По самому гребню горы двигались двое. Черные сгорбленные фигуры четко вырисовывались на фоне холодного декабрьского неба. В тишине бескрайней степи под солнцем сверкал серебристый снежок, белым покрывалом укутывал землю, цеплялся за разлапистый сухой бурьян.

Замерзшая, вся в кочках, дорога неожиданно повернула вниз.

Высокий истощенный старик держался левой рукой за плечо подростка лет пятнадцати, а правой опирался на толстую суковатую клюку. Споткнувшись о замерзший ком земли, он чуть было не упал, но мальчик успел удержать. Большая торба из серого полотна, что болталась у старика за спиной, отлетела и стукнула по худому высохшему телу. Послышалось, как жалобно тренькнули струны.

– А, черт тебя подери, Яцько! – сердито пробурчал старик. – Ведешь меня по каким-то буграм и ухабам… Чего доброго, кобзу разобью и ноги поломаю.

– Не поломаешь, деда, – спокойно ответил мальчик, шмурыгая посиневшим от холода носом. – Уже недалеко… Вон и Сечь видно!

Корней Метелица, высокий, дородный запорожец с длинным седым оселедцем

[1]

и золотой сережкой в правом ухе, отбивался сразу от троих – Секача, Товкача и Арсена Звенигоры. В каждой руке он держал по сабле и орудовал ими так умело, что молодцы, хотя и наседали на старого, с опаской поглядывали на синевато-стальные молнии сабель знаменитого на все Запорожье рубаки, даром что это лишь игра: одно неосторожное движение – и острое лезвие рассечет руку до кости, скользнет по темени.

Низкое зимнее солнце склонилось на запад, за высокие, с дубовым частоколом, валы крепости и слепило нападающих. Хитрый Метелица намеренно ставил своих молодых противников в невыгодные условия. В бою все имеет значение: и умение выбрать время для нападения, и отступление – если понадобится, и обманный выпад, что подводит врага под удар, и местность, и освещение. Всем этим старый казачина пользовался с непревзойденной находчивостью, к тому же еще и подтрунивал над своими учениками.

– Секачик, подтяни штаны, не то потеряешь! Какой же, к чертям, из тебя казак без штанов? Да очкур завяжи покрепче!

Под смех и гогот казаков, толпившихся вокруг, Секач поддернул левой рукой широкие красные шаровары и, уязвленный насмешкой, свирепо бросился вперед. Но мощный удар сразу охладил его пыл: сабля вылетела из руки и с лязгом упала на землю. Секач в растерянности остановился и стал скрести грубыми пальцами выбритый до блеска затылок.

А Метелица спуску не давал:

– Бью челом тебе, славный кошевой атаман Иван Сирко! – торжественно поздоровался и низко поклонился кобзарь, когда Товкач ввел его в большую опрятную комнату войсковой канцелярии и шепнул, что перед ним – сам атаман. – У меня к тебе дело спешное… Важное и секретное… Сирко подал знак Товкачу, чтобы вышел, а сам встал из-за стола и сказал:

– Я здесь один, кобзарь… Садись, говори…

Он взял старика за руку и подвел к широкой скамье, покрытой пушистым ковром. Пока кобзарь садился, кошевой отступил назад и оперся рукой о стол.

Это был высокий дюжий казак лет шестидесяти пяти. Хорошо выбритое лицо с мощным крутым подбородком и прямым носом пышет здоровьем. Из-под изогнутых косматых бровей внимательно смотрят пытливые глаза. Одежда Сирко говорила о том, что казак заботится не так о ее красоте, как об удобстве. Широкие шаровары пурпурного цвета, заправленные в мягкие сафьяновые сапоги, и белый жупан из фриза

[6]

– вот и вся одежда. На левом боку висит дорогая сабля – подарок молодого царя Федора Алексеевича, севшего этой весной на московский престол.

От всей ладно скроенной и сбитой фигуры кошевого веяло неукротимой жизненной силой, внутренним пылом и необычайной решимостью – всем тем, что в те суровые времена выдвигало человека в ряды военных предводителей.

– Челом тебе, кошевой атаман! – поздоровался Звенигора, войдя в светлицу. – Ты звал меня, батько?

– Звал. Проходи.

Сирко внимательно оглядел казака. Его зоркий взгляд уловил перемену во внешности Звенигоры. Заметил он и какое-то беспокойство в его глазах.

– Ты куда-то собрался, Арсен?

– Да, батько, еду в Дубовую Балку. Весть получил – мать тяжело заболела… Проведать хочу.

Декабрь 1676 года начался для Арсена в дороге.

Первый и второй день миновали без происшествий. Ночевал на хуторах у знакомых казаков. Ехал степью – прямиком.

Стояла сухая солнечная погода. Морозы ослабели. По утрам холмистая равнина до самого горизонта мерцала сизым инеем, который густо покрывал пушистый ковыль, степной камыш и чахлый колючий бурьян. Днем становилось тепло, иней сходил, и степь сразу чернела, навевая тоску и грусть.

На третий день, в полдень, Арсен увидел впереди темно-серый дым. Он призрачными вьющимися столбами поднимался из-за горы и устремлялся высоко в голубое безоблачное небо.

Арсен подстегнул коня, погнал галопом, пока не выскочил на крутой склон, на котором встал как вкопанный, пораженный неожиданным зрелищем. С холмов сбегал, чернея, голый лес, а внизу, в затишье, отливал желтизной широкий луг. Вдоль ручья взвивались багровые костры: там горел хутор. В небо поднимались бурые столбы дыма. Малиновые языки пламени охватывали приземистые постройки, и над ними дрожало раскаленное марево, пронизанное искрами.

За несколько дней, пока корабль плыл к Турции, Арсен пришел в себя, спина покрылась шершавыми струпьями и начала зудеть. Это был верный признак того, что раны заживают.

Подплывали к маленькому турецкому городку, и невольников вывели на палубу.

С моря дул холодный ветер, швырял в лица людей колючую изморось и соленую морскую пену. Почему-то долго не спускали трап.

С кормы долетали возбужденные голоса капудан-аги

[24]

и владельца рабов. Сначала Арсен не обращал внимания на их разговор, но потом стал прислушиваться.

– Не нужен мне невольник! – раздраженно кричал капудан-ага. – Мы договаривались, Гамид-бей, что ты заплатишь мне деньгами!

Как-то под вечер караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направился к мрачной, выложенной из дикого неотесанного камня крепости, стоящей на холме, недалеко от широкой и бурной реки.

Гремя кандалами, невольники в сопровождении надсмотрщиков прошли через узкие ворота крепости во двор и столпились под развесистым орехом, одиноко стоящим посреди стен из камня. Утомленные долгой изнурительной дорогой, они сразу же опустились на холодные каменные плиты, которыми был вымощен весь двор.

Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и гамом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в темных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети и, словно стайка воробьев, высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.

Арсен безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального двора небольшое местечко. Там, в большой каменной чаше, бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом желоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы замка.

Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.

Рано утром надсмотрщики выгнали всех во двор. Было холодно и туманно. Невольники поднимали воротники, кутались в свои лохмотья, а новички – в еще не выношенную одежду, которая тоже пропускала пронизывающий холод.

Их выстроили в один ряд под стеной. Напротив стоял сам хозяин – Гамид. За ним – несколько турок-надсмотрщиков. «Погонят на работу», – подумал Арсен, гадая, куда пошлют его.

Когда надсмотрщики Осман и Кемаль заперли двери подземелья и стали с разных концов строя, Гамид подошел ближе, оглядел невольников и сказал:

– За побег – смерть! За непослушание – плети! За лень – тоже плети! Поняли?

Строй молчал.

– Мы с Гамидом служили вместе в одном отряде спахиев, который стоял в средней Болгарии, – начал меддах. – Он был младшим командиром. В двадцать два года уже занимал должность казнадара

[30]

, которую получил благодаря своему дядьке, чаушу

[31]

бейлер-бея

[32]

. Хотя я был старшим, но случилось так, что мы с ним сошлись достаточно близко. Не подружились, нет. До этого не дошло, ибо, несмотря на молодость, Гамид был скрытным человеком. Однако мы часто проводили время вместе за бутылкой ракии

[33]

или за картами.

Насколько я знал, он не имел никаких доходов, как и я, жил скромно, тратя только то, что получить мог на службе. Мы завидовали тем, кто получал из дома большие суммы денег и жил как беи. К счастью, таких было немного, и они не очень растравляли наши сердца.

Жизнь наша текла спокойно и размеренно. Служба была нетяжелой и перемежалась гулянками в караван-сараях

[34]

и ахчийницах

[35]

да разными проделками, на которые, признаюсь, я был большой мастак.

Но мы были аскеры, то есть воины, и в один миг все изменилось. Трубы и барабаны позвали нас в поход. Снова подняли против нас оружие – в который раз – болгары. Восстание вспыхнуло в Старой Планине, диких и малодоступных горах, пересекающих всю страну с запада на восток. Туда и послали наш отряд.

Я не буду рассказывать о том, как мы карабкались на неприступные утесы, переходили глубокие ущелья и обрывы, как вступили в бой с повстанцами и понесли первые потери. Скажу только, что за три недели мы насытились войной по горло, хотя она только разгоралась и не было видно ей конца.

– Все на этом свете имеет свое начало и свой конец. Не надо впадать в отчаяние, Якуб-ага. Когда-нибудь закончится и эта беда, – утешил товарища по несчастью Арсен.

– Как же, закончится… – в голосе меддаха прозвучала горечь. Но он сразу же перешел на другое: – Ты мудрый казак и хорошо говоришь по-нашему… Откуда ты? Кто ты?

Арсен задумался. Спокойный вопрос Якуба разбередил его душу, всколыхнул воспоминания. Перед глазами проплыли далекое детство и юность. Казалось, все было только вчера: и родной дом, и ребячьи ватаги, и школа, и милые материнские руки, ласкавшие его темно-русые кудрявые волосы, и скупая отцовская ласка, и звонкий смех маленькой сестренки Стеши…

Он долго не отвечал Якубу. Перебирал в памяти давно прошедшие события, и все ему казалось интересным. Но будет ли это интересным для Якуба?

– Мне сейчас двадцать три года, – произнес тихо. – Я вдвое моложе тебя, Якуб-ага… Со мной не случалось таких удивительных приключений, но и меня немного потерла жизнь, помяла и кое-чему научила.

На каменистом берегу бурного Кызыл-Ирмака стоит закопченная саманная маслобойня. Она приносит Гамиду немалую прибыль, так как он подрядился поставлять масло для всех гарнизонов санджака

[61]

. Здесь с раннего утра пылает огонь под железным вращающимся барабаном, в котором поджариваются семена рапса и рыжика

[62]

. Гремит каменный каток. Возле огромного пресса хекают усталые люди.

Дым и чад выедают глаза.

Звенигора, Спыхальский и Квочка, упершись грудью в толстые дубовые бревна, катят по деревянному желобу громадный камень, круглый, как жернов. Камень перетирает семечки. Он желто-зеленый от густого, тягучего масла.

Арсен и Квочка молчат, а пан Спыхальский, тараща от натуги глаза, ухитряется подшучивать над работниками-каратюрками.

– Что, Юсуп, не байрам

[63]

ли у вас сегодня?

Вечером, когда Бекир привел невольников в крепость, Осман рассвирепел. Даже в сумерках было видно, как злобно блеснули его круглые глаза. Он толкнул Бекира в спину, гоня его со двора.

– Прочь отсюда, нечестивец! И не смей совать сюда свой кривой нос, красномордый лис!

У Бекира и вправду нос смотрел немного набок, а пропитанное маслом лицо отдавало красной медью.

Бекир огрызнулся:

– Убери руки, Осман, а то они у тебя слишком длинные!

Сель сошел так же быстро, как и нахлынул.

Утром, когда взошло солнце, Арсен медленно шел по берегу Кызыл-Ирмака. Брел по жидкому илу, таща тяжелые кандалы.

Над рекой поднимался розовый утренний туман. Глухо рокотали мутные воды. Их шум напоминал рокот днепровских порогов.

Арсен остановился над обрывистым берегом, вдыхая полной грудью ароматный весенний воздух и любуясь обширными видами, открывавшимися вдали.

Вдруг за спиной послышался конский топот.

Несколько дней Арсен и Яцько петляли по горным хребтам и долинам, пока добрались до зеленых склонов Кызыл-Ирмака.

Наточив на камне кинжал, Арсен побрил себе голову, подрезал бороду и стал похож на турка. Красивая одежда Ферхада очень шла ему. Худощавое лицо с густыми темно-русыми бровями и носом с горбинкой было красиво и горделиво. Встречные каратюрки, завидев вельможу, издали кланялись ему чуть не до земли.

На многолюдных дорогах бо́льшую часть пути Яцько шел пешком, привязанный к седлу. Он изображал из себя раба и, если вдали появлялись прохожие, понуро плелся впереди коня. Тогда Арсен покрикивал на него по-турецки и замахивался нагайкой. А когда они сворачивали на безлюдную горную тропинку, паренек тоже влезал на коня и они мчались вскачь.

Туго набитый золотыми монетами кошелек Ферхада открывал перед путниками двери придорожных харчевен. Никто не смел приставать к знатному страннику с расспросами, кто они и куда едут. Это навело Арсена на мысль: пересечь таким образом всю Турцию и добраться до Черного моря.

На правый берег Кызыл-Ирмака они переправились паромом. Теперь дорога шла над рекой: то уходила в горы, то сбегала к реке. С утра до вечера беглецы упрямо продвигались на север и за два дня успели оставить за собой добрых двадцать фарсахов пути.

Отряд быстро продвигался по извилистым горным дорогам. Луна поливала землю холодным светом. Густо-синее, почти черное небо низко висело над головой, казалось, протяни руку – и схватишь лучистую золотую звезду.

В глубине ущелий виднелись стройные кипарисы, призрачными тенями темнели разлапистые лавры. От них веяло холодом и острым запахом. Там, в ущельях, отрывисто тявкали голодные гиены и тревожно кричали ночные птицы.

Арсен внимательно всматривался в чужую ночь. Горы стояли настороженные, молчаливые. В этой тишине звонко отзывался эхом топот конских копыт да позади слышалось тяжелое дыхание Яцька. Хлопец не отставал от Арсена ни на шаг. Перед походом его вооружили луком с десятком стрел в кожаном сагайдаке, а также кривым турецким кинжалом, и он теперь чувствовал себя настоящим воином.

В Аксу прибыли в полночь. Там их встретил Исмет, которого Бекир оставил наблюдать за замком. Повсюду было тихо. Замок спал: Гамид не ожидал нападения. Только в узкой амбразуре восточной башни мерцал одинокий желтый огонек.

Мустафа разделил людей на три части. Арсен и Яцько попали в отряд Бекира, на который возлагалось самое важное задание – незаметно проникнуть в замок и открыть ворота.

Увидев, как через проломленные двери в селямлик ворвалась толпа повстанцев, Гамид понял, что все потеряно и надо спасать свою жизнь. Он бросил родных на произвол судьбы и метнулся к потайному ходу. Пока телохранители сражались в коридоре, Гамид спустился в подземелье. А через полчаса, грязный, вспотевший, вылез через хорошо замаскированный выход и оказался в долине, поросшей кустарником.

Убедившись, что поблизости никого нет, он быстро пересек узкую полянку, на другой стороне которой стоял небольшой сарай, сплетенный из хвороста. Навстречу ему кинулся лохматый пес, но, узнав хозяина, замолчал. На лай собаки из сарая вышел заспанный старик-сторож.

– Кого тут носит? – спросил он, всматриваясь в тьму.

– Быстрее коня! – приказал Гамид.

Сторож, услыхав знакомый голос, молча повернул назад и вывел оседланного коня. Гамид вырвал из его рук поводья, вскочил в седло. Застоявшийся конь рванулся вскачь. На оторопевшего сторожа полетели комья влажной земли.

После успешного нападения на замок Аксу повстанческий отряд Чернобородого третий день отдыхал в труднодоступном ущелье на берегу горного озера.

Перед шатрами из кошмы, навесами из бычьих шкур и суконных одеял, перед пещерами, размытыми дождевыми потоками в мягких известняках окрестных скал, полыхали костры. Над ними, в висящих на треногах казанах варилась баранина, приправленная лавровым листом и ароматными кореньями каких-то съедобных трав.

Хотя ислам запрещал правоверным пить вино, в лагере многие были пьяны. Повстанцы пили, распевали песни и рассказывали неистощимые анекдоты о Ходже Насреддине, который так горазд на выдумки.

Все это настораживало Звенигору. Люди распускались от безделья и, вместо воинского обучения, занимались кому чем заблагорассудится.

– Так мы плохо закончим, – посетовал казак, когда Мустафа собрал вожаков отрядов на совет. – Кроме ближних дозоров у нас нет никакой охраны, не следим ни за дорогами, ни за врагом. Да и ближние дозорные пьяные. В лагере шум и гам, повсюду песни горланят, словно это не военный лагерь, а сборище ошалевших ослов! И потом – почему сидим сложа руки? Нужно самим нападать, пока не поздно!

Солнце быстро опускалось за далекие вершины гор. В долинах сгущались прохладные сумерки и бодрили утомленных ходьбою повстанцев.

Дозорные донесли, что в долине Трех баранов, названной так, очевидно, потому, что ее обрамляли скалы, чем-то похожие на диких жителей этих пустынных мест – баранов, стоит небольшой отряд врага. Мустафа Чернобородый приказал с ходу напасть на него и уничтожить всех до единого. Только Гамида велел поймать живьем.

– Слушай, урус, – обратился он к Звенигоре, когда они остановились на перевале, с которого открылся вид на глубокую долину, поросшую редким кустарником. – Ты видишь ущелье, которое справа прилегает к долине Трех баранов? Оно идет до Кызыл-Ирмака. Возьми свой отряд урусов и часть людей Бекира, зайди в тыл Гамиду по тому ущелью и перережь ему дорогу к отступлению – чтоб ни одна собака не ушла. Иди и пусть бережет тебя Аллах!

Бекир передал Арсену часть своих воинов во главе с Исметом. Среди них находился и меддах Якуб. За эти дни он отдохнул и, хотя годы, проведенные в подземелье, наложили на его лицо тяжкий отпечаток, довольно бодро ходил по земле. Голубая чалма прекрасно гармонировала с белыми серебристыми волосами, а кривая, инкрустированная перламутром сабля придавала ему воинственный вид.

Подходя к отряду Арсена, Мустафа Чернобородый улыбнулся:

Берег только на первый взгляд казался пустынным. Если бы Яцько мог внимательнее всмотреться, то заметил бы приютившуюся в уютной ложбине под искривленными морскими ветрами деревьями старую темную хижину из грубо отесанных сосновых бревен.

Низкие двери хижины широко раскрыты. На пороге примостился старик с рыбацкой сетью, унизанной тугими поплавками из белой коры березы. Старик перебирал ее узловатыми пальцами, находил разрывы и ловко сплетал оборванные концы кручеными пеньковыми нитками.

Лицо у деда темное, изборождено морщинами, но по-стариковски красивое. Седые волосы обрамляют высокий загорелый лоб и спадают по сторонам тяжелыми волнами. Черные, слегка потускневшие глаза внимательно смотрят из-под косматых бровей. Воротничок чистой белой сорочки стянут синей ленточкой, свидетельствуя о том, что в доме есть заботливые женские руки.

И в самом деле, из-за угла хижины выбежала небольшого росточка пухленькая девушка с деревянным ведерком в руке. Расплескивая густое козье молоко, бросилась к старику:

– Леле мале!

[74]

Глянь, дедуся, на море! Корабль топнет! Люди попадали в воду!.. Надо спасать! Бежим на берег! Да скорее же!

Беглецы сушили одежду на солнце. Арсен, наточив на камне ятаган, побрился. Пан Спыхальский потрогал рукой и свое заросшее лицо.

– Побрей и меня, милостивый пан, – сказал, умостившись на камне и подставляя рыжую щетину. – Только усов не тронь. Усы – то первейший признак шляхетности… Да еще такие, как у меня! Ей-ей! Не одна паненка сохла по мне благодаря им. А были и такие, проше пана, которые целые имения бросали к моим ногам, только бы стал их мужем!

– Ну, и где же те имения? – спросил Арсен, подмигнув Яцьку, изо всех сил выскабливая тугую щеку шляхтича.

Щетина аж трещала. Пан Спыхальский морщился, кряхтел от боли, на глазах выступали слезы, но терпел.

– Э-э, милостивый пан, Спыхальский не нищий, чтобы позариться на какие-то там имения. – Он многозначительно поднял вверх палец. – Воля – вот наилучшее имение, проше пана!

До утра уже никто не заснул. Все собрались в просторной комнате хижины и при свете восковой свечи на все лады обсуждали, что им делать дальше. Спыхальский встревожился и предлагал немедленно скрыться в горах. У Звенигоры созревал другой план. От Момчила он узнал, что до Бургаса можно добраться по морю в лодке. А оттуда до Рудника, где должен был находиться брат Сирко, рукой подать.

Однако об этом он пока помалкивал.

Через открытые двери доносились стоны Якуба. Златка поминутно бегала к нему, давала пить или поправляла подушку. Ее гибкая фигурка то появлялась в полуосвещенной комнате, то исчезала в густой темноте кухни. Арсен поймал себя на мысли, что завидует Якубу. Хотелось, чтобы Златкины руки поднимали его голову, чтобы она ему подносила глиняную кружку с холодной ключевой водой. Арсен уже понимал, что в сердце входит сладкое, пьянящее чувство, и это больше всего волновало его. Перед глазами все время стояла Златка. Даже во сне. Потому и мучился сейчас казак, не зная, на что решиться: остаться здесь, чтобы защитить девушку, или ехать в Бургас вызволять Нестора Сирко.

Начало светать. Порозовел край неба над морем. Марийка готовила завтрак, застелив стол новой вышитой скатертью. Момчил вытащил из погребка бочонок ракии. Ночной подвиг Звенигоры растрогал старика и рассеял его сомнения относительно беглецов. Поднимая чашу, Момчил торжественно произнес:

– Пью за здоровье храброго юнака

[78]

Арсена… За ваше возвращение на родину, другари! Чтоб ни один турок не перешел вашей дороги!

Лодка шла ходко, слегка покачиваясь на волнах. Спыхальский сложил сухие рыбацкие сети, прилег на них, и вскоре послышался его могучий храп. Арсен сидел у руля, а Марийка задумчиво смотрела на далекий синий берег, проплывавший с правой стороны…

На второй день к вечеру вдали показался Бургас. Лодку решили оставить под присмотром Спыхальского между камышами в тихом устье какой-то речки. Поужинав, легли спать.

Ночь прошла спокойно. С первыми лучами солнца, поднимавшегося из-за моря, Арсен и Марийка двинулись в путь. Шли быстро, так как хотели до вечера вернуться назад.

Дорога все время поднималась в гору и вилась среди зеленых виноградников. Навстречу катились тяжелые неуклюжие арбы, запряженные серыми круторогими волами. На арбах сидели осанистые болгары в белых штанах, черных суконных жилетках и высоких овечьих шапках. Их худые, обгоревшие на солнце лица были суровы, будто вытесаны из камня.

Всевозможное добро: шкуры, зерно, сушеный виноград, поташ – плыло на этих арбах в портовый город Бургас, а оттуда по морю в Стамбул или в другие заморские страны.

Море пустынно. Ни корабля, ни паруса. Голубые волны с глухим шумом разбиваются о прибрежные камни, надоедливой однообразностью навевая гнетущую тоску на Момчила.

– Яцько, – обратился старик к пареньку, вытянув к морю морщинистую шею, – у тебя молодые глаза, погляди: не лодка ли показалась из-за каменного мыса? Иль, может, чайка пронеслась над водой?

Яцько долго всматривается в белесую даль, но ничего не видит.

– Нет никого, просто показалось.

Момчил сокрушенно покачал головой и сказал глухо, утешая не столько собеседника, сколько себя:

На третий день добрались до Гайдуцкого родника. Здесь начинался гайдуцкий край. На перевале их остановили дозорные.

– Кто? – донеслось из кустов.

Все остановились. Драган вышел вперед:

– Драган, другари.

– Скажи парбо́лу!

[84]

В полночь отряд всадников прибыл в дикое, труднодоступное ущелье на Чернаводе, где высоко над пропастью, на узком уступе, много лет назад гайдуки выстроили небольшой, но прочный дом из дикого камня, обнесенный дубовым палисадом и скрытый от постороннего глаза густым ельником. Только доверенные люди знали об этом тайном гайдуцком гнезде, где жил воевода, где сохранялись казна отряда, оружие и съестные припасы. Сюда же доставляли раненых и больных, чтобы выздоровели и отлежались в тепле и покое.

Строение это не было крепостью, но при необходимости могло защититься от неожиданного нападения. И гайдуки годами охраняли свою обитель от хищного злого глаза султанских соглядатаев.

Ночь была теплая, лунная. Безмолвные Балканы спокойно спали, укутанные голубыми туманами. Только здесь, глубоко внизу, на дне ущелья, глухо рокотал говорливый и неусыпный горный поток.

Воеводу ждали. Ворота бесшумно отворились, гайдуки взяли коней под уздцы и, освещая дорогу еловыми факелами, приблизились к дверям небольшого каменного дома. Когда все спешились, воевода сказал:

– Друзья мои, все вы устали, а потому все дела отложим на утро. Сейчас вас отведут на ночлег… Но я хочу предупредить о заведенном здесь порядке. Как бы поздно кто ни лег, с восходом солнца должен быть на ногах. Спите спокойно, вас разбудят… На добраночь, другари!..

На следующий день на перевале Вратник появился большой купеческий обоз. Взмыленные кони с натугой тянули тяжелые крытые возы. Возницы то подбадривали усталых животных криками, то хлестали кнутами.

Впереди обоза, удалившись шагов на сто, ехали два всадника. Это были Арсен и Драган. Но их трудно было узнать: Арсен переоделся богатым львовским купцом-турком, на боку у него – кинжал и два пистолета, искрящихся на солнце перламутровыми рукоятками. Драган одет скромнее, широкие поля шляпы затеняют худое загорелое лицо, в руке – тяжелая дубовая палица.

Узкая каменистая дорога круто поднималась вверх. По обеим сторонам мрачной стеной стояли сосновые и еловые леса. Зеленая тишина, напоенная густыми запахами трав и смолы, дышала тревожным покоем, заставляла путников внимательнее всматриваться в густые заросли.

– Скоро? – спросил Арсен.

– Сейчас уже перевал, – ответил Драган. – За этим поворотом нас ждут. А застава стражников чуть дальше… Услышат стрельбу – прибегут.

После завтрака Арсен побрился перед небольшим тусклым зеркальцем и начал одеваться. Дорогая одежда, раздобытая людьми воеводы Младена, была тесновата ему, зато хорошо подчеркивала стройную фигуру и крепкие мышцы плеч.

– Ну и купец! – усмехнулся Драган. – Настоящий Самсон! Непривычно видеть торговца с выправкой воина.

– Тсс! – подморгнул ему Арсен, подкидывая на ладони туго набитый деньгами кошелек. – Вот веское доказательство того, что я купец. Спасибо воеводе, не поскупился!.. Ну, а на случай чего надо иметь при себе и кусок острого железа. Признаться, к нему я больше привык, чем к золоту. – Он пристегнул к потайному поясу небольшой кривой ятаган в мягком сафьяновом чехле, утонувший в широких складках шаровар.

Послышался скрип ступеней, и в комнату вошел хозяин хана:

– Мир вам, правоверные! Я рад видеть вас в добром здравии.

Выйдя из дома, Арсен заметил, что, пока он был на приеме у паши, на площади произошли перемены.

Вместо одиночных, разрозненных групп аскеров и горожан стоял огромный четырехугольник, внутренние стороны которого составляли аскеры, а наружные – жители города. Посреди четырехугольника суетилось несколько человек, что-то сооружая.

Паша Каладжи-бей со знатными горожанами и военными старшинами поднялся на деревянный помост, окруженный аскерами, взял Арсена под руку, доверительно шепнул:

– Сейчас мы потешимся прекрасным зрелищем!

Он кивнул головой чорбаджии, который распоряжался на площади. Тот помчался выполнять распоряжение, известное ему, очевидно, заранее.

Люди расходились молча. Под внешней, искусственной, покорностью бушевала буря. Насупленные брови и сжатые кулаки, сухой блеск глаз и взгляды, полные лютой ненависти и гнева к угнетателям, означали одно – казнь четырех крестьян не запугала болгар, а разожгла в их сердцах еще большую жажду мести к ненавистным врагам.

– Мы запомним этот день, будь он проклят! – долетели до Арсена слова, брошенные молодым высоким горцем.

– Отплатим, око за око! – добавил его спутник.

– Свернем собаке Сафар-бею башку! – прошипел третий, оглянувшись назад, где стояли янычары. Заметив незнакомца, подтолкнул товарищей, и они шмыгнули в какой-то глухой переулок.

Арсен шел не торопясь. Не хотелось толкаться и глотать пыль, взбитую сотнями ног, и поэтому выбирал безлюдные улицы, запоминая дорогу, по которой придется, может, не раз еще ходить, приглядывался к деревянным и глиняным постройкам, каменным домам за высокими заборами.

После обеда, на котором Арсен больше слушал, чем говорил, Сафар-бей пригласил его в соседнюю комнату. Плотно закрыв за собою дверь и убедившись, что под окном никого нет, сказал:

– Дорогой Асан-ага, я воин, человек откровенный. У меня на языке всегда то же, что и на уме. Поэтому, думаю, не обидишься, если я выскажу еще одну просьбу.

– Пожалуйста, – поклонился Арсен, не понимая, что имеет в виду бюлюк-паша.

– Я хочу жениться. Слава Аллаху, падишах разрешил янычарам такую роскошь.

– Ну что ж, поздравляю! Кажется, я догадываюсь, кто она…

Его привели в крепость Сафар-бея и бросили в подземелье. Свет проникал сюда лишь через маленькую отдушину в потолке. Черными призраками обступали каменные стены. От затхлого воздуха перехватывало дыхание.

– Лежи, гяур! – крикнул Сафар-бей с порога, заметив, что узник пытается приподняться. – Скоро мы вернемся!..

Грохнули двери. Стало тихо.

Арсен поднялся, встал под отдушиной. На него глянуло пятнышко голубого предвечернего неба. Что ж, и это неплохо!.. В последние минуты жизни иметь над головой ясное, хотя и чужое небо.

Теперь только счастливый случай да собственная находчивость смогут спасти его. Арсен хорошо понимал это и решил не терять времени. Неужели не найдется здесь удобного камня или, на худой конец, дрючка, которым можно оглушить часового?

К вечеру Арсену стало лучше. Открыл глаза и затуманенным взором обвел мрачные стены подвала. Тихо. Темно. Куда же девались Сафар-бей и Гамид? Неужели им надоело истязать его? А-а… Они, кажется, говорили что-то о походе на гайдуков… о походе на Младена!..

Сознание быстро прояснилось. Арсен приподнялся и сел. Резкая боль в виске. Потрогал рукой – тугая повязка из полотна. Это удивило его. Он не помнит, чтобы перевязывал себя. Тогда кто же это сделал? Неужели Сафар-бей?.. А это что? Смотри-ка! Даже воду и еду поставили!..

Не находя ответа на все эти вопросы, Арсен решил действовать, не теряя времени. Сначала подкрепился тем, что нашел в миске, стоящей рядом, выпил из кувшина холодной воды. Потом, немного отдохнув, встал на ноги.

Голова еще кружилась, в ушах гудело, как в улье. Нестерпимо ныла исполосованная плетьми спина. Превозмогая боль и слабость, медленно поднялся по крутым ступеням вверх, к двери, и припал глазом к щели.

Солнце уже зашло – над Фракийской долиной догорал малиновый вечер, а с Синих Камней медленно опускались густые сумерки. Во дворе – ни души. Словно все вымерли… А было людно и шумно!

Урочище Чернавода названо гайдуками так, вероятно, потому, что протекал здесь маленький извилистый горный ручеек между черными каменистыми берегами в дикой и мрачной долине, отрезанной от всего мира неприступными скалами и непроходимыми лесами. Там, в вековечных чащобах и зарослях, в надежном, самой природой укрепленном месте, укрылся гайдуцкий стан, называемый самими повстанцами гайдуцким сборищем. Как зеницу ока оберегали его гайдуки от султанских лазутчиков и соглядатаев, много раз безуспешно старавшихся проникнуть сюда. Как кровь к сердцу стекались десятки и сотни мужественных сынов Болгарии в свой стан, чтобы бороться за свободу, против гнета и насилия султанских наместников – бейлер-беев, санджак-беев, пашей, айянов и их прихвостней.

Таких сборищ по всей Старой Планине и по всей стране насчитывалось немало, но более всего их было в Сливенском округе, ставшем центром общенациональной борьбы.

Сразу после недоброй памяти 1396 года, когда в итоге жестоких и кровопролитных трехлетних боев раздробленная и обессиленная феодальными междоусобицами Болгария была порабощена османами, началось гайдуцкое движение. И Сливен дал ему выдающихся предводителей – Богдана-воеводу, Мирчо-воеводу, Тимануша-воеводу, Страхила-воеводу, Стояна-воеводу и многих других воевод, байрактаров

[101]

и гайдуков, которых народ на протяжении многих веков прославлял в своих песнях.

Никогда не затухали здесь искры народного гнева, то сильней разгораясь огнями восстаний, то пригасая на время. Но затухнуть совсем не могли.

Гайдуцкое движение носило в основном сезонный характер. Как правило, дружины и четы

[102]

собирались на Юрьев день, в мае, – гайдуки давали перед воеводой и товарищами клятву на верность, принимали торжественную присягу, и после этого начинались боевые действия. А распускались отряды в сентябре, на Хрестов день. Большинство повстанцев расходились кто куда – кто по домам, кто к верным друзьям – ятакам

[103]

, которые помогали им во всем, а кое-кто даже в Стамбул, где скрывались на время зимы среди беднейшего городского люда – ремесленников, мелких торговцев, старцев и бродяг. А наиболее стойкие и известные, которым опасно было появляться в людных местах, оставались в станах, где жили до весны, сохраняя и готовя оружие, порох, одежду и другие припасы.

Отряд пеших янычар шел в голове колонны. Опасаясь внезапного нападения гайдуков, Сафар-бей выслал вперед сильные дозоры, пристально осматривавшие каждый подозрительный кустик, каждый подозрительный выступ скалы. В одном из дозоров онбаши

[104]

Хапича находился молодой янычар по кличке Карамлык. Он не отличался ни смелостью, ни силой, ни военной хитростью или умением. Лишь природная способность Карамлыка увидеть на расстоянии фарсаха, а то и далее, человека, точно запомнить и описать его одежду и оружие принесла ему славу непревзойденного по зоркости и выделила среди товарищей. Его освобождали от тяжелых и нудных военных обязанностей, зато в походах непременно назначали в дозор.

Вот и сейчас он шел с товарищем по горной долине, внимательно вглядываясь вдаль. Внезапно остановившись, он укрылся за кустом. Спутник поспешил сделать то же самое.

– Смотри, гайдуки! – сказал Карамлык.

– Где? Я никого не вижу.

– Во-он, на той стороне долины. Они идут нам наперерез… Двое. В кожушках-безрукавках, в белых штанах. Оружия не видно, но я не сомневаюсь, что оно спрятано под кожушками.

Сафар-бей замер, изумленно повел глазами. Янычары, решив, что поединок закончен, накинулись на воеводу и начали вязать ему руки. Карамлык подошел к Сафар-бею и с простодушным видом, плохо скрывавшим его хитрость, сказал:

– Извини меня, ага, что я вмешался в поединок. Мне показалось, ты вот-вот прикончишь воеводу. А я помню твой приказ – взять его живым…

– Хорошо, Карамлык. Благодарю, – ответил Сафар-бей и отвернулся, занятый совсем другой мыслью.

Кто остановил его? Кто выкрикнул это странное таинственное слово «Ненко», которое преследует его повсюду? Он оглянулся.

От ворот спешил янычар. Что-то очень знакомое показалось Сафар-бею в его лице и походке. Ба! Да это же польский купец!.. То есть – казак… Нет, невольник… Тьфу!.. Впрочем, одному Аллаху известно, кто он на самом деле! Может, сам шайтан в образе человека?

Когда Сафар-бей открыл глаза, то первое, что он увидел, было жирное темное лицо Гамида.

– Слава Аллаху, ты пришел в себя, мой мальчик! – радостно произнес спахия. Слегка прихрамывая на раненую ногу, тот приблизился к нему и грузно опустился на край кровати. – Тебе лучше? Ничего, грек Захариади быстро поставит тебя на ноги!

От неожиданной встречи у Сафар-бея снова поплыли перед глазами круги, и он опять потерял сознание. Очнулся от того, что Гамид брызнул ему в лицо холодной водой.

– Ай, как ты истек кровью… – словно из тумана пробивался голос Гамида. – Мне рассказали, что эту рану нанес тебе старый пес Младен… Жаль, что он сбежал со своей волчицей! Ты мог бы расквитаться за такой удар!..

– А может, Гамид, расквитаться мне следует с тобой? – тихо спросил Сафар-бей, чувствуя, как вместе со злостью, мгновенно заполнившей сердце, к нему возвращаются силы.

Две недели вереница закованных в кандалы невольников, пополнявшаяся в каждом встречном городке и селе, шла по извилистой пыльной, а чаще каменистой дороге на Стамбул. Она разрослась настолько, что казалось, ползет чудовищная серая змея, голова которой уже поднялась на высокую гору, а хвост еще далеко в ущелье, внизу.

Арсен старался держаться в голове колонны. Впереди идти легче: задние пристраивают шаг по тебе, первым напьешься из невзбаламученного ручья свежей воды, не глотаешь взбитую тысячами ног дорожную пыль.

Он пытливо приглядывался к своим спутникам. Почерневшие, худые, изнуренные голодом и пытками, брели они, повесив головы, с трудом переставляя сбитые до крови ноги. Здесь были болгары, сербы, поляки, волохи, украинцы, венгры, хорваты, немцы, албанцы… Одних захватили на войне, других купили на невольничьих рынках или забрали из тюрем. С разных концов необъятного света жестокая судьба собрала их вместе и бросила под ноги страшному молоху – Османской Порте, которая, как паук, высасывала из них все силы, а потом безжалостно уничтожала.

Ослабевшие и раненые не выдерживали дороги: падали, обессиленные, к ногам конвоиров, и те добивали их боздуганами. Трупы оттаскивали в лес на поживу хищникам или сбрасывали со скал в пропасти.

На седьмой день им встретились первые отряды султанского войска.

Когда наконец Спыхальский, страстный любитель разных историй и новостей, удовлетворил свое любопытство, выслушав подробный рассказ Арсена обо всем, что с ним случилось после того, когда они расстались в камышах, у Бургаса, запорожец, в свою очередь, спросил:

– Ну, а ты, пан Мартын, как оказался здесь?

– Среди казаков?.. Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых, проше пана… И я не ошибся, как видишь…

– Да нет, как в руки к туркам попал?

Спыхальский захлопал глазами и смутился:

Каторга – унаследованное турками новогреческое слово означало общее название гребного судна с тремя рядами весел. Гребцами-пайзенами в странах Средиземноморья на каторге использовали рабов, военнопленных и преступников, осужденных на тяжелые работы. Всех этих несчастных приковывали на судне к поперечным скамьям или же соединяли одной общей цепью, пропущенной через ножные кандалы, запирающейся у носовой и кормовой перегородок крепкими хитроумными замками. Здесь, избиваемые плетью надсмотрщика, пайзены бессменно сидели за тяжелыми длинными веслами, здесь же ели и спали, здесь часто сходили с ума или умирали от изнурения и болезней.

Не было страшнее неволи, чем на каторге, или галере, как ее стали называть много позднее. Потому и вошло это слово почти во все европейские языки как синоним нечеловеческих мук, тяжелейшего наказания.

К веслам невольников приковали по трое; ближе всех к проходу оказался Арсен, посредине – Спыхальский, а Роман Воинов сидел третьим, у самого борта, в темном узком закутке.

Так их распределили не случайно. На краю валек весла имеет наибольший ход, поэтому сюда выбирали самых сильных невольников, здесь приходилось расходовать больше сил. Арсен же выглядел сильным мускулистым молодцем.

Крайним, как правило, чаще перепадало от надсмотрщика: они всегда на виду, и каждый промах, каждая попытка уменьшить усилия, чтобы чуть-чуть передохнуть, не могли укрыться от их бдительного взора. Сразу же гремело грязное ругательство, и на плечи виновного или заподозренного со свистом опускалась замашистая плеть из вымоченной в морской воде бычьей кожи.

Дни были тяжелы, а ночи еще тяжелее. Короткое время отдыха, когда каторга ложилась в дрейф или шла под парусами, если дул попутный ветер, невольники проводили здесь же, на широких скамьях. Изнуренные нечеловеческой работой, голодные, они подолгу не могли заснуть, стонали, молились или потихоньку проклинали свою судьбу.

Арсена по ночам мучили кошмары, терзали черные мысли. Несколько ночей подряд снился ему Гамид. Страшный, обрюзгший, с перекошенным от злости лицом, с выпученными глазами, он держал в руке раскаленный добела железный прут и целился им казаку прямо в глаза… Привязанный веревкой к дереву, Арсен не мог ни убежать, ни увернуться. Острый конец прута, с которого сыпались голубые искры, все ближе и ближе… Уже пышет в лицо жаром – вот-вот вопьется в глаз жуткий прут, и наступит вечная тьма!

Лоб казака густо покрывается потом. Он хочет закричать – и не может, голоса нет. Все мускулы напряглись, веревки врезаются в тело… И в последний момент, когда железо едва не касается глаза, он просыпается.

Вокруг темнота. Душно. Слышен глухой шорох волн за бортом да храп и стоны невольников. Арсен облегченно вздыхает, вытирает рукавом лицо и всматривается в низкий дощатый потолок. Долго лежит с открытыми глазами, старается заснуть, но не может. В голове роятся мысли и воспоминания. Оживает в памяти мать, сестренка Стеша, старый дедусь, которые, наверное, уже и надежду потеряли увидеть его живым, вспоминает Златку… Но чьи бы лица ни представлял себе, какие бы картины прошлого ни всплыли перед ним, он не мог долго любоваться ими, – сразу же одолевала неотступная жгучая мысль: как освободиться? Неужели ему суждено провести оставшиеся годы жизни на каторге? Неужели не представится счастливого случая для побега?

Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, Арсен поднимается, садится на скамье и начинает перебирать в мыслях всевозможные варианты освобождения.

Прошло лето. Незаметно наступила осень с порывистыми северными ветрами, опостылевшей изморосью. Море стало мрачным, неприветливым. С поверхности исчезла приятная голубизна, ласкающая взор, – вместо этого все чаще возникали пенистые буруны, и тяжелые холодные брызги долетали на нижнюю палубу к гребцам.

Невольникам дали старые дырявые кафтаны и бешметы. Но они не спасали от холода и пронизывающего сырого тумана. Люди мерзли, коченели. Многих душил кашель, и гребцы беспрерывно бухыкали, надрываясь.

«Черный дракон», как и другие турецкие военные корабли, все лето и осень сновал между Стамбулом и крепостями в устьях Днепра, Днестра и Дуная. Турция вела большую войну против Москвы и Украины под Чигирином, и стотысячное войско великого визиря Ибрагима-паши требовало много боеприпасов и продовольствия. Все это доставлялось главным образом по морю – силой невольничьих рук.

Обратными рейсами везли раненых, награбленные на Украине богатства и ясырь – живой товар.

С конца лета, когда Ибрагим-паша стал терпеть поражения, «Черный дракон» перевозил потрепанные войска в Болгарию, на зимние квартиры.

На следующий день ветер усилился. Грести стало тяжелей. Корабль бросало, как на качелях.

С палубы доносились взволнованные голоса корабельных старшин. Из отдельных слов, долетавших в тесное помещение пайзенов, Арсен понял одно: приближается буря!

Он сразу же поведал об этом товарищам.

– Роман, брат, как хочешь, а цепь перервать надо сегодня! Мы с паном Мартыном будем грести одни… Остерегайся только, чтоб Абдурахман не заметил!

– Зачем же рисковать? – удивился Роман. – В бурю легче совершить то, что задумали. Да и надсмотрщика способнее будет схватить. Смотри, как кидает его, сатану! Не удержится на помосте да, глядишь, очутится как раз в моих объятиях! Тут ему и каюк!..

«Черный дракон», почти не различимый в ночной темноте, слегка покачивался на волнах небольшой тихой бухты, окаймленной с суши высокими холмами.

Когда бросили якорь, капудан-ага Семестаф разрешил уставшим морякам отдыхать, а сам, оставив на палубе двух вахтенных, опустился в своей каюте на колени и зашептал:

– О Аллах! Всемогущий и всемилостивейший Аллах! Ты один даровал моим рукам твердость, а сердцу – мужество! Благодарю тебя!.. Я спас корабль падишаха, а с ним – свою жизнь и честь. Пусть славится имя твое до самого воскресения мертвых! Пусть власть твоя распространится на все земли неверных!

Поднявшись, он разделся, задул светильник и лег на узкую койку. У него отлегло от сердца: смелым маневром войдя в знакомую бухту, он спас судно и сам избежал верной гибели. Теперь можно спокойно поспать!

Грозно ревела буря за каменистой косой, отгородившей бухту от моря, и мысль о том, что могло произойти с «Черным драконом», останься он среди разбушевавшейся стихии, отгоняла сон, будоражила душу. Припомнилось, как судно, входя в бухту, врезалось в песчаную мель и чуть не опрокинулось. Он сам едва удержался на капитанском мостике, схватившись за поручни… Но, слава Аллаху, пронесло! Теперь корабль в безопасности! Дня за два буря утихнет – и снова можно будет выйти в море.

Высоко в горах, среди неприступных скал, в заросшей соснами и елями тихой долине, укрылось несколько новых хижин. Сложенные из грубо обтесанных бревен, они кажутся издалека приземистыми грибами, из верхушек которых вьются сизые дымки. Перед хижинами бормочет свою нескончаемую песню небольшой ручеек с прозрачной ледяной водой.

Там, где ручеек перегорожен, разлилось небольшое живописное озерко. На его берегу, на плоском камне, стоит девушка. Крепким березовым вальком она изо всех сил колотит мокрое белье, и от этих ударов во все стороны разлетаются брызги, словно блестящие искры.

На противоположной стороне поляны, где виднеется единственный выход из этого тесного ущелья, опираясь на суковатую палку, сидит на уступе скалы представительный мужчина в красивом, расшитом узорами кожухе и, прикрыв глаза рукой, всматривается в еле заметную тропинку, вьющуюся между скал.

– Ох, горе нам! – вдруг воскликнул он. – Опять кого-то несут на носилках! Предупреждал ведь Драгана: «Береги людей, их у нас так мало осталось, не ввязывайся в драку с янычарами! Захвати «языка» – и возвращайся назад!» Так нет…

– Кто это, отец? – вскочила девушка.

Счастье, как вино, пьянит… Увидев Златку, а потом воеводу и Якуба, Арсен почувствовал, как у него, словно от хмеля, зашумело в голове. Сердце готово было вырваться из груди. Хотелось сразу обо всем расспросить, обо всем узнать.

После коротких приветствий его занесли в хижину.

– Где же… Анка? – спросил Арсен, не видя ее среди встречавших гайдуков.

Лицо воеводы помрачнело.

– Она не может выйти. Тяжело больна… Но ты ее увидишь, как только сам встанешь на ноги.

Прошел месяц. Арсен поправился, набрался сил на гайдуцких харчах и горном приволье. На щеках заиграл румянец, а в глазах появился жизнерадостный блеск.

Не узнать было и его друзей. Роман ходил гоголем. К его пшеничному чубу и ярко-синим глазам очень шел гайдуцкий наряд: белый кожушок с черно-красной вышивкой и узкие белые штаны, заправленные в мягкие юфтовые сапоги. Арсен шутил: «Ты, Роман, как девица! Хоть замуж выдавай!» Пожилой Грива стал степеннее, еще кряжистей и крепче. А пан Мартын, ощутив, как снова в жилах заиграла кровь, незаметно для других принял свой обычный высокомерный вид. Гордо задирал голову, а старательно подстриженные усы, прежде взлохмаченные и опущенные книзу, молодецки закручивал вверх.

Но в гайдуцком стане было не до радости: тяжело болела Анка. В последнее время ей стало совсем плохо.

Сразу после разгрома в Чернаводе и встречи с сыном она долго тосковала, прихварывала. Густая сизая изморозь покрыла ее пышные волосы, под глазами обозначились глубокие синие тени. Однако летом и осенью, пока было тепло, она еще держалась на ногах. Но когда над Планиной прошумели холодные осенние дожди, а потом закружились, завыли метели, женщине стало намного хуже. Жаловалась на боли в левом боку, на одышку, мерзла, несмотря на то, что в хижине с утра до ночи топилась печь. Златка не отходила от матери, поила ее горячим козьим молоком с горным медом, давала снадобья, приготовленные Якубом, обкладывала ноги мешочками с горячими отрубями и песком.

Воевода Младен еще больше осунулся и постарел.

День был ветреный, холодный. Вместо мелкого снега, шедшего в горах, здесь, в глубоких ущельях Синих Камней, сеялась с неба надоедливая морось. Пронизывающие колючие иглы секли лица. Гайдуки кутались в грубошерстные епанчи

[116]

, глубже натягивали на головы шапки. Вздрагивали и фыркали мокрые кони.

Драган дал знак остановиться. Четыре всадника спешились, завели лошадей в узкое мрачное ущелье, привязали к низкорослым деревьям. Возле них остался Стоян. Он обнял всех уходящих:

– Удачи, друзья!

Когда стемнело, Драган, Якуб и Арсен вошли в город. Узким переулком, залитым жидкой, чавкающей под ногами грязью, добрались до базарной площади. Драган оглянулся и, убедившись, что вблизи никого нет, постучал в ставни большого высокого дома. Двери быстро открылись, показался хозяин.

– Кто тут? – спросил, присматриваясь к темным фигурам.

Якуб пересек улицу и остановился напротив большого двухэтажного дома онбаши. В окнах мигал трепещущий свет свечей. Перед дверями стоял дежурный янычар.

– Вургун! Стой! Кто такой? – заступил он дорогу Якубу.

– Карамлык! – обрадовался Якуб. – Ты ли это? Вот не думал встретить знакомого! Надеюсь, ты не забыл Якуба?

– А-а, старик! Откуда ты взялся? – вытянул длинную шею янычар и покрутил небольшой, круглой, как булава, головой.

– Услышал, что бюлюк-паша с отрядом вернулся с войны, и решил проведать. Узнать о здоровье, да ниспошлет ему Аллах… И дело у меня к нему…

Гамид сидел в комнате Сафар-бея на мягком миндере и со злорадством смотрел на исполосованную кнутами спину старого Станка, подвешенного за вывернутые руки к потолку. Напротив замерли в ожидании приказа янычары – Карамлык и великан Абдагул.

– Ты уже старик, бай Станко, а ведешь себя, как неразумный подросток. Ай-ай-ай! – произнес Гамид спокойно. – Твое упрямое молчание свидетельствует не в твою пользу. Неужели хочешь, чтобы мы переломали тебе ноги, вырвали язык и выжгли глаза? Не вынуждай нас делать это. Скажи, где Сафар-бей?

– Не знаю, ага, – прохрипел Станко.

– Но ведь следы ведут на твой двор, мерзкий гяур! Как же ты можешь не знать!

– В который раз говорю: Аллах – свидетель, не знаю, куда девался Сафар-бей!

Стара Планина была наилучшим пристанищем и убежищем для гайдуков. Во всех малодоступных местах – на высокогорных лугах, в глубоких темных ущельях, в чащах вековечных девственных лесов – стояли темные сосновые хижины, срубленные пастухами-горцами по приказу гайдуцких воевод прежних времен. Хижины эти были приземисты, неказисты, но надежно защищали людей от осеннего ненастья и зимних холодов.

В одну из таких заснеженных мрачных долин к Гайдуцкой пещере привел свою дружину воевода Младен. Похоронив Анку, он ни дня не хотел оставаться там, где все напоминало о ней. К тому же к Сливену его влекло желание отомстить Гамиду.

Пока гайдуки рубили дрова, растапливали в хижинах печи, готовили горячую пищу, Драган, переобувшись после долгого перехода в сухие сапоги, подошел к воеводе:

– Думаю, бай Младен, мне не мешало бы прогуляться в город. Нужно оповестить наших людей, где мы расположились.

– Ты устал, Драган.

Из-за Родопских гор подул теплый ветер, и снег сразу посерел, пропитавшись водой. По улицам Сливена зажурчали быстрые ручьи.

Возле хана Абди-аги остановились три всадника. Судя по одежде, это были два чорбаджия спахиев и молоденький аскер-слуга. Привязав лошадей к коновязи, они направились к дверям.

В хане было полутемно и пусто, если не считать четырех спахиев, которые после сытного обеда дремали в углу за столом, да самого кафеджи

[119]

Абди-аги. Увидев незнакомых посетителей, кафеджи сложил в приветствии руки перед длинной седой бородою и с неожиданной для его возраста резвостью кинулся навстречу гостям:

– Салям, правоверные! Мой дом к вашим услугам.

Несмотря на то, что в городе было много войск, постоялый двор не приносил его хозяину желаемой прибыли, и Абди-ага искренне радовался каждому новому человеку, переступающему его порог с курушем в кармане.

Увидев Зненигору с пистолетом в руке, Гамида, ползающего в ногах у Златки, Сафар-бей остановился как вкопанный. Он оглянулся на Драгана, которого принял за стражника Гамида, но вместо сочувствия заметил в его глазах враждебность, а в руке – взведенный курок пистолета.

– Что все это значит? – воскликнул ошеломленно. – Златка, как ты очутилась здесь?

Не успела Златка ответить, как Драган выхватил у Сафарбея из-за пояса пистолет, а из ножен – саблю. Потом поспешно отскочил к дверям и стал там на часах, поглядывая сквозь узкую щель в коридор.

Положение существенно изменилось. Арсен переглянулся с Драганом: что они могли сделать? Вывести с собой обоих? Маловато сил. Взять только Гамида, а Сафар-бея, связав, оставить в комнате? Но разве тот позволит себя связать? Наверняка окажет сопротивление, во время которого подвергнутся опасности и он сам, и Златка. Что тогда скажет воевода Младен? А кроме того, не исключена возможность, что Сафар-бей прибыл сюда с охраной, которая может вот-вот нагрянуть и схватить их всех.

Пока Арсен и Драган, обменявшись взглядами, решали, как поступить, Сафар-бей мигом представил, что здесь произошло перед его приходом. Он заметил и фирман в руке у Златки, и сникшего Гамида, продолжавшего стоять на коленях, и растерянность на лице сестры. Заметил – и понял, в какое сложное положение попал. В данную минуту сила была, конечно, не на его стороне. И тем более не на стороне Гамида. За свою жизнь не боялся: помнил, как гайдуки, а с ними и Звенигора давали его матери клятву не поднимать руки на ее сына. А вот за жизнь Гамида он не дал бы и полкуруша: достаточно Арсену или Драгану нажать на курок, и он очутится в райских садах Аллаха! Но он, Сафар-бей, не мог, не имел права допустить, чтобы на его глазах гайдуки убили мусульманина, верного защитника падишаха. Этого ему никогда не простили бы ни воины, ни бейлер-бей. Поэтому, пренебрегая опасностью, он бросился к Гамиду, поднял его и, став перед ним, резко произнес:

Яцько забрался выше всех: уселся на отвесной скале, с которой открывался широкий вид на Сливен и его окраины. Ярко сияло весеннее солнце, и паренек, приложив руку козырьком к глазам, пристально вглядывался вдаль.

Внизу, недалеко от дороги, в тихой долине остановился гайдуцкий отряд. Все молчали. Воевода Младен возбужденно ходил по сухому пригорку, время от времени бросая тревожные взгляды на далекую дорогу. Каждый понимал, что воевода беспокоился за дочь.

Да, у него болело сердце. Впервые в жизни. И эта боль была такой острой, что Младен сжал зубы, чтобы не стонать. Он связывал это с волнениями о Златке и мысленно корил себя за то, что разрешил ей участвовать в этой рискованной поездке.

Припомнилось ему, что когда решалось, кому ехать, все казалось гораздо проще. Следовало ехать Драгану, хотя он никогда не видал Гамида и не знал его в лицо. Звенигора тоже должен был ехать, он хорошо знал Гамида, но и его в Сливене многие знали, поэтому казаку, бесспорно, нелегко было неузнанным проникнуть в хан Абди-аги. Вызывали серьезные возражения и стремление Якуба принять участие в похищении Гамида и султанского фирмана, – не те уже силы у старика и слишком хорошо знал его Гамид… Конечно, и рядовые гайдуки, плохо владевшие турецким языком, а то и вовсе его не знавшие, тоже не могли быть полезными Арсену с Драганом в их налете на город!.. И когда Златка заявила, что лучше других подходит для этой поездки, все как-то задумались. Только Арсен решительно возразил, но когда девушка заметила, что она-то все время будет находиться рядом с ним, казак тоже умолк. Предложение оказалось настолько неожиданным и необычным, что подкупило всех. Подкупало то, что переодетая аскером Златка, в совершенстве владеющая турецким и прекрасно знающая Гамида, его окружение и привычки, могла легко ввести в заблуждение турок и свободно проникнуть в комнату спахии. У Младена, помимо всего, шевельнулась в сердце гордость: дочка становилась достойной преемницей духовных идеалов родителей. Как бы порадовалась теперь Анка, любуясь своей дочуркой!.. И он… согласился.

А теперь представлял себе одну картину страшнее другой. И укорял себя, кляня свой минутный порыв, который мог стоить девушке жизни.

Было теплое весеннее утро. Не колыхнется воздух, настоянный на густых запахах степного бурьяна и луговых трав. Сизые дымки стремительно поднимаются над трубами белых мазанок, рассыпанных по широкой долине вдоль Сулы. Над водой колышется прозрачный утренний туман.

В одном из дворов, огороженном высоким узорчатым плетнем, послышались женские голоса.

– Стеша, доченька! – позвал первый голос. – Пора вставать! День на дворе!

– Так уж и день, – возразил из риги голос молодой девушки, недовольный, но приятный. – Сами, мамо, с дедушкой толчетесь от зари до зари и другим не даете поспать…

Мать подошла к риге, распахнула двери:

Только в полдень, когда Стеша не появилась к обеду, мать и дед Оноприй подняли крик. На шум сбежались люди. Весь хутор поднялся на ноги. Заплаканная мать, в который уже раз, объясняла, как она разбудила дочь и послала пасти гусей на луг и что с того времени Стеша как в воду канула.

– А может, она, знаешь-понимаешь, тово… и впрямь утопла? – рассуждал маленький заикающийся человечек, которого на хуторе звали не иначе, как Знаешь-Понимаешь, за его бессмысленную поговорку, или Иваником за малый рост. – Надо в Суле искать.

– Ой Боже мой, деточка моя!.. Голубка сизая!.. – убивалась в неутешном горе мать. – И зачем же я послала тебя с гусями к речке! Зачем же ты, серденько, в холодную воду полезла!..

Толпа быстро покатила к Суле. Самые расторопные пригнали челны, начали шнырять на них по спокойной глади реки, вглядываясь в прозрачную, как стекло, воду. Другие искали на берегу одежду.

Не нашли ни тела, ни платья…

С Арсеном, кроме Романа, пана Мартына, Гривы и Яцька, выехали из Дубовой Балки еще пятнадцать добровольцев. Все – бывалые казаки Лубенского полка. Один Иваник никогда не нюхал пороха и не слышал посвиста татарских стрел, но Арсен не смог отказать ему: уж очень просился человечек.

– Да ладно, пусть едет! – махнул рукой и тут же пожалел.

Едва успел Иваник взобраться с колоды на высокого гнедого коня, которому не доставал головою и до загривка, как во двор влетела дебелая молодица. Лицо ее пылало гневом, глаза блестели. Сорочка распахнута, из-под очипка

[124]

выбилась коса. Заметив Иваника, который пригнулся к гриве коня, стараясь быть незаметным, молодица в сердцах ударила кулаком о кулак.

– А черт бы тебя побрал, муженек! – завопила она. – В какую это дорогу ты собрался, бродяга этакий, головой бы тебя об нее стукнуло!.. Обзавелся детишками, а теперь на кого покидаешь их, сорвиголова! Или я двужильная – тянуть лямку и за себя и за тебя, разбойник ты несчастный?

Сорвиголова и разбойник совсем сник и побледнел, от этого стал казаться еще меньше.

На третий день к вечеру Арсен с товарищами прибыл в Чернобаевку. Дубовые ворота небольшой крепости были закрыты. На стук выглянул в окошко над воротами заспанный слуга. Увидев четырех турецких спахиев (Звенигора, Спыхальский, Воинов и Грива в спешке даже не переоделись), он не спеша спустился вниз и, открыв калитку, впустил их во двор.

– Хозяин дома? – спросил Арсен.

– Отдыхает, – ответил, позевывая, слуга.

– Проведи нас к нему!

– Ха! Так и проведи! А трепка кому будет? Мне или вам?

Выкопанный в твердой глине ход имел несколько изгибов. Это спасло Чернобая от пули, посланной Романом. Он клубком скатился вниз, до поворота и, больно ударившись о сухую стену, юркнул за выступ. В тот же миг прозвучал выстрел. Но Чернобай уже был в безопасности. Поднявшись на ноги, нащупал на стене ятаган и саблю, висевшие здесь на крайний случай, и мысленно похвалил себя за предусмотрительность. Теперь он мог обороняться в этой тесной дыре, где двоим не разминуться.

Постояв некоторое время за выступом и убедившись, что погони нет, Чернобай начал на ощупь пробираться вниз. Добравшись до выхода, отодвинул засов крепкой дубовой дверцы и, открыв ее, вылез из норы. Оказался в полупустом и затемненном овине. Отряхнул одежду, застегнул кунтуш, прицепил с одного боку саблю, с другого – ятаган и порывисто вышел во двор усадьбы.

Здесь слонялись наймиты и пахолки. Одни готовили назавтра зерно к посеву – пора было сеять гречку, другие выгребали навоз из конюшен, третьи болтались без дела.

Заметив хозяина, все сразу засуетились.

Бледный, испачканный глиной Чернобай подбежал к амбару. Закричал:

На третий день, поздно вечером, четыре всадника остановились у ворот сечевой крепости. Арсен рукояткой пистолета стал колотить в крепкие дубовые ворота. Гулкое эхо усиливало этот грохот.

Где-то вверху, в темноте, скрипнул ставень смотрового оконца, и басовитый сонный голос недовольно спросил:

– Экой черт, прости господи, дубасит там?

Арсен чуть было не расхохотался от радости. После всего пережитого на чужбине наконец-то стоит он у ворот родной Сечи и сам себе не верит: сон это или явь? Будто не было ни тяжелого пути в Крым, ни Гамида с Сафар-беем, ни гайдуков Младена, ненавистной галеры, долгого пути через Болгарию, Валахию и разоренную Правобережную Украину к тихой Суле, а оттуда – к Сечи. Кажется ему, что лишь вчера вечером выехал он из этих ворот, а сегодня уже возвращается назад. И встречает его не кто иной, а сам батько Метелица! Улыбаясь в темноте, Арсен представляет, как там, вверху, высунувшись из оконца, старый казачина всматривается вниз, стараясь рассмотреть, кто прибыл. Но никого узнать не может, и от этого злится, готовый разразиться от гнева отборной бранью.

Голос загремел снова:

С горы, от Субботовского шляха, Арсен и его товарищи увидели Чигирин и придержали коней.

Слева, на крутом известняковом холме, возвышается мрачный старинный замок. Он вознесся так высоко, что кажется, плывет в бездонном синем небе, как исполинский корабль. Сходство с кораблем ему придавала и остроносая форма, и целый ряд пушек, которые выглядывали черными жерлами из узких бойниц, и высокий, острый как мачта, шпиль смотровой башни.

Справа, под Чигиринской горой, которая звалась в народе Каменной, раскинулся город, обнесенный земляным валом с дубовым палисадом на нем. Вместо многих домов – руины или пепелища. Это следы прошлогодней турецкой осады.

Вдали, за городом, изгибаясь крутым коленом из-за Чигиринской горы, узкой блестящей лентой вьется по зеленому лугу Тясмин. За речкой темнеет в легкой дымке густая чигиринская дубрава.

Однако казакам некогда было любоваться прекрасным видом, и они погнали уставших коней к Крымским воротам.

Тяжелые думы одолевали боярина Григория Григорьевича Ромодановского. Как только остается он один в своем роскошном походном шатре, не дает ему покоя одна мысль: о сыне Андрее, который вот уже много лет мается в татарском плену. Все попытки и старания выкупить его закончились ничем. И боярин не без оснований подозревает, что в задержке его сына заинтересованы не татары, которые были бы не прочь получить за знатного невольника большой выкуп, а турки. Вероятно, сам султан.

Обхватив голову руками, опершись локтями на небольшой походный столик, боярин молчаливо сидит в сумерках. Он хочет отдохнуть, старается не думать о сыне Андрее, но не в силах отогнать неотступные горькие мысли.

За пологом шатра послышался шум. Вошел начальник стражи:

– Ваша светлость, прибыл гетман Самойлович.

Ромодановский провел рукой по лицу, сгоняя с него застывшую печаль, расправил плечи:

Запорожцы с нетерпением ждали Арсена.

– Ну как? – кинулись все к нему.

– А, и не спрашивайте! – ответил разочарованно Арсен. – Ворон ворону глаз не выклюет!.. Господа повсюду одинаковы, чтоб им пусто было! Боярин отказался помочь!..

– Так есть же сабли в руках! – настаивал на своем горячий Секач. – Силою вызволим Романа! Едем немедленно!

– А это, панове, мысль! – поддержал его не менее горячий Спыхальский. – Айда на Сечь! Возьмем полкуреня казаков, вернемся в Чигирин – и покажем тому швабу!..

Еще издалека, переезжая вброд Сулу по отмели, запорожцы заметили в хуторе какое-то необычное оживление. Посреди хутора, на выгоне, стояла толпа, слышался гул встревоженных голосов, сквозь который прорывались отдельные выкрики и плач.

– Что там опять за оказия? – спросил пан Мартын.

Арсен забеспокоился. Поднялся на стременах, стараясь рассмотреть, что происходит на площади, но, кроме пестрой женской одежды, соломенных брылей да мерлушковых шапок, ничего не увидел.

Не раздумывая долго, погнали коней через луг и вскоре по узкой хуторской дорожке выскочили на широкий выгон.

Здесь собралось почти все население Дубовой Балки. Одного взгляда на опечаленных, всхлипывающих женщин, притихших детишек, взволнованных старых мужчин и седых дедов, а особенно вооруженных по-походному казаков было достаточно, чтобы сообразить, что провожают мужчин на войну.

Необычное известие молнией облетело все курени

[146]

: в Сечь прибыли послы турецкого султана.

– Такого еще не бывало! – воскликнул ошеломленный Метелица. – Чего им тут нужно, нехристям? А-а? Пойдемте-ка, хлопцы, посмотрим на них поближе. Может, кто из них узнает Метелицу да почешет старый шрам! Да, многим из них я навсегда оставил метки своею саблей! Пошли!

Весь курень высыпал во двор. Каждому было интересно увидеть живых турок вблизи: и тем, кто никогда их не видел, и тем, кто не раз встречал их с оружием в руках в поле или на море. Только Звенигора и Спыхальский не торопились – шли степенно, медленно приближаясь к пестрой толпе на майдане.

Через головы запорожцев они видели уже белые тюрбаны спахиев. Турок было немного, – они стояли молча, сгрудившись тесной кучкой, и напряженно, с опаской глядели на запорожцев и их крепость, слава о которой разнеслась далеко по всему свету. Между турками и запорожцами образовалась узкая полоса свободного пространства. На ней стояли рослые молодцы из личной стражи кошевого.

Несмотря на необычность положения, запорожцы вели себя сдержанно, спокойно. Толпа все время колыхалась, глухо шумела, но не было слышно ни выкриков, ни ругани, ни смеха.

– Заходи, Арсен! – послышался голос кошевого.

Арсен вошел и остановился у порога: за столом, который стоял в глубине просторной светлицы, сидели двое – кошевой Сирко и Свирид Многогрешный. «Ну и денек сегодня! – подумал запорожец. – Недоставало еще с Сафар-беем встретиться!»

Он пристально посмотрел на своего давнего знакомого. Это был уже не тот Многогрешный, которого он знал в Турции. Куда подевались тщедушность и изможденность! Свирид раздобрел и вроде даже помолодел. На нем ловко сидел красный жупан из тонкого сукна, а на ногах красовались мягкие сапоги с подковками.

– Поклон тебе, батько кошевой! Бью челом, дядько Свирид! Каким ветром?

Сирко в ответ кивнул головой. Многогрешный важно встал и надменно поклонился:

В тот же день, когда казначей и Арсен Звенигора отвели султанских послов к сечевому предместью, где высился красивый посольский, или, как его назвали запорожцы, греческий дом, и разместили их там на отдых, сечевой довбыш

[147]

изо всех сил стал колотить в тулумбас. Гулкие тревожные звуки понеслись над Сечью, созывая запорожцев на раду.

Они стремительно выбегали из куреней, мчались из пушечной, из оружейной, из корчмы, спешили из гавани, где стояла казацкая флотилия, и выстраивались полукругом на майдане у огромного дубового стола, за которым уже сидел писарь и стояли старшины. Из церкви вынесли клейноды

[148]

– малиновую хоругвь и бунчук. Затем из войсковой канцелярии вышел Иван Сирко. Остановился перед столом, вынул из-за пояса булаву, поднял вверх.

Запорожцы, выстроенные по куреням, постепенно успокаивались. Наконец над майданом установилась тишина. Слышалось только шумное сопение Метелицы да кашель старого Шевчика.

Кошевой выступил вперед, стал среди полукруга, образованного тысячами воинов.

– Братья, атаманы, молодцы, Войско Запорожское! – разнесся его мощный голос. – Собрал я вас на раду, чтобы сообщить: султан турецкий Магомет Четвертый прислал к нам на Сечь с депутацией письмо. Писарь сейчас прочитает его, и вы узнаете, чего хочет наместник Бога на земле, как величает сам себя султан. Послушайте внимательно и сами решайте, что ответить… А перед этим хотел бы вам сказать вот что: я не сомневаюсь в вашем ответе, братья, но все же напомню – может, кто и забыл, – кто мы и зачем здесь, на Низу, проживаем… Испокон веку кровожадные татарские ханы и мурзы, а также турецкие паши да султаны разоряли нашу землю, убивали детей наших, матерей, отцов, а всех сильных и здоровых на арканах тащили в неволю агарянскую

[149]

. Испокон веку Войско Запорожское разбивало татарские чамбулы и вызволяло из тяжкого полона невольников, громило города и села Крыма и Турции, отмщая мурзам и пашам за невинную кровь людей наших. Да и сама Сечь возникла потому, что нужно было обороняться от лютых захватчиков с юга. И жить будет Сечь до тех пор, пока существует эта смертельная угроза… А сейчас, как вам известно, братья, нечестивый султан турецкий нагнал на Украину своего войска видимо-невидимо. Черная мгла покрывает наши степи! Визирь Мустафа поклялся бородою пророка вытоптать конями всю нашу землю от Каменца до Полтавы, от Запорожья до Киева! И в это же самое время султан предлагает нам… Но лучше сами послушайте, что пишет этот нехристь. Писарь, читай!

Флотилия запорожских судов-чаек, подняв на себе около двух тысяч казаков – по полусотне на каждом судне, – приближалась к острову Тавань.

Под сильными взмахами весел чайки быстро плыли по одному из бесчисленных рукавов Днепра. Вокруг все заволокло утренним туманом. Запорожцы торопились, чтобы до восхода солнца незаметно подойти к турецко-татарской крепости Кызы-Кермен.

На передней чайке стоит Сирко и пристально всматривается в неясные очертания берега. За бортом плещется теплая мягкая вода, пахнет рогозой и кувшинками. Тихо опускаются и поднимаются стройные ряды длинных весел.

Чайки плывут вплотную друг за другом, чтобы не растеряться в рукавах и протоках. На носах стоят атаманы – ничто не укроется от их зоркого взгляда!

Вот кошевой подал знак, и передняя чайка замедлила ход.

С Метелицей было всего пятеро казаков: Секач, Товкач, Шевчик и два брата Пивненки. Братья Пивненки, которых казаки для удобства называли Пивнем и Когутом

[156]

, как раз были теми лазутчиками, которые разведали подступы к Кызы-Кермену.

Все они молча сидели рядом на скамье, всматриваясь в туманную мглу. Когда чайка миновала крутой изгиб песчаного мыса, Пивень подал знак рулевому пристать к берегу.

– Сразу за этими кустами начинается коса. Плыть дальше нельзя – татары заметят.

Чайка мягко врезалась в прибрежный ил. Гребцы оставили весла, мигом отвязали челн и, сойдя в воду, подтянули его и перевернули вверх днищем. Потом подняли над водой и осторожно опустили, чтобы из-под бортов не вышел воздух.

– Давай грузила! – прошептал Метелица.

Шла третья неделя осады Чигирина. Московские и украинские войска, переправившись возле Бужина на правый берег Днепра, в решительном бою отбросили турок и татар за Тясмин, захватили Московский мост и установили связь с осажденными. Но, несмотря на то, что турки потеряли двадцать восемь пушек, множество возов с порохом, табуны скота и коней, несмотря на то, что в истоптанном бурьяне остались лежать сотни воинов падишаха, великий визирь Мустафа располагал еще достаточными силами, чтобы не впасть в отчаяние и не повторить прошлогодней ошибки Ибрагима-паши – сняться без генеральной битвы с позиций и бежать.

Когда «защитники ислама» остановились на укрепленном правом берегу Тясмина, а урусы, как донесли лазутчики, не проявляли намерения форсировать реку и с ходу напасть на них, Кара-Мустафа приказал всем пашам собраться на военный совет.

Большой роскошный шатер визиря еле вместил всех высших военачальников.

Кара-Мустафа сидел мрачный, насупленный, черный, как головешка. Паши молча переглядывались, ожидая страшной взбучки за поражение. В самом дальнем углу притаился бледный и молчаливый, с потухшим взглядом Юрий Хмельницкий. Только надменный и хитрый хан Мюрад-Гирей держался независимо, давая всем почувствовать, что за его спиной – пятьдесят тысяч всадников.

Но визирь заговорил в необычном для себя тоне – тихо, без раздражения:

Объехав стороною Павлыш, захваченный татарами, отряд запорожцев с пленным капудан-пашой повернул на северо-запад. У Арсена под жупаном похрустывал свежий бумажный свиток – письмо Сирко гетману Самойловичу.

Запорожцы ехали быстро и надеялись быть под Чигирином на следующее утро. Между двух коней, в брезентовой попоне, обложенный подушками, лежал Спыхальский. Арсен вез его в Дубовую Балку. Там, как он надеялся, Якуб сможет поставить казака на ноги.

Всюду виднелись следы турецко-татарского нашествия. Опустошенные сожженные села. Вытоптанные нивы. Скелеты коров и лошадей у дороги, а кое-где – человеческие. Одичавшие собаки выли по-волчьи, скрываясь при приближении всадников в сухом бурьяне.

Арсен выслал вперед дозорных: по степи рыскали вражеские разъезды.

Под вечер один из дозорных, ехавший слева, вдруг развернул коня и галопом помчался к отряду.

Кара-Мустафа был в отчаянии. Еще один «генеральный» штурм Чигирина потерпел неудачу. Тысячи сынов Магомета сложили сегодня головы в апрошах, во рвах под стенами и на самих стенах города. О походе на Киев и на Левобережье, о чем лелеял глубоко в душе надежду визирь, нечего и думать. Наступает осень. Заканчиваются припасы. А обоза с Корабельной все нет и нет…

Проклятый город! Остались одни руины да крепость на горе, а держится! Думал, сегодня никакое чудо не спасет его от падения… Так нет же – выстоял! Гяуры-урусы умирают, но не сдаются! Ромодан-паша и гетман Самойлович могут радоваться победе… Радоваться? Нет, рано! Одному из них он, визирь, нанесет удар в самое сердце! Такой мучительный и страшный удар, от которого и сам шайтан содрогнется!

Визирь хлопнул в ладоши. В шатер вошел чорбаджия охраны.

– Привезли уже пашу Андрея, сына Ромодан-паши?

– Да, великий визирь. Ханские нукеры только что прибыли с пленным.

– Невероятно! – воскликнул боярин Ромодановский, вскакивая с изящного, обтянутого красным бархатом стула. Он гостил у гетмана, а тот любил роскошь и уют – даже в походах возил за собою дорогие вещи: кресла, кровати, наряды. – Невероятно! Ты видел моего сына? В шатре самого Кара-Мустафы? Значит, татары все же поддались настояниям турок!.. Выдали им Андрея. Что же говорил визирь?

Ромодановский был взволнован. Непрерывно дергал себя за бороду, тяжело дышал. Подошел, положил руку на плечо Арсену:

– Говори! Все говори, ничего не скрывая! Я догадываюсь, что нелегкую весть ты принес мне сегодня… Но лучше горькая правда, чем сладкая ложь!

– Боярин, мне тоже нелегко решиться передать слова визиря. Но я должен. Так что прости ради Бога, когда мои слова причинят тебе боль, – потупился Арсен.

Ромодановский молча кивнул головой, а Самойлович, нахмурив седоватые брови, кинул строго:

Выйдя из шатра воеводы, Арсен некоторое время постоял на песчаном холме, откуда был виден Чигирин и турецкие шанцы по ту сторону Тясмина. Синяя вечерняя дымка поднималась над лугами и медленно обволакивала все вокруг. Стояла необычайная тишина. Ни одного выстрела. А всего час назад земля дрожала от пушечной пальбы и взрывов бомб, от топота и криков десятков тысяч воинов.

Арсен старался рассмотреть сквозь дымку дом коменданта. Там где-то Роман. Жив ли он?.. Когда шел к князю Ромодановскому, хотел еще раз попросить его за друга, но не до того теперь старому воеводе…

Напрямик, пологим песчаным косогором, направился Звенигора к Калиновому или Московскому мосту.

Чигирин тех времен – довольно-таки большой город. Он привольно раскинулся на покатой равнине под крутой Чигиринской, или Каменной, горой. Земляной вал с палисадами тянется от Тясмина до самого южного края Каменной горы, на которой высится мощный замок, построенный из рыжеватого тесаного песчаника.

Несмотря на ночь, в городе шумно. Горят костры. Снуют черные тени стрельцов и казаков. Изредка проскачет всадник.

Возвращался домой Арсен Звенигора вместе со своими хуторянами. Остались позади Чигиринские руины, политые кровью бужинские поля. Впереди, в синем мареве, мерцала серебряная ленточка Сулы, широкие, слегка пожелтевшие луга и знакомый лес под горой. Конь чувствует скорый отдых, прядает ушами и устремляется быстрее вперед. Но Арсен придерживает его. Ему не хочется удаляться от воза, на котором лежит раненый Роман.

Несколько молодых казаков галопом помчались в хутор, и там уже, наверное, знают об их прибытии – выходят на околицу.

Все торопятся. Подстегивают усталых коней. Особенно не терпится Иванику. Он впервые в жизни так долго не был дома и скучает по детишкам, да и, что греха таить, по жене. В турецком лагере он успел-таки нахватать разного добра: одежды, посуды, обуви, несколько сабель и ятаганов – и хотел поскорее выложить все это перед своей Зинкой. Ехал с гордым видом и всю дорогу рассказывал односельчанам, как беспощадно он бил турок. Поначалу казаки посмеивались над ним, но когда Арсен подтвердил, что Иваник действительно спас его от смерти, а капторгу самого визиря лично передал гетману, примолкли. Одни удивлялись, другие прониклись уважением. Некоторые молодые казаки даже перестали называть его Иваником, а начали величать дядькой Иваном, таким он с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах.

– И вдруг гляжу – прет на меня аж пять турок! – заливал он, забыв, что вчера было четыре, а позавчера только три. – Матушки мои! Все черные да здоровенные, как бугаи! Выставили сабли торчмя – целят человеку прямо в живот… А мне ж еще надо доглядывать, как там Звенигора и Рожков справляются, тоже, прям сказать, не последние казарлюги! Ведь недосмотри – не дай бог – убьют которого, всю жизнь совесть мучить будет… И тогда я ка-ак размахнусь, да одним махом…

– Всех пятерых? – опережает кто-то серьезным тоном.

В хатенке жизнь боролась со смертью. На стороне жизни стояло могучее здоровье пана Мартына, знания и мастерство Якуба и деда Оноприя, заботы Златки, Стеши и Яцька, отцовская поддержка Младена и материнское сердце Звенигорихи. На стороне смерти – одна маленькая, круглая, как лесной орешек, свинцовая пуля, застрявшая где-то глубоко в груди пана Спыхальского и настойчиво толкавшая его к могиле. Эти две силы были брошены на чаши весов – которая перетянет?

Пан Мартын чувствовал себя совсем плохо. Часто горлом шла кровь. Чтобы не стонать от острой боли, он прикусывал губы так, что они чернели. Его непрерывно бил озноб и мучила жажда. Яцько то и дело приносил из погреба холодный резко-кислый квас, и пан Мартын, цокая зубами о глиняную кружку, тяжело дыша, жадно пил. Почти ничего не ел, только пил.

– А, черт побери, чем только человек живет! – пробовал шутить, съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком.

Стеша и Златка ни на минуту не отходили от него. Целыми днями попеременно сидели возле, подбивали подушки, меняли окровавленные и загрязненные сорочки и рядна под ним. Яцько дежурил ночью.

Дед Оноприй с Якубом ходили по-над Сулой, по рощам и оврагам – искали целебные травы и коренья. Потом варили ароматные настои, которыми трижды на день поили раненого, готовили мази.

Спокойствие, радость и дух влюбленности поселились в беленькой хатке над тихой Сулой. Оба раненых – и Роман и пан Мартын – постепенно поправлялись. Прозрачная медвяная осень с багряным золотом лесов, бабьим летом и неповторимыми запахами опят, кисло-терпкой калины и приятного горьковатого дымка на огородах долго стояла теплой, сухой и способствовала поправке больных. Роман быстрее встал на ноги, а пан Мартын до самых Филипповок

[176]

лежал на кровати. Но живой блеск глаз и, главное, усы, начавшие неведомо какой силой вновь приобретать свой прежний огненный, особенно на заостренных, поднятых кверху кончиках, цвет, неопровержимо свидетельствовали о том, что дела бравого поляка пошли на поправку.

Он даже влюбился… в Стешу. Понимал, что безнадежно, но ничего не мог поделать с собой. Невольно с нежностью поглядывал на девушку, выпячивал грудь, подкручивал усы. Красота Стеши не на шутку встревожила впечатлительного и влюбчивого шляхтича. Однако девушка будто не понимала всего этого и не замечала пламенных, как думал сам пан Мартын, взглядов. Ее глаза искали васильково-синие глаза Романа и с радостью встречались с ними.

Тогда пан Мартын обиженно отворачивался от Стеши и начинал беседу со старой Звенигорихой и дедом Оноприем. Излюбленной темой их разговоров были приключения Арсена в Турции и других далеких краях. Об этом Спыхальский умел рассказывать красочно и захватывающе. Конечно, если дома не было Арсена.

– Ваш сын, пани-матка, есть первейший на свете рыцарь! – восклицал пан Мартын. – В одном бою возле турецкой реки Кызыл-Ирмак мы с ним уложили не менее сотни янычаров! Арсен набрасывался на них, как лев, как тигр, – и крошил, бил, рассекал их саблей до пояса, нех буду проклят, если брешу!.. А на море! О, если б вы видели, как он справлялся с разбушевавшейся стихией! Трое суток не выпускал из рук руля, пока не привел корабль к берегу… Потом нас всех освободил из неволи агарянской, нечестивой… Привел к родной земле и тутай, под Чигирином и на Днепре, храбро бился с нехристями, прославился среди товариства как непобедимый воин. Правду говорю, як Бога кохам!

Звенигориха всхлипывала, радуясь и страшась за сына. Дед Оноприй гладил покрасневшую от волнения лысину. А Стеша вся светилась от восхищения. Вот какой у нее брат!