминало кривое весло.

– Не пойму что-то, – проворчал под капюшоном, судя по голосу, старик и, кряхтя, выпрямился. – Пакость какая-то. А ну-ка глянь, Дойтен. А ты смотри, за дорогой, Мадр, смотри.

– Смотрю, – чуть слышно обронил третий всадник, замерший мутным силуэтом в пяти шагах.

– Чуть к вечеру пошло, а уже не видно ни демона, – спрыгнул на землю обладатель ружья. – А я ведь рассчитывал, что мы засветло до заставы доберемся. В животе уже урчит. Что там?

О Чидском озере в Ардане слышал каждый. Черная, с зеленым отливом икра поставлялась с Чидского озера, белая бескостная рыба, ее источник, отсюда же, бесценная прозрачная рыбица добывалась только подледным ловом и только здесь, еще более дорогой опять же белый мех рэмхайнской куницы приходил с заснеженных берегов того же водоема. И вроде не так далек был этот край от стольного Тэра, от обжитых городков, ничем не огороженных сел и распаханных полей, но охотников прогуляться без особой нужды в здешние места находилось немного. Уж больно дурная слава ходила об окрестностях озера. О вздорных нравах здешних обитателей, которые не брезговали разбоем. О непролазной топи по его южному берегу, служащей обиталищем злого гнуса. Об опасных дебрях, заполняющих рэмхайнскую пустошь с севера. О самих рэмхайнских скалах еще севернее, где вечно происходило что-то непонятное и пугающее. Да чего там говорить, тот же страшный Бейнский лес начинался не так далеко. Конечно, сначала надо было бы миновать широкую Курсу и разгульный, пропитанный угольной пылью городок Амхайн, чтобы углубиться в опасную чащу, но что такое две-три сотни лиг в нынешние времена? С другой стороны, откуда же все-таки бралась бы в Ардане икра, рыба и белая пушнина, если бы не охотники и рыбаки? Ну или хотя бы не самые удалые из них?

Дойтену уже случалось бывать у Чидского озера. В Дрохайт – городок отчаянных чидских добытчиков, что пользовался едва ли не более дурной славой, чем весь здешний край, – его, правда, не заносило, но выбираться на берег из дебрей приходилось. Последний раз так и искупаться пришлось. Подлый амхайнский колдун уходил от троицы Священного Двора Рэмхайнской пустошью, путал следы и вздумал отсидеться под крутым берегом в холодной чидской воде. Хитрец дышал через выскобленную овечью кишку, прилепленную к еловому плывуну, но не учел, что каждый его вдох разносится окрест хрипом и хлюпаньем. Можно было, конечно, заткнуть устье кишки или воды туда плеснуть, Дойтен так тогда и сделал, да запуталась дыхательная снасть в корягах, а вместе с ней и бедолага. Вот и пришлось нырять, распутывать, вытаскивать на берег, а потом еще и приводить полуутопшего в себя, и все для того, чтобы доставить поганца в стольный Тэр и сдать властям на поругание плетьми и всяческое умаление зловредной плоти. Впрочем, до выплаты внушительных сумм, уворованных мастером дурманов и наваждений у наивных, хотя и хитроумных по собственному разумению амхайнцев, вряд ли могло дойти. Все успел спустить подлец в придорожных трактирах. Зато именно в том году Дойтен получил от предстоятеля Священного Двора благодарствование и два месяца отдыха, в которые и поехал в сторону родной Нечи, да не доехал, столкнулся в придорожном Граброке с молодой горожанкой и утонул на эти два месяца в ее прозрачных глазах.

Но с тех пор ему снилось море. Не светло-серое в зимнюю или зеленое в летнюю пору море возле утесов родной Нечи, а похожее на черное бескрайнее зеркало. Клокс в ответ на его сетование ответил как-то, что нужно было присматриваться, когда он в воду сигал, таким как раз и было тогда Чидское озеро – черным и гладким, но Дойтен только недоуменно помотал головой – в его сне Рэмханские горы вставали далеко у горизонта, точно за черным зеркалом, бледными силуэтами, перемежаясь с облаками, упирались в небо за его гладью, а как это могло быть, если он вместе с Клоксом и Мадром как раз и был на северном берегу, и горы вставали не за гладью, а за спиной и Дойтена, и всей троицы? Клокс только пожал плечами и буркнул, что гиблое это дело – толкование снов. Как захочешь, так и переложить можно, кто его знает, что то или иное сновидение значит, если сегодня снится одно, а завтра совсем другое? Может, суждено Дойтену оказаться и на южном берегу, а может и вовсе он чужой сон видит? А если хочет избавиться от морока, то уж пусть в следующее благодарствование не смолит лыжи в сторону Нечи, а добирается до Дрохайта, смотрит на черную гладь с южного берега и радуется, что сбылось его сонное знамение и никакого вреда оно ему не принесло.

Тогда Дойтен только посмеялся. Еще чего не хватало, тащиться на южный берег мрачного озера в забытый богами край, когда настоящее море – целый Цветочный залив в Тимпале под боком, не говоря уже о глазах его новой подруги-молочницы, которые показались Дойтену глубже любого моря, пусть и не так просто было до них добраться. Но вот ведь какая напасть – и нескольких лет не минуло, и вот он на южном берегу того самого озера.

Черного зеркала не было. Горы еще как будто угадывались в мглистой дали, а поверхность озера рябило мелкой холодной волной от стылого ветра. Ранним утром, когда троица выбралась из оскверненного двумя смертями дома егеря и наконец вдохнула не отравленного поганым варевом воздуха, а вольного арданского ветра, лица всех троих обжег накативший холод. Тяжелые снеговые облака к утру утонули в сером небе, и предзимний лес сковал бесснежный мороз, да такой, что пожухлая листва трещала под копытами лошадей словно подсохшая дранка с крыши рухнувшей крестьянской избы. Мадр тут же обошел дом со всех сторон, нашел свежие кости растерзанных лошадей егеря и много других следов. Редкие отпечатки тэрских сапог перемежались звериными следами, но и последние уходили обратно к покинутой путниками дороге.

– Вот здесь это и произошло, – произнес Дилб где-то через полчаса и посмотрел на Клокса так, словно старик должен был немедленно назвать ему и имя убийцы, и поведать обо всех обстоятельствах еще не столь давнего события.

Дойтен с тоской сглотнул. В животе было пусто, пережитое прошлой ночью еще не выветрилось из головы, да и не могло рассеяться вовсе, а передышки, кажется, все еще не предвиделось. К тому же в узком тупике между трактиром и постоялым двором, куда Дилб привел спутников после осмотра трупа в подвале храма, стоял отвратительный запах порченной еды. Явно не от того, что посетителей заведения кормили отбросами, а от того, что не чистили лоснящиеся протухшим жиром чаны. Хорошо хоть ни мух, ни прочей поганой живности у грязных емкостей глаз не замечал, морозом прибило и тех, и других. Разве только пара ободранных кошек презрительно смотрела на нежданных гостей трактирных задворок с каменного парапета. Выход из темного тупика на такую же темную улочку был почти перегорожен смоленными ящиками из-под рыбы да выгородкой для угля. Окон на черных стенах сходу приметить не удалось, только две двери нарушали каменное однообразие. Одна вела на кухню, другая в обеденный зал. Мадр открыл их одну за другой, заглянул внутрь и даже опустился на колени, немало, вероятно, позабавив случайных свидетелей его дотошности. Дойтен скинул с плеча ружье и задрал голову. Серое небо казалось полосой грязного стекла.

Клокс помахал для согрева руками, потрепал по огненно-рыжей голове жмурящуюся худую девчонку-малолетку – трактирную служку, которую вызвал во двор Дилб, покосился на крутолобого здоровяка, только что заменившего пустые емкости на грязной тележке на полные, заглянул в один из баков, обернулся:

– И что же именно здесь произошло? Есть свидетели?

– Ну, какие тут свидетели? – поежился Дилб. – Были бы свидетели, с них бы и начали. Хотя, конечно, какой-то свидетель был. Не сам же этот… нюхач себя заколол. Ну, понятное дело, тот свидетель – он же и убийца. Хотя, кто знает, может он и не один был. А так-то плохое это место для зевак. Воняет. Или не чуешь? Ну, раз пять-шесть в день выходит трактирная прислуга, выливает в баки помои. Раз в день появляется скотник, привозит пустые емкости, забирает полные. И не чистит их потом, подлец! У нас свинарник близ островного мыса. Скотник и заметил труп. Расскажешь, Умар?

В какой-то момент Клокс совсем уже было махнул на себя рукой. По молодости время от времени столовался у тимпалских вдовушек, но отчего-то едва ли не каждая из них рано или поздно начинала намекать на поход к алтарю, а в ответ на его недоумение – мол, что тебе без алтаря-то не живется, или давала Клоксу отворот, или начинала тянуть с него монету, а там и заводила кого-нибудь посговорчивее. Одна, другая, третья. Постепенно они становились все старше, а когда однажды Клокс понял, что обычные человеческие радости он может получить только за деньги, ему стукнуло пятьдесят. Тут бы и остепениться, выпросить хотя бы с полгода отдохновения от службы, отыскать кого-нибудь подобрее, да помилее, чтобы и на сердце легла, и гладить ее хотелось бы, да привести ее в небольшой домик, который Клокс успел справить на окраине Тимпала, и зажить как две губы на одном лице, но случилась беда в Гаре, которая вывернула наизнанку и самого Клокса, и Мадра, и лишила славную троицу их надежного предводителя – Эгрича. Года на три забыл после Гара о своих планах Клокс, тем более, что сделался судьей вместо Эгрича, и стало ему не до собственной женитьбы. Да и не успел он присмотреть никого, и не сладил бы с собственным выбором, если бы и успел. Просто посмотрел однажды в зеркало, что стояло в алтарной в нижнем храме, и увидел в нем не крепкого снокского мужичка в судейской мантии, а седобородого деда, пусть и молодящегося изо всех сил. Увидел и понял, что и та, которую он вдруг выберет, тоже увидит в нем деда. И не захотел этого.

С тех пор прошло еще девять лет. И всего двенадцать, как Клокс стал судьей. Многое случилось за это время, но именно те два дела, что пришлось Клоксу вместе с Мадром, но без Дойтена, которого храмовая служба забросила чуть ли не на год все в тот же Нечи, разбирать в Дрохайте, снова наполнили его жизнь смыслом. Не сами по себе, хотя эти два дела как раз не были завершены так, как следовало завершать всякое дело храмового дознания. Просто так совпало. Жена бургомистра – Сничта – оживила Клокса. Хотя поначалу ему показалось, что добила его окончательно. Он видел ее дважды. Сначала весной, когда она вышла к храмовым старателям знакомиться вместе с мужем – Байрелом и двумя сыновьями, один из которых тогда еще держался за ее юбку. Затем осенью, когда попросила Клокса уделить ей полчаса времени для личного разговора. По весне Клокс еще потешался вместе с Мадром шуточкам и слухам про майстру, хотя отметил красоту и ладность жены бургомистра, да и странное жжение в левой стороне груди почувствовал. Он бы, наверное, смеялся бы и осенью, если бы Сничта так же сидела за спиной Байрела, опустив глаза в пол и прикрыв лицо углом тэйского платка, потому что не почувствовал бы так остро занозу, пронзившую его. Но осенью она посмотрела ему прямо в глаза. Она села напротив, окатила его взглядом, разом смывшим с него лет сорок, и заговорила с ним так, как будто знала его все эти сорок лет:

– Прости меня, судья, что решила переговорить с тобой, но этот разговор слишком важен для меня. Может быть, и для всего этого города. Я прошу прощения, потому что знаю, что ты чувствуешь, но ничем не могу тебе помочь. Вот, говорю сейчас с тобой, а мой муж сгорает от ревности, хотя и знает, что я была ему верна и буду верна, пока этот город стоит под солнцем или живы и я, и он, и наши дети, сколько бы безумцев ни хотели разорвать наш союз.

Тогда оцепеневший с первого же ее взгляда Клокс с трудом выдохнул и стал смотреть в пол, потому что смотреть на Сничту и внимать ее голосу одновременно было выше его сил.

– Таких как я называют майстра, – продолжала Сничта. – Так что шуточки обо мне в городе ходят не зря. Но сведения о злых наветах до меня не долетали, а прочие фантазии меня не трогают. И тем не менее я действительно майстра. Глуповато звучит. Все равно как назвать саму себя красавицей. Но это все не про красоту, судья. Или не только про нее. Во всяком случае, так было в моем родном городе, а я пришла в Дрохайт с севера, из Абисса, я из тэйи. Так повелось уж тысячи лет, и у нас, и в других краях одна из тысячи девчонок рождается с внешностью майстры, одна из тысячи рожденных с такой внешностью, обретает ее существо. Хотя, некоторые считают, и я склонна им верить, что зерна этого дара рассыпаются поровну и могут отметить даже уродку, отчего ее уродство странным образом обретает притягательность и глубину. Колдовства в этом нет, сила майстры подобна теплу, которое приходит от солнца, даже когда оно прикрыто облаками, только тепло майстры согревает нутро человека. Порой даже порченное нутро. И тянет к майстре не потому, что с ней хорошо, а потому что плохо без нее. Поэтому я мало с кем общаюсь. Хорошо хоть, что в Дрохайте никто не обвинит меня в колдовстве. Но я пришла поговорить с тобой не для того, чтобы предупредить о боли, которая поселится в тебе после знакомства со мной. Я пришла поговорить с тобой, потому что эта боль горошина в корзине той боли, которую ты носишь в себе и без меня.

Вода была черной, напоминающей черное зеркало. Или черное перегоревшее масло в жаровне на тимпалском рынке. Особенно если не смотреть на заледеневшие закраины у самого берега. На горизонте едва различимо вставали Рэмхайнские горы. Точно так же, как и в том давнем сне Дойтена. «Что же это получается? – подумал он. – Выходит, что сбылся мой сон? Я стою на берегу Чидского озера, вижу его черную воду, Рэмхайнские горы за черной гладью и даже как будто что-то вроде облаков в сером небе?»

Лицо обожигало холодным ветром, но Дойтен не шевелился. Чего-то не хватало. Что-то еще таилось в сновидческом мраке. Что-то, что заставляло просыпаться в липком поту. Что-то, что являлось ему в ночном кошмаре сразу за видением черного зеркала, но чего он никогда не мог вспомнить, проснувшись. Или больше ничего и не было?

Вчера он нашел Лэна там, где и сказала Сничта. Старик и в самом деле оказался коротышкой, из-за дубового стола едва была видна его голова, да плечи, так что орудовать двузубой вилкой и ножом Лэну приходилось, поднимая локти, отчего он походил на странную птицу с шишковатой головой, напоминающей плохо очищенный от земли клубень. Тем более, что тени его локтей от света коптящей масляной лампы на беленой стене напоминали крылья. Лэн уважительно кивнул, разглядев в одной руке Дойтена ружье, но еще более уважительно крякнул, увидев бутыль в другой его руке. На столе вина не было.

– Это потом, – сказал Дойтен, усаживаясь напротив и водружая благословенный напиток на середину стола. – Сначала разговор. Меня Дойтеном зовут. Я усмиритель Священного Двора.

– Весь священный двор разом усмиряешь или по очереди, начиная с предстоятеля? – скорчил гримасу Лэн и тут же отправил в рот изрядную порцию соленых грибов. – Может, плеснешь маленько? Для мягкости горла. Ты сам-то откуда? Судя по говору из-под Нечи? Из южных ардов, что ли?