Северное солнце золотым кружком сверкало в белесом небе, но четвертому механику Громоткову казалось, что не солнце, пульсирующее с высоты, а сверкающая гладь моря и синего воздуха — главный источник света.

Это заблуждение существовало до тех пор, пока механик не увидел, вернее — не почувствовал по ослепительному блеску, как велико было солнце, несмотря на кажущуюся малость, что оно и есть самая главная деталь в этом пустующем пространстве, — не почувствовал его сильную, глубокую проникновенность, как бы давящую на глазное яблоко теплом и светом.

«Хорошо-то как!» — подумал Громотков, радуясь гармонии красок, пьянея от острого восторга пред этой землею. Здесь, на вершине зеленой сопки, в прохладной и ясной перспективе утра все было необычно: и сладкое головокружение, и беспамятство ума, и легкость тела, будто плавающего в воздушной среде, — исчезло смутное душевное беспокойство, словно было достаточно Громоткову влезть на эту вершину, подышать свежим воздухом, чтобы разом все прошло.

Громотков посмотрел вниз: там, на темных досках причала, застыли игрушечные фигурки пассажиров в ожидании доры.

И чего людям надо, мечутся по белу свету?! Остановить бы это кружение: «Стоп, ребята, дальше маршрута нет, айда по домам!» И чего ищут? Может, счастья! Так счастье разве в километрах? Оно рядом, вокруг, внутри нас. Работа, здоровье, жена, детишки — разве это не счастье?!

Спящему все едино: военный он или токарь, женат или холост, лишь бы сон был счастливый — о часах или яблоках.

А как прекрасно яблоко во сне, в тот пчелиный и тонкий день, когда реальность и призрачность мира лежат на ребячьей ладони в виде пунцового плода! И трава здесь густая и блесткая от крупного дождя и солнца. Яблоко ударилось о землю глухо, как ядро…

Лобов проснулся необычно, от внутреннего толчка. И, как водится, глазами в потолок. А там нынче пусто.

Вспоминая, потер висок: «Что же вчера было?»

Спелый арбуз и книга.

Осень. За окном лишь дождь да грязь, выглянешь — вмиг дождем накроет.

Поэтому и сидят в это позднее время вдвоем за чайным столом, в комнате, где теплота и оранжевый свет…

Между тем пузатый самовар на исходе. Сидят, вспотевшие, и удивляются, глядя в его медные бока. Смешно: голова удлиненная, щеки толстые, румяные, вровень с шеей, — таков портрет.

Однако самовар здесь ни при чем; виновница-старость, она и портит Ивана Дранкина и его супругу.

Хозяин дома — человек обстоятельный, его движения неторопливы, увесисты, с расчетом; кроме того, он сегодня в благости, ему поговорить хочется.

В полдень ночные сторожа спят. А жаль, ибо иной полдень в Ленинграде бывает ох как хорош!

На тончайших весах колеблется воздух-мираж. Из ватной тучки сыплется такой мелкий дождь, прямо-таки волосяной, что к земле он совсем слабнет…

Облака не белые, а мерцающие от белизны, — не настоящие, отчего каждая крупица нашего естества кажется тоже не настоящей, а придуманной для полноты счастья и детства.

А дети, что ж, они тут, рядом, в цветнике, топчут его и смеются.

Над ними и позади прохладный, задумчивый Исаакий. На каменном лбу его древними грамматистами сделана медная запись: «Господи! Силою твоею веселится царь».

Аверьян остановился, чувствуя глухое упрямство двери; он прищелкнул от холода пальцами, сухим обрывистым звуком наполняя сени, а затем снова налег на дверь, упираясь ногами в дощатый пол; сквозь прижатую кисть, принявшую мощное давление груди, кто-то быстро и горячо рвался наружу: стук-стук-стук…

Но дверь не шла, упираясь в невидимую преграду. Ему показалось, что некто, еще более сильный, по ту сторону двери не пускает его на свет, из темноты сеней. Вдруг осознав умом нелепость такого положения, он тихо размяк, ослабел от внезапного смеха, особенно после того, как через открытую щель двери головокружительно остро ударила струя морозного воздуха и больно резануло глаза от ослепительной белизны.

Аверьян кинул вверх одну за другой три полные лопаты снега и чуть не вскрикнул от светлой радости — так был хорош арктический снег. Он падал, кружился, вальсировал, холодно искрясь на свету, падал бесконечно долго на лицо, на грудь, за ворот белой сорочки.

При беглом взгляде на природу казалось, будто ничего решительного не произошло, по-прежнему было морозно, кругом лежали тучные пласты снега, не грело да и не светило солнце, вместо него — вспышки красноватого огня, словно кто-то далекий вел электродом по зазубринам сопок, пытаясь приварить их неровные края к холодно-серой эмали неба. И только.

Весна!!! Целый день над сопками Шпицбергена крутился упрямый молодой ветер, под его тепловатым напором снега мелодично, грустно хрупнули и просели, но крутой вечерний морозец вновь сковал их на этом уровне; так день за днем, хрупая и оседая, тоньшели снега.