Раннее утро. Свежий прохладный воздух настолько чист, что хрустит на зубах, отзываясь приятной ломотой в эмали. Все спят. Только солнце надумало вставать, но еще не торопиться выбраться из теплых одеял облаков, плотным слоем укутавших горные вершины. Постепенно меркнут фиолетовые сумраки, уступая место нежному розовому цвету нарождающегося дня-младенца. Какое-то время два оттенка борются, то сливаясь друг с другом, то вновь расходясь на разные полюса неба. И вдруг рассвет. Это всегда происходит неожиданно, как бы долго ты не готовился к его приходу. Стоит моргнуть, пошевелиться или просто подумать о другом, как все вокруг утопает в свете ликующей зари.

Дриана печально вздохнула. Снова она пропустила секунду победы дня над ночью. Уже столько ночей подряд она до рези, до боли в глазах бдительно поджидала восход солнца, и каждый раз упускала решительный момент. Она привыкла обходиться почти без сна, проводя время за бесцельным наблюдением ночного небосклона. Поначалу, обнаружив за собой такую удивительную и внезапно открывшуюся способность, она попыталась использовать ее во благо государства, но быстро отказалась от этой затеи, увидев испуг и непонимание на лице своего мужа. Ей было легче прикинуться обычным человеком, чем пускаться в длительные объяснения, будоража память плохими воспоминаниями о с таким трудом забытых событиях. Режим дня вернулся на привычный распорядок. Она послушно ложилась вечером в постель, дожидаясь, пока дыхание Леона не становилось тихим и едва уловимым на фоне вздохов ласкового, как котенок, полумрака. Тогда она открывала глаза, и лишь звезды плескались в зеркальном омуте ее очей.

Дворец просыпался. На кухне послышался звон посуды, запахло ванилью. Императрица без труда следила за жизнью замка. Вот хорошенькая служанка игриво рассмеялась, укоризненно пригрозив пальчиком обнаглевшему ухажеру. Где-то в чаще леса перекидыш поднял голову, приветствуя свою повелительницу и бесшумно поскользил по следу очередной жертвы. И солнце неумолимо поднялось из-за скалистых вершин и многократно отразилось в снеговых шапках сурового края. Леон по-хозяйски прижимал к себе молодую женщину, зарывшись лицом в густые волны ее благоуханных волос. Осмелев, Дриана повернулась на другой бок, с трудом поведя затекшим от неудобной позы плечом. Оно моментально наполнилось теплом, запульсировав остренькими иголочками. Леон недовольно буркнул сквозь полуоткрытые губы, но не проснулся, и Дриана, стиснув зубы, пережидала боль. Это было не самое сильное, хоть и весьма неприятное ощущение. Его можно было перетерпеть, выстрадать, заглушить. Любую боль атлантка в состоянии побороть, кроме одной – тоски одиночества. Она часто ловила себя на непонятном чувстве. Ей иногда, особенно в последние годы, начинало казаться, будто все вокруг погружено в студенистое вещество, не пропускающее звуков. Люди двигались, ходили, что-то требовали от нее, но смысл их поступков ускользал от женщины. В такие минуты она напоминала себе рыбку, смотрящую из аквариума на бесцельно шатающихся особей человеческого вида. Только Леону удавалось относительно быстро вывести ее из безжизненного ступора: развеселить, растормошить, словом, привести в себя. Тогда она виновато улыбалась, и все возвращалось на круги своя.

Мальчик плакал. Он позабыл обещания себе терпеть боль и унижения, беспрекословно выносить тяготы и невзгоды юнги торгового корабля. Цель была так близка, совсем рядом, и мальчик осмелился дать ослабнуть внутренней пружине, державшей его в напряжении последние месяцы. Воспоминания тотчас нахлынули на него, заполняя сданные бастионы дыр в прошлом. Скорчившись в неудобной позе в самом темном углу грязной палубы, прикусив губу от страстного желания все оставить, как раньше, проведя в забвении недолгие годы жизни, он горько рыдал. Так плакать могут только дети: до икоты, до судорожных всхлипов, разрывающих неокрепшую грудную клетку. И не было никого рядом, чтобы утешить, приласкать, обогреть маленький комочек плоти и крови. Перевернувшись на спину, он, наконец, затих, лишь изредка шмыгая сопливым носом, уставившись остановившимся взором на сосновые доски лестницы, поднимающейся к верхней палубе. Где-то там, наверху, шумели люди, радуясь окончанию утомительного путешествия, с нарочитой роскошью выстреливая в ночное небо пробками от дорогих бутылок с шампанским. Там лился веселый дружный смех над чьей-то удачной, или, напротив, неудачной шуткой. Они не знали горя, не подозревая о существовании другого дна этого судна, а может, просто не желали утруждать себя трудными вопросами. Мальчик с силой всей своей недетской ненависти ударил кулаком о доски неудобного топчана. Что им до него, до его знания? Пусть они гибнут в сытом довольстве, не подозревая о его сущности. Их смерть рядом, под боком, пока надежно спрятанная под личиной оборванного десятилетнего ребенка. Он – Посланец тьмы, и их беда, что в постыдном равнодушии они проходят мимо, не прислушиваясь к стонам истязаемого бесправного мальчика. Придет черед, и смерть обрушиться на мир черствых, тогда он станет свидетелем их мук и плача, не подняв и мизинца для спасения душ вопящих к его милосердию.

– Мальчик, что с тобой? Тебе плохо? – фальшивым звуком вторгся в пучину бушующей ярости звонкий девчачий голосок.

– Не твое дело, отвали, – злобно буркнул тот, не утруждая себя разглядыванием лица незнакомой собеседницы.